Глава двадцать пятая
Три дня спустя я написала просто:
Давай поговорим. Лицом… к лицу.
Но посланник вернулся и сказал, что царя нельзя беспокоить, поскольку тот отправился к своей жене-египтянке.
В тот вечер я ушла в сабейский лагерь с Шарой и Яфушем, одевшись так просто, что никто и ни за что не узнал бы во мне царицу, бесчисленное количество раз проходившую по тем же улицам.
В шатре я почувствовала, что снова могу дышать.
Возможно, в моей крови все же осталось что-то от кочевников.
Ночью я разделила с Азмом простую трапезу.
— Как тебе проведенное в Иерусалиме время, друг мой? — спросила я.
Он изменился, я это видела, но не могла точно определить перемену.
Что-то случилось и со мной в течение прошлого дня.
Я проиграла. Но это поражение словно сняло тяжелейшее бремя с моих плеч.
— Я обеспокоен. И должен кое-что сообщить тебе.
— Что же? — Я не знала, выдержу ли сегодня тяжесть очередного признания.
— Я встречался со жрецами Молоха, Ашераха, Баала и Хамоса… и встречался с этими израильскими священниками.
— И? Получил новую мудрость, которой можешь поделиться со мной?
— Жрецы с мест поклонений рады твоему присутствию и присутствию бога, живущего в нашем лагере. Но жрецы Яхве… жаждут увидеть твой отъезд, моя царица.
Отчего-то это меня удивило.
— Они боятся твоего влияния на царя.
— Что ж, — я рассмеялась. — Теперь у них нет причин для боязни. Что еще ты выяснил у жрецов?
Я долго слушала его рассказы о знамениях и ритуалах, о жертвах и предсказателе.
— И ни один из них, царица, не знает пророка, который мог бы сравниться с тобой.
Я опустила глаза.
— Они признались мне, что часто перебрасывают руны, что часто гадают, читая по печени, и что всегда сомневаются в своих видениях или не понимают их. И это жрецы богов, что старше нашего Алмакаха, жрецы, которыми я восторгался всю жизнь, пребывая от них вдали! Услышав от них подобное, я был потрясен и разбит!
Огромное сочувствие к нему поднялось во мне, как вода в колодце.
— Скажи мне, Азм, они описали тебе, каково это — ощутить настоящее видение?
— Нет, моя царица, не описывали. Лишь говорили, что им снятся странные сны или они могут увидеть нечто и понять, что этого там нет либо что приняли одно за другое.
Я мысленно вернулась ко дню в храме и к образу котла, разливающего содержимое на землю. О том, как затуманилось мое зрение и я испугалась, что потеряю сознание, но видела, как бронзовые быки словно оживают в мерцающем воздухе и разбегаются от своего невидимого ярма.
— У меня было видение. Здесь.
Азм подался вперед, всматриваясь в мои глаза, словно я была не женщиной, а золотой чашей.
— Говори же, Дочь Алмакаха!
— Оно предназначено лишь для царя, поскольку пришло мне от бога этого места.
Его брови сурово сдвинулись.
— Ты уверена? У Алмакаха много личин.
— Уверена. Помнишь наш разговор в первый месяц моего царствования?
— Да, — ответил он явно обеспокоенно.
— Ты сказал тогда, что если Алмаках не будет говорить со мной, то с кем же ему говорить?
— Сказал. Но он говорит с тобой, к счастью Сабы.
— Азм. — Я не знала, была ли причина в том, что я утратила все, что связано с Сабой, или в том, как выглядела утром Шара, обновленной и живой, но я тоже желала освобождения. Возможно, я просто устала. Очень-очень устала. — Вернувшись в Сабу, я сложу с себя полномочия Верховной Жрицы.
— Моя царица! Почему?
— Бог спас меня, когда я была маленькой. Но я не знаю, какой именно бог. — Я никогда не рассказывала ему о Садике и считала, что он не поймет, о чем я говорю. — Я призывала Алмакаха, но теперь понимаю, что Алмаках не призвал меня. Я обращалась к нему, я посвятила себя ему, но он молчал. Он никогда не говорил со мной, возможно, потому, что не признает меня. Я сделана по иному образу и подобию.
Кто ты на самом деле? Соломон спросил меня об этом. Я знала свои титулы. Но я не знала ответа на его вопрос.
