К сведению редакции. Сейчас начну передавать корреспонденцию, являющуюся логическим продолжением переданных ранее «В предместьях Харькова» и «Битва разгорается». Все эти материалы в нужный момент надо будет как-то объединить в одно большое выступление.

События развиваются своим чередом, и предугадать их ход невозможно. Поэтому то, что мы делаем, — единственно целесообразный метод.

Даю текст.

Вчера вечером мы побывали на командном пункте нашего старого знакомого — командира гвардейского белгородского полка Прошунина. Мы прибыли туда, когда его полк вместе с другими частями готовился к штурму внутреннего кольца обороны Харькова.

Рослый офицер с серебряной суворовской звездой на груди сидел над развернутым планом города. Две зловещие зубчатые линии обегали многоугольник Харькова — это грани немецких долговременных рубежей обороны. Задумчиво вглядываясь в непроницаемую зеленую стену лесопарка, в котором укрепились гитлеровцы, Прошунин постукивал карандашом по карте, словно выверяя точность работы топографов, и говорил:

— Мне вспоминается Коротояк… Когда паша дивизия шла в наступление через Дон, там было то же — река, обрывистый берег и лес на нем. Но Харьков— не Коротояк. И если немцы держались тогда изо всех сил за этот городок, то теперь в Харькове они поставили на карту все… И нам завтра придется поработать вдесятеро сильнее.

Командный пункт полка помещался в каменном погребе на берегу широкого светлого пруда. Искромсанные снарядами бетонные ступени недостроенного водоспуска были сухи. Чуть поодаль стояли шеренгами хилые растеньица запущенного питомника. Он создавался в самый канун войны. И если бы не война, сейчас здесь красовался бы молодой красивый сад, а саженцы отсюда перекочевывали бы на улицы и площади Харькова… Прошунин хорошо знает Харьков, любит его, и унылое зрелище гибнущего питомника огорчает командира гвардейцев.

Десять дней назад, когда мы впервые встретились в Бел городе, подполковник с серебряной суворовской звездой был весел — гвардейцы праздновали свою большую победу, Сейчас на лице его написана озабоченность: предстоит решить трудную, очень трудную боевую задачу. За эту декаду белгородцы прошли с боями 135 километров, тараном вклинились в оборону Харькова и с ходу прорвали ее внешнее кольцо. Но дальше продвинуться не удалось — немецкие дивизии зацепились за внутреннее, наиболее мощное кольцо укреплений. Теперь предстоит выбить их и отсюда.

— Мы знаем цену немецким инженерам. Это неплохие специалисты своего дела, — говорит Прошунин. — Завтра будет горячий денек!

Внутреннее кольцо немецкой обороны удавной петлей стискивает Харьков. Сплошная линия укреплений тянется на десятки километров, то ныряя в глубину окраинных переулков, то прячась на заводских дворах, то выходя на опушки лесопарков. Здесь каждый метр земли простреливается орудиями, установленными в подвалах и в верхних этажах высоких каменных зданий. Многоярусные минные поля преграждают путь к центру города. Берега тихой Лопани, заросшие ивняком, изрыты траншеями. Ее дно в тех местах, где реку можно перейти вброд, густо усеяно минами. Плотва, шевеля плавниками в светлой воде, с трудом маневрирует в каверзных малозаметных спиралях Бруно, На лесистом обрыве над Лопанью разбросаны сотни и сотни пулеметных гнезд. Где-то в глубине леса скрыто огромное количество минометов. Еще дальше — на городских площадях, во дворах на учебных плацах — множество артиллерийских батарей. Их снаряды крестят небо над городом во всех направлениях.

На карте уже нанесена узкая полоса, по которой Прошунии должен с рассветом повести своих солдат. Он так и именовал бойцов — солдатами, вкладывал в это слово глубокий, проникновенный смысл. С ними он прошел дорогу от Дона до стен Харькова, с ними он рассчитывал пройти путь от Харькова до Днепра и дальше до Берлина.

Теперь наши войска должны нанести мощный удар по касательной к немецкому кольцу, отсечь Харьковскую оборонительную зону от немецких тылов, зажать гарнизон города в стальные клещи. Части, наносящие удар западнее Харькова, вынуждены идти под фланговым артиллерийским обстрелом с харьковских окраин, но зато успешное их движение вперед предопределяет успешный исход всей операции.

Прошунин понимает, насколько трудна задача, поставленная перед ним, и методично, без громких фраз, поистине по-солдатски готовится к своему часу. Такое впечатление оставила у нас эта вечерняя встреча.

…Ночью прошел дождь. Утро было холодное, северный ветер гнал рваные облака — первое, едва уловимое дыхание осени пахнуло на неубранные поля пригородных немецких «имений». В зарослях кукурузы и подсолнуха, в заботливо вырытых окопах поеживались в шинелях артиллеристы. За копнами пшеницы лежала пехота. На наблюдательном пункте, развернутом на опушке рощицы близ домика, в котором когда-то помещалась детская колония, собрались генералы, Здесь и знакомый нам по Белгороду генерал Труфанов. Когда багровый диск солнца выглянул из-за зубчатой синей гряды городского парка, взвилась ракета. И все то, что на протяжении долгих недель готовилось на заводах боеприпасов для этого фронта, подвозилось сюда в эшелонах железнодорожниками, укладывалось и хранилось ради этой минуты на армейских складах, — все это разом обрушилось на внутреннее харьковское кольцо…

Теперь это кольцо было реальным, зримым, выпуклым: на кольцо укреплений легло кольцо огня, и клубы дыма обозначили черту немецких укреплений. За ними стоял молчаливый, израненный, изуродованный, но по-прежнему величественный и гордый Харьков. Немецкое кольцо сжимало ему горло, но молот нашей артиллерии уже бил по этому кольцу, расшибал его; и бойцы, поглядывая на высокие здания города, думали о том, с каким волнением и затаенной радостью прислушиваются к гулу нарастающей канонады харьковчане, прячущиеся сейчас в подвалах этих домов.

С наблюдательного пункта город был виден из конца в конец. Мы узнавали знакомые здания, улицы, площади. В дымке дрожали контуры высоких колоколен Холодной горы, Университетской горки. Солнечные лучи насквозь рассекали рваные стены Дома госпромышленности и Дома проектов. В лощине, рядом с вокзалом, у подножья Холодной горы белело знаменитое здание почтамта, напоминающее плавучий корабль.

— Черт побери, а почтамт-то, кажется, цел! — сказал связист, расправляя на миг спину. Его выговор изобличал харьковчанина.

— Ошибаешься, друг, — хмуро возразил рыжеусый сапер, кончавший углублять ход сообщения. — Я в феврале там был — сожгли, сволочи! Это только издали кажется, что он цел…

Среди воинов, находившихся на командном пункте, было много людей, знающих город от Тракторного завода и до Холодной горы со всеми улицами и переулками. Одни знали город по воспоминаниям университетской юности, другие сами строили его заводы, третьи обороняли его в трудную осень сорок первого года, четвертые дрались на харьковских улицах минувшей зимой.

Передний край на участке, где мы находились, пролегал по берегу все той же тихой Лопани. Внизу, сразу за рекой, высилось огромное четырехэтажное здание нового, построенного в канун войны, зоотехнического института. На широком дворе института с мощеными проездами и многочисленными хозяйственными строениями было пустынно. Лишь изредка в зеленом саду мелькали искорки— то били наши минометы. Пехота на этом участке форсировала Лопань еще вчера и создала плацдарм для дальнейшего движения вперед.

На солнце поблескивали не успевшие заржаветь рельсы: левее института линия железной дороги рассекала горящую деревню и разбегалась несколькими колеями пригородной станции Северный пост. Там, в гуще каменных многоэтажных строений, таились многочисленные немецкие батареи, и наша артиллерия методически разрушала их. Над Северным постом стлался тяжелый свинцовый дым. Высокие столбы его стояли над лесом — артиллерия обрабатывала немецкую оборону на всю глубину, обрабатывала ее основательно и методично. Только на один участок внутреннего немецкого оборонительного кольца протяжением в полтора километра артиллеристами 305-й стрелковой дивизии сегодня утром было обрушено 9 тысяч снарядов.

Артиллерия глушила, ослепляла гарнизон внутреннего кольца, не давая противнику возможности бить по нашим частям, пробивавшим дорогу на юг, в обход Харькова.

В 8 часов утра пехота поднялась в атаку. Бойцы скатали шинели, надели скатки через плечо и, высоко подняв винтовки, вошли в холодную воду Лопани. С наблюдательного пункта было отчетливо видно, как густые цепи гвардейской пехоты взбирались на крутые откосы голых холмов перед лесным массивом. Откуда-то по склонам этих холмов с заунывным воем били мины. Их посылали немецкие минометные батареи, уцелевшие в глубине города. Сизые облака дыма на миг заволакивали поле боя. Но через минуту дым рассеивался, и цепи нашей пехоты были видны уже впереди разрывов. