Глава первая
Дождь

Луна умерла, и волк крался по полю, усеянному мертвыми телами, невидимый в кромешной тьме под дождем.

Ливень начался с наступлением темноты, когда закончилась битва. Крови было так много, что Христос не выдержал, говорили победившие греки, и решил смыть ее.

Волк прокрался между телами мертвых и умирающих, мимо небольших островков света — насквозь промокших палаток, в которых люди пестовали огоньки ламп и свечей. Но и палатки казались всего лишь размытыми пятнами в темноте, призраками, порожденными дождем.

Мальчик по имени Змееглаз выглянул из палатки императора, чтобы понять, не намечается ли в тучах просвет. Будь на небе луна, можно было бы выйти на поиски добычи, однако ее тонкий серп исчез накануне вечером, когда собрались тучи. За темной завесой дождя мальчик ничего не видел дальше круга света от стоявших у него за спиной ламп.

Кромешная тьма — не помеха для мародера. Однако земля превратилась в топь, и некоторые раненые представляли собой опасность. Так зачем же искать бесславной смерти от ножа какого-нибудь из этих недобитых мятежников, норманна или араба? Если уж суждено погибнуть, то лучше, чтобы это произошло на глазах своих товарищей, которые отдадут должное твоему мужеству.

Змееглаз частенько мечтал о славной смерти: он окружен толпой врагов, копья блестят под негреющим солнцем, мечи описывают в воздухе сверкающие багровые дуги, и сам он с восторгом сеет смерть и хладнокровно встречает свою погибель.

«Двадцать врагов противостояли ему, и двадцать отправились впереди него к праотцам, чтобы приветствовать его за пиршественным столом в чертогах Всеобщего Отца». Вот так однажды будут рассказывать о нем скальды.

Он никогда не боялся умереть и считал главной доблестью уйти красиво, чтобы жить вечно в песнях сородичей, которые те поют у походного костра или на рыночной площади, однако рисковать собой просто так он не собирался. Поэтому пока что он спокойно посидит за рвом, окружающим лагерь, а обшаривать вещевой обоз и мертвые тела начнет на рассвете, вместе с воронами. После чего со своей добычей войдет в Абидос, чтобы посмотреть, как благодарный город распахнет ворота воинам, снявшим с него осаду. И тогда его ждут всевозможные удовольствия, доступные освободителям, в том числе и созерцание посаженных на кол зачинщиков мятежа.

Дождь хлестал с такой силой, что о том, чтобы зажечь лампу или развести костер снаружи, не могло быть и речи. Народ сидел, съежившись в промокших палатках (у кого были палатки), и дожидался рассвета. В летнее время почти все войско ночевало под открытым небом. И когда обрушился ливень, сумасшедший, холодный, колючий и вовсе не по сезону, солдаты забились во все возможные укрытия, стараясь устроиться на ночлег до наступления кромешной тьмы. Те, кому не посчастливилось найти убежище, остались дрожать и топтаться в лысых кустах, греясь друг о друга в чернильной темноте.

Боевые лошади жалобно ржали в страхе перед непогодой, а воины пели в ночи, стараясь хоть немного взбодриться. Змееглаз слышал песни русских воинов о том, как князь Олег победил в битве за Киев. Он слышал греков, которые называли себя ромеями и пели о том, как Константинополь сделался величайшим городом в мире. И он слышал те песни, какие любил больше других, — старинные песни северян, воинов-викингов, его сородичей. Песни о героях, драконах и битвах с несметными полчищами врагов. Он понимал все языки. Ему приходилось торговать на рынках в Бирке и Скании, и умение говорить с людьми на их родном языке приносило доход.

Сквозь шум дождя он слышал не только пение. Люди и животные до сих пор умирали, и их крики тоже были для Змееглаза подобием музыки. Эта музыка наполняла его физической радостью, вскипающей пузырьками по всему телу.

— Что, мальчик, не прояснилось?

— Нет, господин.

— Я так и думал. Возвращайся. Я хочу с тобой поговорить.