Я вспомнила ночь, когда стояла под дождем — забыв корону, титул, положение, и только Рай танцевала в моих мыслях. Вспомнила о Яфуше, которого я не могла удержать надежней, чем предложив свободу. О Шаре, которую я не умела любить иначе, чем забрав ее боль себе.
— Но о каком боге ты говоришь? В этом месте много богов — и здесь, и на восточном холме. Старых богов этого места, а также тех, что прибыли сюда позже. — Азм был сбит с толку.
— О загадочном.
За одно только это я могла поблагодарить Соломона.
На следующий день я вновь послала царю свою записку. И вновь посланец вернулся, ответив, что на сей раз царь со своей женой-моавитянкой.
И вновь, на следующую ночь и на следующую, он обязательно был у одной из своих жен.
На этот раз я смеялась. О да, как громко звучало его сообщение, что передали мне в обмен на непрочитанное мое! А затем я закрыла дверь и сползла по ней спиной, заслоняя лицо ладонями.
— Укажи мне путь, — прошептала я, не зная кому.
В ночь после ритуала темной луны я готовилась возвратиться в свои дворцовые покои. Но прежде, чем уйти, я приняла Абгаира, с изумлением и радостью увидев, что он прибавил в весе со дня нашего прибытия.
— Я бы хотел, чтобы мы побыстрей уходили, — сказал он с улыбкой.
— Разве тебе здесь не нравится?
— Эти люди бьют своих верблюдов.
— Мы довольно скоро уйдем.
— Я хотел бы еще раз увидеть царя до отъезда.
— Я посмотрю, что можно сделать. Но для чего ты хочешь его увидеть?
— Хочу посмотреть в лицо человека, у которого столько врагов.
Я удивленно заморгала.
— Почему ты решил, что у него много врагов?
— Люди говорят, когда думают, что никто их не понимает. А я просто волк у колодца. Но я выучил их язык.
— Кто эти люди, Абгаир?
— Среди них есть человек из царского дома. Важный человек. Я видел следы их животных и его следы. Дважды за этот месяц он уходил на север и возвращался с севера с работниками.
Я прищурилась.
— С отбывающими повинность?
— С теми, кто много жалуется. Они говорят, что их на месяц забрали из дома и что царь плохо с ними обращается. Но этот человек говорит, что вскоре все изменит. И что его бог так сказал — он станет царем.
— На север и обратно… ты уверен?
Он выразительно на меня посмотрел.
Я начала вспоминать те бесчисленные дни, пиры, лица при дворах Иерусалима, Гевера, Мегидцо. Что за имя, что за лицо — того юноши, с которым царь шутил. Многообещающего юноши, управлявшего призванными работниками, юноши, которым Соломон так гордился.
Иеровоам.
Я поспешно вернулась во дворец.
— Передай это в руки царю, и никому иному, — сказала я слуге управляющего, вкладывая записку в его ладонь. Та говорила всего лишь: Иеровоам готовится предать тебя.
Прошло три дня. А на четвертый посланец передал мне короткое письмо:
Приходи в сад.
Я отправилась немедленно, оставив Яфуша позади, когда ступила на узкую лестницу.
Закрыв дверь наверху, я быстро оглянулась. И, не увидев его, зашагала прямо в покои царя. Насколько я знала, я не застану одну из его жен или, что хуже, его и жену вместе.
Его я заметила сразу: царь стоял в самом центре покоев. Его волосы были в беспорядке, одежда измята. На краю резного столика стоял графин с вином, а рядом кубок.
— Иеровоам сбежал, — сказал он, не шевелясь.
Я знала, что он привязан к изменнику, но поразилась глубине его печали. А затем поняла. Сколько бы детей ни родили жены, только этого Соломон любил, как сына.
— Мой собственный пророк… у него было видение. Мое царство распадется. Мой пророк, Ахия! Который пришел не ко мне, но к мальчишке, поведать видение о крушении моего царства. Он сказал мальчишке, что тот станет царем! — Он взмахнул руками и сшиб графин со стола, заливая алым вином полированный пол. А затем перевернул кресло, отшвырнул стол и лишь тогда покачнулся и бессильно сполз спиной по стене.
Я бросилась к нему, схватила его за руки. Он посмотрел на меня, как безумец.
