Глава семнадцатая
В день нашего отъезда, на рассвете, жрецы принесли в жертву быка на внутреннем дворе храма в Марибе. Было холодно: даже завернувшись в тяжелую шерстяную шаль, я дрожала в бледном предутреннем свете. Прочитав знаки исходящей паром печени, Азм помедлил, прежде чем провозгласить путешествие прибыльным. Лицо его было странным.
После я поманила его в сторону.
— В чем дело?
— Возвращение, моя царица. Оно будет… более трудным.
Что ж, с таким знамением я вполне могла смириться.
Я попрощалась с Вахабилом там же, в храме. Для непосвященных это выглядело так, словно он потерся носом с девушкой-рабыней.
Я сменила свои пурпурные платья и карминовые шелка на простую тунику, мой покров и вуаль скрывали все, кроме крошечной щелки для глаз, и я была неотличима от Шары или моих рабынь.
— Позаботься о моем царстве, — прошептала я.
— Я буду делать это так, словно твои глаза неотрывно на меня смотрят. Возвратись благополучно в новом году, царица. Пусть Алмаках дарует тебе свою милость. Да будет здоров и послушен верблюд, который тебя понесет.
Он давно стал дорог мне, мой преданный советник, мой старый друг.
Я обняла его и поцеловала, как отца.
И прежде чем покинуть храмовый комплекс, я остановилась у мавзолея, чтобы постоять над известняковой плитой на могиле моей матери, посмотреть на алебастровое лицо ее погребальной маски, украсившее плиту. Я вздохнула и коснулась невидящих глаз. Они были холодными.
Мне исполнилось двадцать четыре года, в этом возрасте она умерла. Знает ли она, что я теперь царица? Я погладила алебастровую щеку.
И помедлила еще немного, желая — надеясь — снова услышать ее голос. Но звучал только ветер и далекое рычание верблюдов. Наконец я заставила себя отойти и последовать за остальными по дамбе, за которой ждали верблюды и люди. Четыре сотни верблюдов. Семь сотен людей, считая и двадцатку Волков Пустыни. Половина каравана, подготовленного для дороги на север, к землям племени Тамрина, где мы встретимся и объединимся с еще тремя сотнями верблюдов и куда большим количеством людей.
Когда мы пересекли оазис, по которому шесть лет назад я вела свою армию, я обернулась на крошечную процессию — Вахабила и его рабов, возвращающихся обратно в столицу. Занимался рассвет, и кирпичные здания Мариба сияли золотистым теплом, алебастровые окна дворца сияли алым, как пятьдесят новых солнц. Пожелав себе запомнить увиденное, я повернулась лицом на север.
Тамрину понадобилось немало усилий, чтобы скрыть мое присутствие и объяснить, отчего Шару, меня и пять девушек, которых я взяла с собой, нужно поместить в начало каравана, где будет меньше пыли.
— Не хватит им выносливости для пути, — услышала я громкий вздох одного из его старшин, качавшего головой, глядя на паланкин, который несли двое других. А это значило, что мы в пределах слышимости Нимана и Кхалкхариба, каждый из которых взял с собой по десять человек и по пятнадцать верблюдов.
Сложнее всего было скрыть и замаскировать евнуха, поскольку все отлично знали: нубиец постоянно сопровождает меня, как тень. Теперь он закрыл лицо шарфом, а Кхалкхариб представил его своим собственным рабом и очень старался называть его Манакхум, хоть я и слышала на второй день путешествия, как он сбился.
Мы не могли вечно поддерживать эту таинственность, но я надеялась скрыть свой отъезд хотя бы до тех пор, пока Джауф не останется в нескольких днях пути за спиной. Во дворце Вахабилу пришлось непросто: он выбрал рабыню примерно моего роста и запер ее в отдаленных покоях женской части дворца. Один раз в день она появлялась на галерее, скрытая одной из моих вуалей и одетая в одно из моих платьев. Она даже сидела на моем троне в Зале Суда, склоняясь к Вахабилу, чтобы шепнуть что-то ему на ухо, после чего он провозглашал решение, выдав его за мое. Хитрость была не слишком тонка, но ее было достаточно, чтобы ненадолго скрыть мое отсутствие от всеобщих взглядов.