Змееглаз отвернулся от часового из отряда императорских стражников, хитаерос, который сидел под сочащимся влагой пологом при входе и дрожал, несмотря на три плаща.

Император остался один — военный совет, на котором обсуждались события дня, наконец-то закончился. Он жестом велел Змееглазу устроиться у небольшой, покрытой орнаментом жаровни. Мальчик сел и с интересом стал рассматривать жаровню. Когда в ней горел огонь, то возникало впечатление, что маленькие ящерицы, которыми была украшена чаша, извиваются в пламени, чернея на фоне раскаленных углей.

У ног императора лежало нечто не менее любопытное, в чем с трудом узнавалась человеческая голова. Однако Змееглаз знал, что это такое — голова мятежника Фоки (мятежник упал с лошади и был растоптан собственной кавалерией). Мальчик был рядом, когда Болли Болисон, прославленный викинг, нашел тело и отсек голову.

Император заморгал, когда с угла палатки скатилась капля и попала ему в глаз.

— Сегодня ты сослужил нам добрую службу, переводя мои приказы. Ты варяг, однако говоришь по-гречески словно истинный ромей. Как ты научился нашему языку?

— Я старался, господин. Я уже бывал с отцом в этих краях, мы продавали пушнину, и твои соотечественники приходили к нам на рынок.

— Ты прекрасно говоришь.

— Мне легко даются любые языки, господин. Я могу запросто объясниться даже с арабами, ну, хотя бы поторговаться.

— В таком случае ты можешь быть нам полезен. Наверное, надо бы тебя оскопить, чтобы ты мог повсюду сопровождать меня.

Мальчик побледнел.

— Не смотри так испуганно. Многие бедняки достигали таким способом огромных высот. Моим двором в Константинополе, пока я на войне, управляет начальник священных покоев, евнух, причем вовсе не из благородной семьи. Неужели ты думаешь, что он мог бы добиться такого положения, если бы не лишился чего-то? Разумеется, нет. Ему было бы не позволено приближаться к порфирородным особам.

Мальчик снова промолчал.

— Не бойся, я не стану отдавать приказ против твоей воли, однако подумай как следует. Сегодня в сражении ты вел себя достойно. Тебе было бы весьма выгодно и дальше оставаться при мне. И цена вовсе не так велика. Ты ведь еще даже не мужчина, это видно по твоему лицу.

— Я мужчина, господин.

— Прислушайся к собственному голосу. Посмотри на свой гладкий подбородок. Я Римский император, мальчик, я повидал достаточно евнухов, многих приказывал оскопить, потому понимаю разницу между мальчиком и мужчиной. Нельзя потерять то, чего у тебя нет. Как тебя зовут?

— Змееглаз.

— Почему?

Мальчик указал на свой левый глаз. Император придвинулся к нему. Змееглаз широко распахнул глаза, и император присмотрелся. Зрачок был окружен темным кольцом — какой-то дефект радужки.

— В самом деле похоже на змею, — признал император. — И что она означает?

— Смерть, — ответил Змееглаз, — то есть, так говорила моя мать.

Император поджал губы, слегка испуганный.

— Я всегда обращаю внимание на подобные знаки. Это очень важная отметина, она от Бога.

— У нас считают, что это изображение мирового змея, это змей, который обвился вокруг всего мира. Когда он ворочается, вода вскипает, а земля раскалывается.

— Ты тоже будешь раскалывать землю и будоражить воду, Змееглаз?

— Да, господин, если только ты прикажешь.

Император провел языком по верхней губе.

— Змея в глазу мальчика. В последнее время вокруг столько странностей. Два дня назад… ты видел в небе огненный шар?

— То было доброе знамение.

— Мы сделали все, чтобы все так и думали. Пришлось собрать целый легион гадателей и кудесников, чтобы убедить народ, что это означает благословение нам от Господа.

— Так оно и было, господин.

— Кто знает, что это было. Люди называют кометы грозой королей. Скажу тебе правду, я испугался не на шутку. Но это знамение должно быть добрым, мне кажется. Как думаешь, мы победим?

Змееглаз ничего не ответил. Он догадывался, что императору просто хочется порассуждать вслух о своих опасениях. И от Змееглаза требовалось только слушать, чтобы император Василий мог поговорить сам с собой, не думая при этом, что сошел с ума.

— Прямо передо мной упал мертвый мятежник, потом как будто из ниоткуда этот ливень в разгар лета, притом что дождя в этих землях не было уже год. Что скажешь?

— Земля благодарна. Ты уничтожил мятежника и восстановил порядок вещей в природе. Не исключено, что это мятежники наслали засуху.

— В твоих рассуждениях есть глубина, которой мог бы позавидовать человек вдвое старше тебя. Что, все варяги такие?

— Я из рода мудрецов, я рос среди них, однако я отдаю себе отчет, что я всего лишь песчинка в мире. Вот потому я стараюсь больше слушать людей, которые многое повидали.

— Прекрасная привычка. Всегда лучше слушать, чем говорить, особенно в присутствии короля. Только тот правитель, который держит все тайны при себе, знает наверняка, что его не предадут.

Император сделал глоток вина, поболтал оставшийся хмельной напиток, вглядываясь так внимательно, как будто надеялся увидеть на дне кубка ответ на давно тревоживший его вопрос.

— Есть завистники, которые вредят мне с помощью магии, я в этом уверен, злые люди в сговоре с коварными демонами. Один из них — Фасцинус, как называет его Святой Иероним. Кстати, начальник моих священных покоев считает так же. Зависть замахнулась, чтобы ударить. Сглазить. Кто пришел к нам на помощь? Христос? Я надеюсь, что так. Однако от этого ненависть демонов распалится только пуще. Если мятежника можно повергнуть таким способом, то почему нельзя меня? Все последние годы я…

Он замолчал.

Змееглаз провел в лагере греков много времени и знал немало об императоре и организации византийского войска. У Василия уже пять лет не было женщины. Его ближайшие советники уверяли, что у императора нет времени на пустяки. Он помышляет о завоеваниях, а не о женщинах. Солдаты же поговаривали, что один анатолийский колдун проклял его член за то, что император уничтожил его войска. Это объясняло, почему Василий не женится. С другой стороны, его мать — опасная ведьма — отравила своего мужа, римского императора, и вышла замуж за его преемника. Когда он ей наскучил, она убила и его. И собиралась замуж за третьего императора, но тут вмешалась церковь. Неудивительно, что при такой матери Василий стал остерегаться женщин. Все знали, что император человек суеверный. Возможно, в женщинах он видел дурное знамение.

По всей видимости, императора утомили собственные рассуждения. Он указал на глаз мальчика.

— Какая интересная отметина. Наверное, означает большую удачу.

— Только не для моих врагов, — ответил мальчик.

Василий засмеялся.

— Что ж, будем надеяться. Ты меня позабавил, Змееглаз, и это само по себе большая удача.

— Я надеюсь принести тебе пользу, господин, не только веселя тебя. Да, я уже мужчина, и мой топор так и рвется в бой. Я буду убивать во имя тебя. Это моя судьба. Я занимался торговлей, как это принято у северян, но я еще и воин. Никто из моих соотечественников не сравнится со мной, и придет день, когда не будет в мире воина сильнее меня. Твои враги — мои враги, и от моего меча они падут.

Змееглаз сам верил в свои слова. Несмотря на малый рост, он вечно лез в драки с мальчиками старше себя. Неужели так трудно победить взрослого, если в руке у тебя острая сталь? Не трудно, считал он, главное, не терять голову.

— Вероятно, такой день придет. Если для начала у тебя вырастет борода и ты обзаведешься мечом. Но пока расскажи мне об этих ваших норманнах, об их традициях и нравах. Чтобы командовать ими, я должен знать их.

