Глава тринадцатая

Я читала и перечитывала его письмо, возвращалась к началу, не дочитав, и перечитывала снова — сперва сидя у окна, затем при свете бронзовой лампы в форме горного козла. Алмаках свидетель, он был дерзок. Заносчив. Нагл. И он еще называл меня безрассудной?

Он был тщеславен. Называть самого себя опасным — ха! И все же несколькими строками ниже он с той же легкостью называл себя мальчишкой и писал, что он будто потерян.

Он считал себя знатоком женщин — я полагала, что это правда, несмотря на его заявления, что он знает и меня.

Так почему же это меня так грело? Как это могло быть — ведь то был царь, который собирался силой отнять у Сабы ее монополию… а затем дерзко умолял ответить!

Я совершенно не понимала этого царя!

В первый раз читая его письмо, я дважды чуть не разорвала свиток на части.

Он говорил мне не быть высокомерной? Он предполагал, что будет командовать мной? Царь, чье высокое положение поддерживало лишь одно поколение предков, а царство уже наполнялось напряжением, как гнойник?

Я вновь перечитала свиток, и еще дважды. Оперлась руками на край столешницы, пытаясь представить себе его голос и как те же слова могли бы звучать, срываясь с его губ.

Мой совет собирался в зале. В каком они будут замешательстве! Но я не могла выйти к ним, пока мой собственный разум пребывал в сумятице. Я дала Яфушу распоряжение отвести к ним музыканта, Мазора, и велеть его расспросить, поскольку сама я задержусь еще на час. А затем сообщить им о новой задержке, еще на два часа.

Царь израильтян был прав: он силой вынуждал меня ответить.

Но между строк его послания читалось нечто иное. Пустота и неудовлетворенность, слишком хорошо мне знакомые.

Это была выдумка, предназначенная для соблазнения? Он собирался сыграть на моей симпатии, раз уж не мог мною повелевать. Или сыграть на моей потребности… в чем? В учителе? В наставнике?

Нет, в выгодной супруге. И оттого он собирался соблазнить меня на нужный шаг, если не сможет принудить силой.

Да, он был опасен, пусть даже только своими манипуляциями.

Я едва не послала за Таирином, но остановила себя. Он не знал, что я нашла этот свиток. Или же царь дал ему инструкции и на случай, если я не раскрою секрет возвращенного идола?

Что, если так, если он снова заранее сказал Тамрину, что одна моя реакция будет означать одно, а другая будет означать нечто иное? Он обесценил моего торговца как источник информации или, как минимум, сделал его сомнительным, чтобы я не могла — не осмелилась — показать свою уязвимость, задавая ему вопросы.

Как хитро он поступил, завернув свой пергамент в несколько тканей! Слой за слоем, словно египетский лук. И что же в сердцевине?

Я могла отказаться признать это. Я могла сама вынудить его действовать, тем же способом, подождать и посмотреть, пошлет ли он письмо более открытым образом. Однако в подобном случае как он начнет судить обо мне?

Решит, что я не настолько мудра и опасна, как он считает и даже надеется?

Какой подход ко мне он выберет тогда — с большей уверенностью или с большей опаской?

Я двадцать раз прошагала к окну и обратно. Я забыла о голоде.

Все это время я не ела. Да и как я могла, стоя на грани возможности все потерять?

Но впервые за долгие годы я чувствовала себя живой.

Наконец я налила себе немного вина и присела, чтобы снова перечитать свиток, — а он перечитывал мой столько же раз? — задумавшись о том, как буду отвечать.

— Все это окончится войной, — сказал Кхалкхариб, вскакивая на ноги при моем появлении.

Я успокоила себя заранее, зная, что в мое отсутствие они наверняка довели себя до грани безумия. Еще в коридоре я услышала их взвинченные голоса и остановилась у личной двери, положив на нее ладонь и не зная, как управлять ведущимся в зале разговором в свете невидимого никем свитка, скрытого в моем рукаве.

— Ни слова не говори о свитке, — сказала я Яфушу, когда наконец вышла из своих покоев.

Его взгляд был спокоен, в отличие от очевидной тревоги, написанной на лице Шары.

— Царица моя, что случилось? И почему ты ото всех заперлась? — спросила она, хватая мои ладони.

— Новоявленный царь любит устраивать переполох, — ответила я, целуя ее в щеку. — Все хорошо. Но Алмаках сегодня ночью не получит невесту.

Теперь, когда мои советники склонились передо мной в поклоне, при виде разбросанных на столах карт я ощущала лишь необъяснимое спокойствие.

— Мы начнем с самого начала, — сказала я. — Пусть это может закончиться войной, но с нее не начнется.

— Моя царица, — молвил Вахабил, как только я заняла свое место, — мы полагаем, что царь хочет захватить вот эти дороги.

Он указал на самую большую карту, и я заметила на ней две алых нити, протянутых от порта Эцион-Гевер, у залива, на юг, на длину узкого моря, а затем разделяющихся: одна на восток, вдоль южного побережья Сабы… и вторая на запад, в обход южного берега Офира.

— Мы считаем, что по этому пути, — сказал он, указывая на западную линию, — они будут заходить в Египет на обратном, если не на начальном пути.

— А вторая дорога?

— Мы полагаем, что им нужно будет запастись провизией на пути вдоль нашего южного берега, прежде чем отправляться в Хидуш. Но у них финикийские навигаторы. Кто знает, как далеко и долго они могут плыть, не видя берега?

— Они не могут полностью обойти нас с моря, — сказала я, скрещивая руки и вновь удивляясь про себя тому, что я спокойна, как статуя, тогда как несколько часов кряду мои чувства были подобны дичайшему водовороту.

Или, возможно, все дело было в вине, которое я пила на пустой желудок.

— Привязанные к востоку корабли должны будут на определенном участке пути взять груз благовоний, — размышляла я. — Мир не сможет отказаться от нашего фимиама. И он тоже.

— Но что помешает Хадрамауту начать торговлю с ним напрямую? — спросил советник Абйада.

— Если корабли пойдут напрямую к Хадрамауту, Саба потеряет плату и сборы с каждого храма и оазиса сухопутного пути на север, — сказал Кхалкхариб. — От этого пострадают все жители Сабы.

— Именно это он и намеревается сделать, — сказал Инман. — Без затрат на дорогу по суше прибыль будет куда выше нынешней.

— Помимо этого Саба потеряет свою монополию на специи и рынок тканей Хидуша, и ей придется конкурировать со своими собственными царствами, — добавил Кхалкхариб. — Само существование этого флота угрожает объединению царств Сабы!

— Да, — сказала я тихо. — Я знаю.

Я подперла подбородок рукой, глядя на карту под громкое продолжение разговора.

— Есть еще Пунт…

— И ты предполагаешь, что его корабли пожелают делать там остановку.

— Забудь пока о кораблях. Мы можем на паромах отправить товары в Пунт, а оттуда — караванами до Египта.

— Египет не станет иметь с нами дело, они напрямую связаны с Соломоном, — сказала я, поднимая взгляд на того, кто озвучил последнее. Кхалкхариб.

— Но кто сказал, что он вообще готов вести с нами дела? Он начал свою авантюру, не послав нам ни письма, ни посольства, ни даров!

Ниман покачал головой.

— Кхалкхариб прав. Дело идет к войне.

— Он будет вести с нами дела, — сказала я.

— Легче сказать, чем сделать! — Кхалкхариб замотал головой, словно я сказала неимоверную глупость. И в первый раз с тех пор, как я вошла в зал, мне захотелось отвесить ему пощечину.

— А что, если он не согласится? — спросил Ниман.

— Мы заставим его согласиться.

— Каким образом? — настаивал Кхалкхариб. — У нас нет рычагов давления. Он получает все выгоды и ничего не теряет. Так что нам делать — засыпать его пустыми словами или плакать, как дети? Нет. Мы ответим силой.

— Мы должны позвать жреца и бросить жребий, — сказал Ниман.

— Жребий! — согласился Кхалкхариб.

Я покачала головой. Я никогда не видела трех стрел с пометками «Делать», «Не делать» и «Ждать». И не желала их видеть.

А потому поднялась на ноги.