Я никогда не видела каравана Тамрина, который обычно состоял из трехсот пятидесяти верблюдов и почти такого же количества людей. А в первые дни мне хватало изумления и от нашей процессии, от половины будущего посольства.
Столько шума! Постоянные разговоры людей, крики старшин, которые передавали приказы от головы каравана к каждому его звену, воркование всадников со своими верблюдами, которых ценили, как не всякий ценит любовницу. Верблюды, казалось, ревут и бормочут без устали день и ночь, протестуют, когда их пытаются не пустить к колючкам или же подоить, а затем — когда расседлывают на ночь, когда поднимают утром и навьючивают тюками и сумками.
Почти сто пятьдесят верблюдов несли дары: золото, ткани и специи — обычный набор товаров Сабы, однако в количестве, которого я никогда не видела. Один верблюд был нагружен чистейшей слоновой костью. Другой — черным деревом. И еще один — рогами носорогов, страусовыми перьями и тщательно упакованными страусиными яйцами, раскрашенными и украшенными драгоценностями. Один верблюд вез врачебный сундук с алоэ и мазями, притираниями и бальзамами из мирта и ладана, другой вез сурьму и косметику. Еще три верблюда несли драгоценности, кубки, золотые шкатулки с инкрустацией из самоцветов, а также шерстяные, пеньковые, льняные ткани, окрашенные в десятки цветов. Этих даров хватило бы для трех сотен жен и наложниц, если вдруг сказки о них окажутся правдой.
Паланкин, в котором несли моих девушек, был моим собственным паланкином, сделанным и роскошнее, чем раньше, и куда более изобретательно: его можно было разобрать и снова собрать. Золотые опоры и плюмаж из перьев были завернуты в шерстяные одеяла и погружены на отдельного верблюда. Для моих одежд и сундука с украшениями понадобилось пять верблюдов, еще восемь несли на спинах вещи Шары, Яфуша и девушек.
Двадцать верблюдов, соединенных вместе веревкой, везли золотые и серебряные кисти, украшения для седел, разукрашенную сбрую, шатры, ковры, покрывала и курильницы для благовоний. Азм затребовал восемь верблюдов для себя и своих аколитов, нагрузив их идолами и предметами своего божественного культа.
С нами отправились тридцать музыкантов, в том числе и Мазор. Я колебалась насчет него, ведь он мог сообщить своим соплеменникам о моей жизни во дворце. Несколько недель назад я была полна решимости заставить его поклясться мне в верности под мечом. А музыкант зарыдал и рухнул предо мной, пытаясь поцеловать мне ногу, как только я задала вопрос, не хочет ли он посетить свою родину.
— Ты уже однажды проделал сложный путь, оттуда сюда. Готов ли ты к тем же тяготам, чтобы снова посетить родную землю и вернуться обратно?
— Хоть тысячу раз, царица, лишь бы снова увидеть Израиль, — ответил он. Его щеки были мокрыми от слез, из носа текло, как у ребенка. В ту ночь он пел чудесные песни, под которые я заснула, а проснувшись утром, я обнаружила, что он тихо играл до утра.
В середине каравана шла Сайя, моя лучшая белая верблюдица. Аза ней, на другой верблюдице, плыл маркаб, завернутый в льняные и шерстяные покрывала, чтобы казаться со стороны лишь запасным паланкином. Было немыслимо с ним расстаться — захват акациевого ковчега за время моего отсутствия был равнозначен захвату трона. Год назад Вахабил прилюдно и публично забрал ковчег из места его размещения и ради безопасности маркаба поместил его в мою личную приемную. Сегодня там осталась простая замена, накрытая расшитой золотом тканью.
Еще один символ моей власти следовал за маркабом, обернутый в полотно и привязанный к огромному верблюду: точная копия трона, что стояла в саду в ночь моего, теперь уже бесславного, пира. Изначально я не собиралась его брать, но за год вынужденного ожидания женщина может припомнить немало вещей, которые стоит с собой прихватить.
Далее следовали животные в плетеных клетках: песчаные кошки, певчие птицы, павлины, пеликаны, желтоголовые попугаи. Меж двух верблюдов была закреплена клетка с шипящей черной пантерой, меж двух других — такая же клетка с двумя обезьянами из Пунта.
Почти сотня верблюдов была нагружена мукой, сушеным мясом, финиками, водой, сезамовым и другими маслами и верблюжьим молоком в кожаных мехах, которое к вечеру взбивалось в кусок масла. За этими верблюдами шли еще семьдесят, неся запасы фуража на случай крайней в нем нужды.
Вооруженная охрана ехала по обе стороны каравана, в середине которого находились драгоценности, а провиант расположился ближе к пыльному хвосту. Четверо знаменосцев рассыпались вокруг каравана, неся флаги Сабы, отличные от королевского знамени лишь тем, что между рогов изображенных на нем горных козлов не было серебряного полумесяца.
Два коротких часа оглушающей боли от путешествия, и я вспомнила, как плохо мне было в прошлый раз от тряского седла на спине верблюда, после которого в первую ночь я ходила согнувшись, как старуха. На следующее утро нам с Шарой пришлось обернуть поясницы запасными шалями, иначе мы не смогли бы усидеть в седлах.
Я никогда еще не видела Тамрина в таком обличье. Если раньше он был тонок и исполнителен, то теперь разительно изменился. Исчез услужливый придворный. И появился Начальник Каравана, в одну секунду кричащий приказы, в другую совещающийся с десятником, а затем обгоняющий нас в поисках фуража для верблюдов и лично пробующий на вкус питьевую воду из ближайшего колодца, что два года назад был еще хорош.
Время от времени он затягивал песню, которую быстро подхватывали идущие впереди, а вслед за ними и все караванщики, до самого конца наших рядов.
В первые несколько дней путешествия мой разум метался отвязанным верблюжонком, пока лихорадочный бег последних приготовлений не сменился убаюкивающей скукой дороги. Это был не отчаянный марш царицы на трон, от долины к горам, чтоб собрать себе армию, как сухое русло собирает воду; это было медленное продвижение по земле, похожее на тень, что становится все длиннее с течением дня.
Я начала понимать, отчего Волки Пустыни, ехавшие в седлах сидя на коленях, рассказывали столько историй и постоянно яростно спорили по поводу каждой мелочи. Кроме случайно порвавшихся подпруг, захромавших животных и заболевших товарищей, ничто не прерывало монотонности шага по безликой земле впереди и за нами.
Даже в окружении хаоса сотен людей караван нес в себе странную изоляцию: без возможности уединиться люди могли лишь постоянно шуметь либо же погружаться в одиночество своих мыслей. За три дня я не услышала от Яфуша ни единого слова, а Кхалкхариб и Ниман, хоть и говорили друг с другом и со своими людьми, казались мне до странности задумчивыми.
Почти каждый день к нам являлись люди из ближайших селений — поесть у наших костров, расспросить о новостях и узнать, почему верблюдов настолько больше обычного. Саба собирается на войну? Какой бог и какое царство под угрозой? Или же наконец царица решила найти себе мужа, да вразумят ее Вадд, Сайин, Шаме и Алмаках сделать это!
— Почему вас так заботит, выйдет ли царица замуж? — спросила я однажды ночью сквозь вуаль, обращаясь к старику, одетому лишь в набедренную повязку. Старик явился посидеть у костра моей ужинавшей семьи, состоявшей из Кхалкхариба, его «раба» Яфуша, моих девушек, Тамрина и меня.
— Потому что души женщин сбиваются с пути, если они не замужем, — ответил старик скрипучим голосом. При свете костра я видела, как слезится один его глаз. — Они тогда не владеют собой и открыты другим духам. А когда стареют, духи сводят их с ума.
Я громко рассмеялась.
— Ты правда так думаешь?
— Конечно. И доказательств тому кругом полно. Они и без того каждый месяц звереют, ведь ими же правит луна. Нет, нехорошо женщине быть без мужа.
— А к мужчинам относится то же?
— О нет, — ответил он, качая головой. — Вовсе нет. Неженатый мужчина честолюбив, отчего может стать жестоким. Но это если он молод.
— А если он стар?
— А если он стар и притом не женат, он будет ходить голодным. — Старик широко улыбнулся, показав все три уцелевших зуба.
Путешествуя по неизведанным землям, я могла наблюдать, пусть и издали, за тем, как племена оазисов торгуются с Таирином по поводу цен на фураж и найма рабов, которые должны были напоить наших многочисленных верблюдов. За тем, как они смеются и хлопают его по спине, как только закончатся хитрости.
Все эти дни Тамрин был осторожен, старался не смотреть в мою сторону и вовсе не обращать внимания на меня. Только я заметила, как он подъезжает проверить паланкин, в котором ехали мои девушки, прежде чем удалиться утром и иногда днем. Как он подает свою чашу одной из девушек, словно они действительно рабыни Кхалкхариба, но никогда не предлагает чаши мне.
В Нашшане люди Тамрина отвезли тюк с благовониями и несколько золотых украшений в дар недавно построенному храму. По закону ни один верблюд не мог свернуть с дороги, пока не уплачена десятина стоявшему в оазисе храму.
Именно с этих поборов оплачивались ритуальные пиршества Сабы и ее общественные работы. Несколько часов спустя уехавшие вернулись, ведя за собой стадо коз, привязанных на одну веревку. В тот вечер мы закололи коз, и, словно по волшебству, к нашим кострам слетелась целая стая гостей — ас ними и прежний хозяин стада. Согласно закону мы должны были разделить с ними хлеб, мясо и суп, приготовленный из козьих желудков, запеченных в земле под кострищем.
Если при свете солнца в шагающем караване не было уединения, то по вечерам в лагере его не было и подавно: невозможно было не слышать ночных разговоров, постоянных мелочных споров, резкой ругани по поводу найденного в одеяле скорпиона или же внезапного потока воспоминаний, который кто-то из караванщиков решал обратить к ночному небу. Что угодно, лишь бы заполнить тьму, потому что безбрежное море иссушенной земли, которое мы видели днем, в свете бесчисленных звезд становилось особенно невыносимым.
По ночам меня преследовало нечто совершенно противоположное. Ночь за ночью я лежала без сна, глядя в черный шерстяной потолок шатра, и самый яркий свет луны казался мне лишь слабым мерцанием звезд на обсидианово-черном узоре. От бессонницы мне казалось, что небо готово меня раздавить.
Когда мы достигли Нарьяна, продвинувшись дальше на север, чем мне доводилось бывать, я отдала Кхалкхарибу свое простое письмо — чтобы отправить его вперед с несколькими гонцами.
Царь противоречий! Ты измучен и властен.
Ты молишь и затем требуешь.
Я радую тебя. Я злю тебя.
Ты говоришь, что, если я мудра, я буду осторожна. Мудрость и осторожность мало говорят, и все же ты требуешь от меня многих слов.
Ты говоришь, что, если я умна, я буду простой. И при этом ты желаешь загадок.
Ты говоришь, что я должна отправить слова в количестве, способном насытить царя, но не моих мудрейших и умнейших людей.
Что ж, хорошо. Я выполню твои условия. Я не пошлю людей. Как ты бросаешь свой хлеб на воду, так я брошу свой на пески.
Готовь для меня место.
В первые недели нашего похода я чувствовала себя свободной, интересовалась каждой мелочью, преисполнилась сил в тот день, когда караван полностью окутал себя живым облаком песка, и восхищалась таинственным пыльным покрывалом, что скрывало нас от солнца. И даже сам песок, набивавшийся в уши, волосы и еду, хрустевший на зубах и мешавший на ложе, — и тот придавал мне сил.
Но теперь, отослав вперед гонцов, я не находила покоя. Я больше не могла впасть в медитативный ступор в седле, меня не убаюкивал звон украшений и амулетов, танцующих на уздечках. Я устала от бесконечно тянущегося передо мной мира. В особенности я устала от запаха жженого верблюжьего навоза.
Даже люди из разных племен, приходившие к нашим кострам, больше не радовали меня, а один из них совсем недавно заставил злиться, когда указал на меня и громко спросил, не дар ли я для египетской царицы Соломона. Немало этих людей, увидев присутствие такого количества хороших верблюдов, быстро уходили и возвращались, ведя за собой течных верблюдиц для улучшения породы. Иногда к каравану вели не верблюдиц. Иногда бесплодные мужья, а порой и матери, приводили к нам женщин. Я никогда не пыталась проследить, к которому из костров они отправляются, но не удивилась бы, узнав, что и сам Тамрин порой обслуживает таких женщин.
Земля становилась все суше, акации и можжевельник все ниже, по мере того как мы огибали странный пейзаж из лавовых полей. К тому времени как мы вышли на плодородную равнину к югу от Бакки и увидели бледную желтую землю, лишь Пустынные Волки могли спасти меня от мертвящей апатии. Не раз и не два я смотрела, как они внезапно отрываются от каравана, исчезая порой на целый день, а затем возвращаются в сумерках к своим кострам, неся подстреленную газель. По ночам я слушала странную церемонию раздела мяса между ними. Волки бросали жребий для каждой части, в то время как другие караванщики без конца спорили о том, что получили слишком много, пока их мясо не остывало.
— Это для самого вонючего, — говорил тот, кто бросал жребий, и вытаскивал соломинку из своего зажатого кулака. Следом раздавались смех и хлопки по плечам.
— А это для самого мужественного, — еще соломинка. — Это для того, чья огромная туника распугала всех коз в округе.
Собравшиеся у костра взвыли.
Я никогда не видела, чтобы дело решалось так весело и эффективно.
Они всегда посылали порцию мяса к нашему костру. Я решила, что это из-за Тамрина, чей статус здесь не снился даже высокородным.
На третью ночь похода на север Бакки один из Пустынных Волков — он нравился мне больше других, совсем молодой мужчина по имени Абгаир, с редким талантом определять племя с первого взгляда на любого верблюда, — пришел к нашему костру со связкой тушканчиков и присел обдирать с них шкурки.
— У тебя очень хороший нож, — сказала я, наблюдая за ним.
— Царь подарил, — ответил он, совершенно очевидно радуясь ножу, но не считая его чем-то особым, что не следует пятнать, используя по прямому назначению.
— Который царь? — спросила я сквозь вуаль. От этих слов он прекратил свою работу и прищурился на меня так, словно я вдруг сошла с ума.
— Тот, к которому ты меня посылала.
Я вздохнула и наконец размотала скрывавший лицо шарф. Шара, сидящая по другую сторону костра, сделала то же, с полуулыбкой, которой я нс видела при свете уже почти что два месяца.
— Как ты понял, что это я? — На этот вопрос Абгаир опять склонил голову и посмотрел так, словно я над ним издеваюсь. Я рассмеялась, и смех зазвенел над костром. Я была благодарна, что он не выдал меня — даже мне самой — до этого самого мига.
— А другие Волки знают, что я здесь?
— Конечно, — ответил он, бросая первого тушканчика на песок и аккуратно откладывая в сторону крошечную шкурку. — Ноя понял первый.
— Конечно, — улыбнулась я.
В ту ночь, когда Тамрин вернулся к нашему костру, он увидел мое лицо без вуали и рухнул передо мной на колени, громко провозглашая:
— Моя царица, ты почтила своим присутствием мой скромный караван!
Крик услышали, и по нашим рядам прокатилась сильнейшая волна. Вооруженные охранники и старшины каравана спешили к нашему костру, вначале посмотреть, затем склониться предо мной, а затем начать расспросы: как это я очутилась здесь, неужели прошла прямо по лавовым полям? Другие спрашивали, знал ли кто и знал ли Тамрин, что с караваном была сама царица.
На следующее утро знаменосцы сменили флаг Сабы на королевский штандарт, а я переоделась из простой туники и вуали в едва ли более чистые их версии, окрашенные в неяркий коричневый и красный.
В Йасрибе нас приветствовали под финиковыми пальмами почти все племена оазиса. Я уже больше месяца не видела кирпичного дома, но стольких обитателей шатров, собравшихся в одном месте, не видела тоже.
— Приветствую, сто раз приветствую тебя, царица, и славлю имя бога, который тебя привел! — говорил мне местный глава племен, человек по имени Сабахуму. — Прошу великую царицу поесть у моего очага, или я разведусь со своей первой женой.
Я согласилась лишь потому, что в случае отказа он должен был сдержать свое слово, а я решила, что он наверняка дорожит женой, раз сказал подобное.
В Йасрибе мы провели пять дней. К концу последнего с севера прибыли мои люди.
— Моя царица, — сказал капитан маленькой когорты, — все, что говорил царь, было правдой! Как он засыпал нас вопросами, прочитав послание Кхалкхариба, как спрашивал, хорошо ли идет твое путешествие, хоть мы и объяснили, что это царский караван и тебя нет среди нас. Трижды он спрашивал
нас, и мы клялись ему его богом, что ты не едешь с нами. Какими глупцами мы казались!
— Не беспокойся, — сказала я, когда он передал мне послание от царя. Я очень старалась не слишком сильно вцепиться в свиток.
Солнце восходит под завесой тьмы, и горизонт служит ему вуалью.
Бессонный царь, не надеясь на рассвет, собирает свет своих ламп. Он, словно нищий, сжимается перед их пламенем, пытаясь укрыться от бесконечной ночи.
Часовой кричит, но никто ему не верит: свет тысячи костров поднимается с юга!
Мои люди отправятся к ней, к самой границе с твоей землей, чтоб пригласить к нам день.
Ночью мы кружили бесконечной спиралью, галактикой на земле, и наши костры были звездами, а в центре стоял черный шатер моих женщин. Разбойникам удалось свести двух верблюдов, пока те паслись в сумерках, но нам повезло, что поклажу — один был нагружен золотом, — с них сняли.
К тому времени как мы достигли оазиса Дедана, пошел шестой месяц пути, и больше всего мне хотелось напиться прохладной воды среди дня, а вечером съесть горячую похлебку — что угодно, кроме сушеного мяса и тонких финиковых лепешек, забитого песком хлеба и плесневелого сыра — и поспать неделю кряду. После пира в шатре местного вождя и распределения даров, благовоний и ножей между его сыновьями, а украшений — меж его жен, я буквально рухнула в своем шатре, благодарная уже за то, что могу ложиться, не боясь гадюк и шакалов, только скорпионов и вездесущих пауков, при виде которых Шара и девушки то и дело вопили с первого дня похода.
Лишь Пустынных Волков словно ничуть не коснулись долгие трудные месяцы — этих людей, рассказывавших, как вызывали рвоту у верблюдов, чтобы выпить содержимое их желудков, или смешивали соленое верблюжье молоко с испорченной соленой водой, чтобы ее можно было пить. Их женщины мыли волосы верблюжьей мочой, заявляя, что с ней не сравнятся никакие травы — и я могла подтвердить, что по запаху травам действительно с ней не сравниться.