И Змееглаз принялся рассказывать о своем народе, о битвах, путешествиях по морю, о невероятных трудностях жизни на севере. Император слушал с видимым удовольствием, радуясь, что заручился поддержкой этих необыкновенно воинственных и мужественных людей. Один момент особенно обрадовал его.

— Когда мы приносим клятву, это серьезно, — сказал Змееглаз. — Ничто не заставит нас нарушить слово, ни голод, ни смерть, ни нищета. Для нас человек настолько хорош, насколько твердо его слово.

— Говорить-то можно сколько угодно, но что на деле? — спросил император. — Многие из тех, кто клянется в верности Христу, ведут себя вовсе не по-христиански, когда никто не видит.

— Если наши клянутся, то и поступают соответственно, — заверил мальчик. — На рынке в Бирке я ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь не сдержал слова. Если норманн пообещал, что заплатит через десять дней, то он принесет деньги через десять дней, даже если для этого ему придется перерезать глотку другому купцу.

Император поглядел на спину часового-хитаероса, который сидел, скрестив ноги, и мок под откинутым пологом палатки.

— У ромеев все иначе, — сказал он. — Они живут в страхе перед правителем или же перерезают ему горло. Они не знают иного пути с самого основания империи.

— Мои братья не такие, — повторил Змееглаз, который прекрасно понял направление императорских мыслей. — Если мы приносим клятву верности господину, то скорее умрем за него, чем предадим. Мы надежные. Прежде всего, мы надежные.

Император взял с серебряного блюда инжир и принялся катать плод в пальцах.

— Но вы давали клятву Владимиру, прежде чем бросить его?

— Да, давали, однако он освободил нас от клятвы и отправил к тебе.

— Он вам так и не заплатил. Вас шесть тысяч, и никакого намека на бунт?

— Наши конунги поклялись. Вот и все.

— Мне надо это обдумать, — сказал император.

Он положил инжир на блюдо и погрузился в молчание.

Дождь продолжал идти, становясь все сильнее и сильнее. Наконец императору надоело слушать его шум, и он приказал опустить полог палатки, чтобы не дуло, и подбросить в жаровню углей, потому что они почти прогорели. Промокший насквозь часовой нырнул в палатку и уже хотел прогнать мальчика, но император вскинул руку.

— Он заслужил провести эту ночь в тепле, — сказал он.

Змееглаз положил голову на шелковую подушку, укрылся чудесным одеялом из козьего пуха и в свете мерцающих в жаровне углей принялся рассматривать свод палатки. Затем перевел взгляд на отрубленную голову мятежника. Улыбнулся, увидев, что в полумраке на него смотрят щелки заплывших глаз.

«Ты был куда важнее меня, — подумал он, — а посмотри, во что ты превратился теперь. Поэты будут воспевать меня, а не тебя».

Руки и ноги гудели после утомительного дня, однако спать не хотелось. Он снова переживал волнения битвы. Ему страшно хотелось снова оказаться на поле боя, только на этот раз, по крайней мере на этот раз, обязательно убить. На большом северном рынке в Бирке Змееглаз встречал множество чужестранцев, видел немало чудес, однако ничто не могло сравниться с тем, что он пережил сегодня.

Он стоял рядом с василевсом, переводя его приказы варягам, пока войска, готовясь встретиться лицом к лицу с наступающими греками, выстраивались прямо под императорским штандартом и изображением Святой Елены, поднятым на шесте. Воины-греки, выстроенные впереди, — пехота императора, — сошлись с отрядами армян-мятежников, облаченных в железные доспехи: раздался грохот, будто разом упал миллион металлических блюд, и битва началась. Змееглаз снова видел перед собой картины прошедшего дня: дождь стрел с обеих сторон, удивительных бедуинов на верблюдах, могучую анатолийскую конницу, которая поражала пехотинцев стрелами, выпущенными на полном скаку, и на диво похожие плотные ряды воинов, греков, бьющихся с греками. Когда накал битвы достиг апогея, главарь мятежников повел на фланг императора свою тяжелую кавалерию.