— Ни одно видение не окончательно, даже звезды не постоянны. Ты царь. И что бы ни принес завтрашний день, сегодня ты царь.
Он покачал головой. Я заметила, как опухли его веки.
— Знаешь ли ты, — прошептал он, — как уничтожила меня?
Я отпустила его руки. Он ведь не может винить меня в действиях этого мальчишки?
— Ты уничтожила меня, — повторил он отчаянно. — Они говорят, что царство мое распадется. Но я этого не позволю. Я не позволю! Но сам я разрушен.
— Тогда я уеду…
— Нет! — Он удержал меня за плечи. — Разве ты не видишь? Я не могу отпустить тебя, даже если должен! Мое царство распадется, пророк это видел, и я обязан это предотвратить! И все же каждый час этих дней я хотел лишь быть с тобой рядом. Злиться на тебя, совещаться с тобой. Плакать на твоем колене, как мальчишка. Разве ты не видишь? Ты покорила меня! Меня, льва Иуды!
Я дрожала, мое сердце оживало и умирало с каждым новым ударом в груди — корабли, порты, Саба были забыты.
Он поймал мое лицо в ладони.
— Я не могу есть. Я не могу спать…
— Потому что занят своими женами, — тихо сказала я. Но он не позволил мне отстраниться.
— Разве? Я отправился увидеть Ташере, но отсутствовал, даже когда ел за ее столом, и она обозлилась. Я посылал за моими женами… Но я не могу говорить с ними о том, как Иеровоам растоптал мое сердце — и теперь я должен убить его, если снова когда-то увижу! С моими женами я могу быть только царем, я не могу плакать в компании моего совета или братьев.
Мудрость была мне дарована. И я тратил ее, как золото. Но ты… ты искала мудрости. И расходовала разумно, как сын, рожденный не у богача, но у бедного и своим трудом добившийся состояния. Я сын богача. Но тебя осыпали милостями боги. Как такое возможно? Тебя, что поклоняется луне! Теперь ты тоже меня покинешь. А я дам тебе все, что ты пожелаешь. И что получу взамен? Я преследовал тебя, и ты скрывала от меня лицо. Я приходил к тебе с аргументами споров, и теперь я все проиграл.
— Ты не проиграл, — прошептала я. — Ты получил то, что не мог получить от жены по расчету, от вассала и от любого другого, кто называет тебя царем. Ты искал меня, потому что я не одна из них. Ты спрашивал меня о любви. Да, меня любили. Чудесно. Сильно. Беззаветно. Но что есть любовь для той, которая больше всего на свете жаждет, чтобы ее… поняли?
Он спрятал лицо в ладонях.
— Как я могу отпустить тебя в Сабу? Я отпугнул тебя своими требованиями. Всем, чем пытался удержать тебя рядом с собой. Ты, уничтожившая меня…
— Я, любящая тебя. — Не идеально, эгоистично и беззаветно.
Он поймал мою руку и, сжав ее в пальцах, сказал:
— Тогда не уезжай. Хотя бы пока что. Останься.
Он подвел меня к креслу и усадил, опустившись передо мной на одно колено.
— Останься, и я отдам тебе всего себя. Если только позволишь служить тебе.
— Я останусь, — ответила я. — До зимы.
Он опустил голову мне на колени.
И так мы сидели очень долгое время. А когда он поднял на меня взгляд, я потянулась к своей вуали и позволила ей упасть.
Он притянул меня на пол дрожащими руками, и пальцы его трепетали, как крылья бабочки, касаясь моей щеки, затем и губ, нежно их раздвигая. Он целый час прослеживал линию моего подбородка, а после шею, изгиб плеча. Он помедлил, и когда я не оттолкнула его, прикоснулся ко мне нежно, нерешительно, словно мальчик, а затем со свободой любовника, лаская меня через платье.
Его рука обвилась вокруг моей талии, мои пальцы гладили его бороду, арку его брови, и наконец я прижалась губами к его губам. Он выдохнул, а я вдохнула этот тихий звук откровения.
Ушла я довольно скоро, сломленная и обновленная, а сломленный царь следовал за мной по пятам.
На следующий день я послала ему всего одно сообщение:
Я заколола жертву, растворила вино свое, и приготовила у себя трапезу, и отослала служанку прочь.
Это были не мои слова, а его, часть его писаний о госпоже Премудрости.
Я отправила своих девушек в лагерь, наблюдать за жертвоприношением. Они забрали с собой всех женщин моих покоев, и остались лишь Шара и Яфуш.
Царь пришел ко мне поздним вечером.
Он вошел в мои покои и оглянулся, словно очутился не у себя во дворце, а в ином, незнакомом мире. Ковры из моего шатра и те, что были мне подарены, устилали пол внешней комнаты, а самый роскошный из них лежал под копией моего трона, покрытого леопардовой шкурой, на которой я сидела у себя во дворце. Рядом с троном на широкой подставке стоял мой маркаб, символ моей власти.
Царь замер перед ковчегом, затем протянул руку, чтобы коснуться его.
— Это тот самый маркаб, на котором ты ехала в битву за трон, — сказал он, любуясь, и пальцами проследил золотой листок, пушистый кончик страусового пера, совсем как я, когда впервые его увидела.
— Тот самый. — Я не надела вуали и украшений. Подобное оружие было забыто.
— Ты говорила мне раньше, что уезжала втайне. Разве твои советники не заметили исчезновения ковчега?
— В моей личной комнате остался другой, похожий, а настоящий отправился в путь со мной.
Он размышлял об этом, переплетя наши пальцы, а затем его взгляд обратился в сторону моего трона. Я принимала на нем нескольких посетителей и решала несколько споров — в том числе и между раненым старшиной и владельцем верблюда, который его ударил. Старшина навсегда охромел, но целители Соломона оказались умелыми, оттого он не умер и даже не потерял ногу.
Он подвел меня к алебастровому сиденью.
— Я хочу узнать, каково это — видеть тебя восходящей на трон Сабы. Хочу увидеть собственными глазами.
Я лукаво улыбнулась и прошла мимо него, чтобы сесть, царственно выпрямив спину, и положить руки на подлокотники.
— Трон в моем зале больше этого. За ним огромная серебряная луна, а к нему ведут три ступени высокого возвышения. — Я жестом обвела стены вокруг. — И двадцать восемь алебастровых дисков установлены высоко на стенах. По ночам они сияют белым, как луна… и золотым, как солнце, сияют днем, от рассвета до самого заката.
Он отступил на шаг, а затем, к моему величайшему удивлению, встал на колени. Он не говорил, лишь медленно подался вперед, поцеловать пальцы моих ног, проследить витиеватый узор, нарисованный хной до лодыжек.
Я закрыла глаза, когда пальцы царя скользнули в мою сандалию, чтобы погладить чувствительный свод стопы.
Чуть позже мы вместе шагали мимо идолов Алмакаха, Ашераха, Тота и Нейт в моей внутренней комнате. Он остановился, разглядывая диванчики с шелковыми покрывалами и подушками, курильницу в форме горного козла.
— Где ты садишься, когда отдыхаешь? — спросил он. — Здесь?
И подошел к одной из низких кушеток.
— Да. Там.
— Тогда и я лягу здесь.
— Нет, — ответила я. — Ложись рядом со мной.
Мы пили вино, и пальцы царя сбегали по склону моего плеча, как газели по склону холма. Мы пробовали смены блюд, которые были принесены нам из кухни и опробованы на наличие яда. Соломон ел с моей ладони, а я с его.
— И теперь я забыл о мире, — пробормотал царь, пряча лицо в мои волосы и вдыхая их аромат. — День стал ночью. Горная коза и лев питаются вместе.
— И нет ни пиров, ни золота… Есть только сад, — продолжила я.
— Я пастух, каким был мой отец. — Он поднял мой подбородок и поцеловал меня в ухо.
— А я пастушка.
— И твои темнокожие люди пришли сюда не с другого края мира, — прошептал он, — но из долины Сонам. Знаешь ли ты, что я долгие годы пытался придумать твое лицо, желая и не желая его увидеть, боясь, что оно окажется не таким, как я себе представлял?
— И вот я здесь. И мое лицо таково, как есть.
Он погладил меня по щеке.
— И оно прекрасней того, что я себе представлял. Я чувствую, словно знал его вечно… и что оно знает меня.
Тогда он вздохнул и опустил голову мне на шею.
Он плакал в ту ночь в моих руках, я плакала позже, когда он заснул.