— Советники! Вы быстро решились на войну. Но Саба не знала войны — настоящей войны — со дней правления моего деда. Наша поспешность лишь выкажет наше отчаянье, а не подарит нам время. Вы говорите о годах, которые готовы провести, пытаясь сплотиться с врагами царя со всех уголков континента. Вы собрались подкупать их дорогими дарами, в то время как наши караваны будут ходить без прибыли. Подобная война не повредит Соломону, на стороне которого армии Египта и Финикии. Она навредит лишь нам. Пусть сам фараон слаб, но Египет заполнен ливийскими наемниками. Царь Финикии стар. Но у них есть еда лишь благодаря Соломону. Он поставляет им медь и железо. В нас говорит гордость, но есть и другие способы преуспеть, помимо войны с тремя нациями. Когда дожди заполняют сухое русло, мы боремся с ними или используем эти воды себе во благо?

— Да, но то наши воды. А это не наши корабли.

Я подошла к середине стола.

— Ему хватило умения превратить финикийцев в свое оружие. Он хочет отрезать Сабу и напрямую вести дела с подчиненными ей царствами. На его месте я поступила бы точно так же.

Тишина.

— Я вижу в этом новую возможность для нас. Далекие рынки и импорт экзотики, который может прибыть к нам не только на верблюдах, наших кораблях пустыни, но и на кораблях по морю.

Кхалкхариб едко рассмеялся.

— Все это очень неплохо! Вот только у нас нет флота из финикийских кораблей.

— Нет. У нас нет. Но есть у него.

Вахабил покачал головой.

— Даже будь он благосклонно настроен — что очевидно не так, — у нас ни единого порта, подходящего для того, чтобы в нем разместить настолько большие корабли.

— Тогда нам нужно построить порты.

— На это уйдут годы.

— Меньше лет, чем на войну, если постараться. И в то же время наши караваны продолжат мирно ходить между рынками. Возможно, что с большей прибылью, чем когда-либо.

— Но откуда нам взять столько рабочих? Наши племена заняты на полях и сборе благовоний, укрепляют каналы, пасут стада и трудятся на городских работах…

— Поэтому нам нужно договориться о наемном труде. Израильский царь сделал то же с Хирамом и Финикией. Разве мы не способны договориться? Ты сам сказал, что корабли — корабли, способные принять на борт сколько? Сотни людей? — уже сейчас строятся в его заливе. Эти люди способны помочь нам расширить готовые порты. Каждый порт даст возможность продать такое количество товара, с которым не справится ни один наземный караван.

— Но отчего ты думаешь, что царь израильтян вообще захочет иметь с нами дело? — спросил Кхалкхариб.

Я рассмеялась и сжала ладони.

— Уважаемые, мы самый убедительный из народов. Я могу сказать вам, что нас поддерживают самые грозные боги. Могу сказать, что наши советники невероятно проницательные политики. Все это правда. Но в данном споре есть и более весомый аргумент. Царь Израиля жаждет роскоши. Он ревниво стремится к лучшему в этом мире. И у него есть флот, которым можно расплатиться за лучшее. А потому мы убедим его тем самым, чего он больше всего на свете желает: богатствами. Он согласится, поскольку не может позволить себе не получить благовоний Хадрамаута и потерять все золото Пунта. Покуда храмы возносят молитвы богам, покуда мертвых готовят к их погребению, покуда ценится в мире золото, будут существовать и рынки богатства Сабы. И мы — как объединенное царство — куда более лакомый кусок, чем наши части по отдельности, с нами можно договориться на более выгодных условиях, чем могут предложить Хадрамаут или Пунт.

Вахабил рухнул на скамью.

— Моя царица, насколько я слышал, гордость царя не уступает его коварству. Ты говоришь о царе, к которому ты отказалась отправить посольство, царе, который пренебрегает нами с тех пор, как ты взошла на трон.

— Тем больше он будет заинтригован, когда посольство к нему прибудет.

— Пусть так, но царь известен как правитель, способный впечатлять других настолько, что люди просто перестают видеть иные пути, кроме его собственных. Говорят, что он владеет волшебством своего бога.

Я вновь рассмеялась.

— Вахабил, неужели ты действительно в это веришь?

Он покачал головой.

— Я долго говорил с Тамрином, которого знал много лет как человека крайне стойкого. Но даже он страдает, когда царь отказывает ему во внимании, и расцветает, когда тот проявляет хоть каплю внимания, словно тот царь для него само солнце. Какое посольство ты можешь послать, чтоб сравниться с царем своей мудростью, кто выстоит, если все разговоры о нем — правда?

— Посольство, которому он не осмелится отказать, — сказала я. — Саму себя.

Буду ли я безрассудной или я буду бесстрашной?

Буду и той, и другой.