Через день после отъезда из Дедана верблюд лягнул одного из старшин Тамрина, раздробив тому кость. Тамрин проклял верблюда под крики пострадавшего, а затем занялся наложением шин на раздробленную ногу, когда тот потерял сознание. Я велела положить беднягу в паланкин, и он страдал там, то и дело мечась в бреду. Помочь ему мы могли только травами Азма, от которых раненый дико вращал глазами и дрался с воздухом. Мы видели множество ран и змеиных укусов, и большую часть исцеляли бальзамами, алоэ и фимиамом. Но это… мы не могли помочь ему до самого Иерусалима, и никто не знал, доживет ли он до возможной помощи.
Несколько дней спустя захромал верблюд, несущий поклажу с золотом. Мы зарезали его в ту же ночь, и хозяин верблюда рыдал, не скрывая слез. Он знал, что цену верблюда ему возместят, но все равно был безутешен над своей верблюдицей, которую называл Анемоной, и потом много дней нес на шее ее уздечку.
— Я уже видел такое раньше, — сказал Абгаир, качая головой. — Это очень плохо.
Я замолкала на долгие дни. И не могла объяснить этой перемены, когда Шара спрашивала меня о ней шепотом, а Яфуш — взглядами. Что-то случилось со мной во время пути, что-то похожее на срывание покровов. Я превратилась из царицы своей земли в царицу соседнего царства, в экзотическую правительницу далекой страны, где почитают лунного бога с чужим именем. Мы выходили из оазисов Хегры и Табука, а я ощущала, что сбрасываю кожу, как ящерица, меняюсь настолько, что лица знакомых людей узнаю лучше своего собственного.
Когда мы вышли на последний отрезок пути, я начала искать в небе лицо Алмакаха. Но и сама луна казалась мне здесь иной, кузиной привычного диска, которую племена Хизма называли Синн.
В день, когда мы вышли из пустыни к оазису Рамм, горы Сабы казались мне далекими, как прошлая жизнь, как сон.
В тот вечер странная молния рассекла небо белыми венами, и я запоздало отметила, что ночи уже не такие холодные. Когда на землю упали первые капли грозового ливня, я поняла, что настала весна.
В ту ночь я видела чудо. Одна из семей, пришедших к нашему костру, привела с собой маленькую девочку, которую на их языке называли «Рай». Я никогда не слышала подобного имени и восхитилась тем, как оно прекрасно, пожалела, что меня не назвали так же и что я, будучи бесплодной, не смогу подарить его дочери.
Когда Рай затерялась среди людей, один из моих музыкантов взял барабан и начал отбивать ритм. Тогда я и заметила, что маленькая девочка — ей было всего года три или четыре — начала танцевать у огня.
Она совершенно не обращала на нас внимания, а мы затихли, прекратив разговоры, и смотрели, завороженные экстазом, которому не нужна была настойка дурмана, или вино, или те вещи, что помогают нам снова почувствовать себя детьми. Она покачивалась и топала, прыгала в ритме барабана — и инструментов, неслышных нам, поскольку наши уши давно закрыты от божественной реальности, откуда приходят дети, не растеряв с нею связи в таком возрасте.
Я видела столько страха под множеством разных личин: предупреждение, защита, сдерживание себя. Рай была полной противоположностью всему этому. Танцуя с закрытыми глазами, она была соблазнительна в своей невинности и не оглядывалась ни на бога, ни на племя, ни на луну, ни на воздух. Как же я ей завидовала!
Мы остались в оазисе на три ночи. И хотя каждый вечер я искала глазами Рай, с тех пор я никогда больше ее не видела. В последнюю ночь опять разразилась гроза, и я вышла наружу, подставив лицо дождю.
— Моя царица! — позвал меня Ниман, но его голос казался далеким, как сама Саба. Был только песок под моими ногами, и дождь, брызгами разбивавшийся о лицо, и ручейки воды, стекавшие по волосам и заставлявшие тунику липнуть к телу. Дождь, смывавший с меня пыль шести месяцев путешествия.
В ту ночь я не была ни царицей, ни Билкис, ни Македой, ни любовницей, ни Верховной Жрицей Луны, я была чем-то большим и меньшим одновременно.
В Эдом я вошла изменившейся. Я думала только о Рай.
Я была готова встретиться с этим царем.