Конники заворожили Змееглаза — клибанофоры, как их называли, — воины, полностью облаченные в чешуйчатые доспехи, в шлемах с закрытыми забралами, и их кони в толстых попонах, из-за которых казалось, будто они скачут не двигая ногами. Они рванулись вперед рысью, подобные приливной волне, неспешной, но неотвратимой.

Предводитель мятежников скакал во главе конницы с развевающимся на древке копья стягом. И вдруг упал, просто свалился на землю, будто в него попала стрела. Только стрел не было. Греческая пехота бежала, спасаясь от пик всадников, смяв ряды собственных лучников в отчаянной попытке уцелеть. Лучники, которых сбивали с ног и отшвыривали в стороны, тоже перепугались и побежали. Никто не стрелял — с возвышения, на котором стояли Змееглаз с императором, это было особенно хорошо видно, — и все же мятежник на полном скаку вылетел из седла.

Атака не удалась, кавалерия обратилась в бегство, сея панику в рядах мятежников. И тогда император выпустил своих варягов, викингов. Не плотный строй ромеев, а шесть тысяч человек с длинными топорами и копьями, которые, бросаясь в бой, завывали по-волчьи.

Змееглаз побежал с ними. Он размахивал топором и выкрикивал угрозы, однако что-то помешало ему убить. Что же? Другие мальчики его возраста тоже участвовали в сражении. Он бросал вызов всякому, кто называл его трусом. Он шел прямо на копья врага, просто неприятель побежал раньше, чем юный воин успел вступить в сражение. Змееглаз сказал себе, что так убивать недостойно. Он хотел встретиться с противником лицом к лицу, чтобы они были одинаково вооружены, в одинаковых доспехах, и чтобы превзойти его в поединке. Участвовать в резне он не станет.

Однако пока он лежал в ожидании сна и перед ним проплывали картины дня, он жалел, что не убил хотя бы одного врага. Ему представилось, как на него надвигается армянин из вражеского войска.

«Что, дрожишь, мальчишка?»

«Я не мальчишка, чужеземец», — отвечал он.

В его воображении они кружили по грязи, нанося и парируя удары. С каким восторгом и волнением он отступил бы в сторону, чтобы замахнуться в последний раз! Будто наяву Змееглаз ощутил, как рвется ткань туники на его животе от касательного удара меча. И увидел ужас на лице врага. И осознал, что замахнулся слишком сильно, почувствовал толчок, когда тыльной стороной топора снес армянину половину головы. Они все наседали на него, эти закованные в железо орды армян, и он был серп, а они колосья.

Пока что такого не случилось, однако Змееглаз надеялся, что однажды случится. Должно случиться. Он жаждал, чтобы о нем слагали легенды.

Он пытался испытать себя с тех пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке топор, он искал драки со взрослыми, осыпая их злыми словами и насмешками. Они же никогда не воспринимали его всерьез. Слишком маленький, совсем ребенок, не стоящий того, чтобы его убивать. Когда же его рука тянулась к топору, чтобы они либо приняли его всерьез, либо приняли свою смерть, на него что-то находило. Руки отказывались слушаться, ноги словно врастали в землю. Его много раз били, унижали.

Однако, мечтая убивать, он каждый раз застывал, словно парализованный, перед лицом врага. Отец был к нему добр, он с готовностью верил, что его сын в конце концов затмит своих предков.

— Это оковы битвы, — говорил он. — Такое бывает только у самых лучших воинов.

Это великий дар, данный Одином. Только он может разрешить тебе сражаться.

Он бережет тебя для чего-то особенного. И не позволяет тебе попусту растрачивать силы в драке с тем, кто в два раза больше тебя. Ты вырастешь и станешь могучим воином, уж поверь.

Змееглаз ерзал по подушке, сжимая в руке камешек, который носил на шее на кожаном ремешке, прося у него удачи: кровавых битв, сильных врагов и славных побед. Не драгоценный, а самый простой треугольный камешек с нацарапанной на нем волчьей головой. Этот амулет принадлежал его деду и хранил в себе благословение богов. Мать отдала его Змееглазу, когда мальчику было пять лет. С тех пор он его не снимал.

Его пронзило чувство стыда, когда он вспомнил о своем деде Тьёреке, сыне Тетмара. Иногда его называли Толстяком, и он убил столько народу, что вороны, как говорили, повсюду летели за ним и падали с небес на готовое угощение. Правда, его дед в тринадцать лет уже был на голову выше других мужчин. Змееглаз же мал для своего возраста, хрупкого телосложения, с кожей как у девчонки.

Он будет убивать, обязательно будет убивать. Хотя и не скоро. Армяне разбежались или погибли — во всяком случае те, которые сражались на стороне мятежника, — норманны и турки тоже, верблюды ускакали, а греки лежали, истекая кровью. В Константинополе, решил он, в Миклагарде, городе мира, он найдет для себя исцеление. Там он избавится от оков битвы.

Как он ни старался, но воспоминания и фантазии не давали ему заснуть. Он снова и снова переживал безумный восторг победы, вспоминал, как начался дождь, дождь, подобный, по словам греков, тому, что видел Ной. Змееглаз слышал легенду о потопе, он сиживал у многих лагерных костров, где пересказывались легенды со всего мира. Глядя на отсыревшие бока палатки, он вдруг понял, для чего ниспослан этот дождь — смыть его позор.

Тепло жаровни в конце концов разморило мальчика. Образы и переживания лениво проплывали у него в голове, но делались все тусклее, как будто его мозг отяжелел и сделался неповоротливым от крови, словно насосавшаяся пиявка. Змееглазу привиделась черная дождливая ночь, поле, усеянное мертвыми телами, и волк, крадущийся к тому месту, где спит он.

А в следующий миг серый хищник проник в палатку. Это был не волк — всего лишь образ волка, образ, который приходит на ум, когда глядишь на него. Это был человек. Промокший часовой беззвучно рухнул у входа со сломанной шеей. Убийца выхватил меч, сверкнувший в ночи, словно холодный серп луны, упавшей на землю, — зловещий серебристый коготь, лезвие, искривленное и заточенное смертью.

Змееглаз шевельнулся, открыл глаза и понял, что это уже не сон. Рядом с ним стоял человек, который был не совсем человек, волк, который был не совсем волк. В руке он сжимал страшный изогнутый меч — древнее оружие для истребления людей.

В голове прояснилось, и в слабом свете жаровни он различил стоявшего над императором человека в одной только волчьей шкуре. Голова серого убийцы покоилась поверх головы убийцы человеческого. Сначала мальчик решил, что это легионер. Он видел, что многие греки точно так же носили шкуры большого зверя.

Но Змееглаз ошибся. Это был дикарь, измазанный грязью, его кожа была выкрашена чем-то серым, под волка, и с нее стекала вода.

Змееглаз закричал и бросился на него. Пришелец схватил его одной рукой. С ужасающей силой его пальцы сомкнулись на горле мальчика. Задыхаясь и слабея, неспособный разомкнуть смертельную хватку, он силился позвать на помощь. Никто не прибежал — его хрип заглушали шум дождя, пение у костров и стоны умирающих.

Император пробудился и заметил убийцу. Василевс хмыкнул с легким раздражением. В его глазах была скорее досада человека, которому не повезло, потому что у него из-под носа увели с прилавка последний мех с вином, но не страх смерти.

Он поглядел на изогнутый меч.

— Я римский император, в Порфире рожденный, поэтому если ты сын одного из завоеванных мною народов, друг, и ждешь, что я стану умолять о пощаде, ты будешь разочарован. Ты гость нежеланный, но ожидаемый. Делай, что должен.

Змееглаз силился остаться в сознании. Стенки палатки расплывались, угли жаровни превратились в дорожки света у него перед глазами. Человек-волк разжал руку, уронив мальчика на пол. Затем он положил свой меч к ногам императора и грубо, гортанно проговорил два слова по-гречески.

— Убей меня, — попросил он.