Глава десятая
Тамрин вернулся ранней весной, перед началом дождей. В этот раз он исхудал еще сильнее и выглядел усталым. Я отмечала про себя дары, которые рекой струились в мой зал: жемчужные и яшмовые украшения, расшитые ткани, масла, благовония в дорогих сосудах. Иссоп, лакричные стручки, кассия и шафран. Ручной сокол в разукрашенном клобучке, гладкошерстная египетская кошка на золотой цепочке. Я тут же назвала ее Бает, в честь египетской богини.
— Вот видишь — даже боги посещают наши залы, — сказала я под одобрительные смешки советников.
— Моя царица, — сказал Тамрин позже, низко склоняясь предо мной во время частной аудиенции. — Я отвез царю Израиля рассказ о твоей мудрости и учености. Равно как и рассказ о самодостаточности Сабы, которой не нужно рассчитывать на других ни в пище, как Финикия, ни в искусных работниках, как сам царь Израиля, правда, сообщал я об этом далеко не так прямо. — Я наконец вновь увидела хищную улыбку, которая мне когда-то так понравилась.
— И царь говорит тебе: «Прекрасная царица! Как ты скрываешь себя за вуалью вначале молчания, затем слов! Как ты стремишься к таинственности даже себе во вред! Как можешь ты заявлять, что ни в чем не нуждаешься и что твои посланцы не явятся передо мной? Я сознаю, что тебя не растили, как должно растить царицу, и желаю тебе стать мудрее. Благо- уханйе твоего дворца дошло до меня через все это расстояние. Воистину, это дыхание божественно. Но если ты правительница земли, разделенной богами, то я вдесятеро выше тебя, поскольку моя земля дана в мои руки Единым, который вознес твоего бога в ночное небо».
— Есть ли пределы его тщеславию? — прорычала я.
Губы Тамрина застыли, как высеченные из камня, и я поняла, что он тоже не радовался сообщению, которое вез мне все эти долгие месяцы.
— Ты ни в чем не виноват. Я знаю, что ты не в ответе за чье-то зазнайство, — сказала я уже мягче.
— Моя царица, если бы ты только знала, какие вопросы он мне задавал, вместе с учеными, что собрались при его дворе. Все они любопытны, и все мало знают о Сабе. Они много расспрашивали о тебе, и я отвечал искренне, я говорил, что ты превыше всех женщин мира, мужчины из всех его уголков ищут союза с тобой и мечтают о ложе — мужчины бесчисленные, как народы на земле.
Я покачала головой и возвела глаза к небу.
— А я уж боялась, что с тобой что-то не так, однако теперь я вижу, что ты постоянен, как дождь.
— Эти мудрецы, когда вернутся к собственным дворам и школам, повезут с собой рассказы о царице Сабы. Вскоре для всего мира название нашей страны будет намертво связано с красотой и богатством. Именно этого ты и желала, не так ли?
— Этого. — Я не стала добавлять, что они повезут с собой также попытки царя образумить меня и отчитать. — Ты привез для меня новые свитки?
— Нет, — ответил он. — Говорят, что царь пишет все меньше и меньше.
— Он слишком занят?
— В этом он мне не признался. Но я слышал, что среди его племен начались трения, между севером, где царь набирает себе рекрутов, и югом, который царь осыпает милостями.
— Он набирает работников из собственных племен?
Вначале он уступил территорию Хираму, а теперь истощает собственные племена, забирая людей?
— И он говорит, что мне нужно стать мудрее! Разве его племена сумеют смириться с подобным? Не ты ли говорил мне, что точно так же поступали с его народом египтяне?
— Да, так, и народ недоволен. Но покоренных канаанитов, хеттов и аморитов недостаточно, чтобы воплощать замыслы царя, которых много.
Еще одна брешь, которую я заметила в гладком фасаде «мудрого» царя.
— Тамрин, садись, ты выглядишь так, словно вот-вот закачаешься.
— Если позволишь, царица, я не стану задерживаться. Я оставил своих верблюдов и людей на расстоянии шести дней пути от города. Как этот царь допрашивал меня! И говорил: «Если она спросит это, ответь ей вот так». Он рассказал мне все, что ты можешь захотеть узнать, от его рождения до того, как сложились судьбы его братьев, чтобы я мог ответить на любой твой вопрос о нем. Но пока что, молю тебя, дай мне вернуться к тебе и озвучить его ответ, когда я удостоверюсь, что верблюды моего каравана напоены и отдохнули. Дорога была нелегкой, а на обратном пути мы дважды попадали в засады бандитов.
— Кто посмел?
Он помотал головой, словно все еще отгонял мух.
— Банды постоянно в движении и изменении, даже по мере того, как расширяется царство израильтян. Повсюду люди, потерявшие свои места, и многие из них остались без дома после кампаний отца Соломона — те его враги, которых он не уничтожил. Мир за пределами Сабы строится на трудностях и сумятице. — Его взгляд стал серьезней. — Мы убили десятерых, прежде чем все закончилось.
— В следующий раз ты возьмешь с собой больше вооруженных людей. Позволь мне снять с тебя бремя хотя бы этих забот.
— Мы потеряли лишь пару мешков груза и нескольких верблюдов. Могло быть куда хуже. Но тебя, моя царица, может успокоить знание о том, что ты осталась загадкой для царя израильтян. Те долгие дни, что я провел там, он расспрашивал меня о твоем деде и твоем отце, бывшем верховным жрецом до тебя. И о твоей матери, о ее знаменитой красоте. Я сказал ему, что Саба — мир внутри мира, от узкого моря до внутренней пустыни, где выживают лишь Пустынные Волки. И что в Сабе не один храм, а множество, и много богов, над которыми главенствует Алмаках.
И все же после множества дней восхваления Сабы и моей царицы, когда я уже приготовился уезжать, он сказал, словно мы только что начали: «Ты рассказал мне все это, и все же: разве твоя царица не правит лишь дикими горами, бесплодной пустыней и рощей благовонных деревьев? К чему тогда так хвалить ее передо мной?» — Тамрин вскинул руки, словно показывая, что нельзя винить его за сказанное.
Я неотрывно глядела на Тамрина. После всего услышанного? Неужто этот царь сошел с ума? Хотя… Я отвернулась и покачала головой.
— Моя царица?
— Он испытывал тебя, — ответила я, снова глядя ему в лицо. — Хотел посмотреть, примешь ли ты сказанное или станешь на мою защиту, откроешь ли рот, чтобы говорить, или сомкнешь губы с понимающей улыбкой. Потому что любой ответ говорил ему, сколько было в твоих словах правды.
Как явно я теперь это видела! Царь устал от цветистых рассказов, в которых Тамрин был предельно искусен. Однако царя утомили рассказы, обернутые в шелк. И потому он притворился, что забыл о днях выдающихся восхвалений, и решил испытать посланца грубым словом. Так ребенок, которому много часов говорят улыбаться и вести себя хорошо, не выдерживает и показывает гостям язык. Я рассмеялась от этой мысли, прекрасно зная подобное ощущение.
Он устал, возможно, даже от лести, и так же, как я, не находил себе покоя от невозможности выйти за собственные границы, чтобы учиться новому.
Теперь Тамрин смотрел на меня с изумлением.
— Что такое? — спросила я.
— Моя царица, он сказал мне: «Когда ты скажешь ей это, после того как перечислишь, как долго и подробно ты восхвалял ее, наблюдай. Если царица хитра, она будет искать причины того, отчего я это сказал. Если она мудра, она рассмеется. Но если она глупа, то придет в ярость». И, клянусь Алмакахом, я вижу теперь его правоту и вижу, что моя царица так же мудра, как я считал и прежде. — Он упал передо мной на колени и поклонился.
Я доказала свою мудрость, но стоило ли мне считать себя польщенной?
Или же возмутиться тем, что он использовал моего же подданного, устраивая мне проверку?
Радости я не испытывала.
— Так он отправил ко мне моего же человека в качестве судьи, — сухо сказала я. — Об этом он тоже велел тебе рассказать? Как жаль, что свидетелями не стали мои придворные. Поднимайся.
Тамрин начал вставать, но застыл и снова рухнул в поклоне.
— Со мной играли. А теперь я показал себя дураком.
— Лучше уж ты, чем я. Разве ты стал бы рисковать своим караваном и самой жизнью на службе глупой царице?
— Но она не глупа, и теперь я буду служить ей до конца своих дней.
— Да. Потому что так велел тебе чужой царь. Вставай.
Он поднялся на ноги.
— Иди. Проведай своих верблюдов. Поешь, отдохни. Я избавлю тебя от этого бремени — необходимости говорить за нас обоих разными уголками рта. Могу лишь представить себе беседы, которые ты ведешь при этом в своей голове.
Он выдохнул и легонько покачал головой.
— Возвратись ко мне осенью.
Дерзость царя возмущала меня, и все же… заставляла задуматься. Надолго задуматься. Если Соломон, сидя на перекрестке путей, поймал в свои сети Финикию и Египет, то мне каким-то образом нужно было заманить его в собственную сеть.
В течение следующих месяцев я начала составлять в голове ответ, записывая по нескольку слов за раз, останавливаясь и начиная снова.
В ту осень я лично изложила все на папирусе.
Ты спросил, как возможно такое, что я ни в чем не нуждаюсь. Я же спрашиваю тебя: как возможно такое, что ты так зависишь от всех остальных? У нас, в Сабе, среди различных племен принято принижать себя и смеяться над нашим богатством. «Какое прекрасное животное!» — восклицает кто-то при виде редчайшего белого верблюда. «Ах, это? — говорит его хозяин. — Да это же просто коза, к тому же еще и не дойная». И потому будь уверен, что птица, летящая через твои границы от нас, летит от народа, чьи добродетели — гостеприимство и преуменьшение, те же качества, что заставляют нас отдавать наилучшие наши вещи и животных — вплоть до самого своего шатра — тем, кто всего лишь похвалит это. Мы говорим в ответ, что это лишь безделушка.
Но ты привык к совершенно иному, а потому я скажу тебе без смирения: Саба не нуждается в зерне других источников, помимо собственных оазисов. Ароматы богов растут в наших садах, потому что богам приятно растить их в садах Сабы, Нам не нужно чужое зерно и не нужен чужой бог. То же солнце, что сжигает урожай других народов, мягко греет нашу землю, а луна пробуждает во тьме посев. Золото для нас не столь ценно, как для соседей, — оно как песок пустыни, что набивается в сандалии, волосы и глаза. Наши шахты неистощимы, наши финиковые рощи обильны, нашим стадам нет числа.
Мы защищены от агрессоров, ни одна армия не может выступить против нас и выжить в песках, преодолеть границы скал и соленого моря. Сами боги создали нашу крепость, защищенную и закрытую, словно ваш потерянный рай, и оставили нам небольшие воротца, чтобы мы могли поделиться с миром своими товарами и получить от мира хвалу и прибыль. В моей столице не один рай, но два. Все было дано нам двойною мерой. Аромат нашей мирры божественен — он относит души фараонов и царей в мир иной и пропитывает воздух земли, на которой растет, отчего наш народ проживает все больше лет, а затем обретает бессмертие в смерти. Как может быть иначе? Все царство пропитано ароматом бога, каждый человек здесь жрец, даже насекомые поют гимны. Здесь земные удовольствия становятся божественными, и мы облечены знанием того, что служим богу самим своим дыханием.
Да, боги несправедливы, они подарили все блага мира лишь нам, и щедрой рукой. Но все же, торгуя поморю и на суше, мы едим лучшее со столов мира, мы носим лучший шелк, индиго и пурпур. Мы так утопаем в роскоши, что простой хлеб и финики, простая ткань сияют для нас новизной.
Ты спрашиваешь, как я могу не нуждаться. Вот мой ответ. Но истинный твой вопрос заключался не в том, как умеет народ не нуждаться ни в чем, а в том, как женщина может в тебе не нуждаться. И вот мой ответ: я плод своей земли. Я — Саба. В Египте есть их Нил, у нас же есть муссоны, наши каналы и дамбы, устройство которых нашим предкам нашептали сами боги. Так мы живем с начала времен, мы вечны и мы благословенны. Любую нашу войну, текущую или прошлую, ведем мы только с собой, ибо никто не сравнится с нами в страсти и в мести.
Так отчего же ты приказываешь мне, как вассалу, послать в твое царство своих послов? И призывал ли ты также послов моего отца, который был главным жрецом бога, восставшего выше гор, коснувшихся самого неба? Я Верховная Жрица, я Дочь Алмакаха, и смертные правители мне не указ.
А потому я пишу тебе не как царица и не как жрица. Я спрашиваю тебя: как можешь ты почитать одного бога превыше всех остальных, бога, лишенного имени и лица? Отчего мудрец называет его единственным богом и рискует вызвать злобу и зависть других богов — отчего твой бог просит тебя о подобном? И как можно чтить бога в храме, закрытом от неба каменной крышей?
Между нами не должно быть загадок. Я слышала от моего торговца, Тамрина, что мы кузены и оба происходим от общего предка, единственного, кто пережил потоп, Ноя, чьи сыновья расселились до края земли. Ты наверняка поймешь все, что я тебе написала, и наверняка ты знал о том, что я говорю. Оттого я доверяю свои слова ветру, надеясь услышать их эхо. Даже боги жаждут понимания.
Не знаю, почему я дописала последнюю фразу и кто повелел мне ее добавить: боги или стремление моего сердца.
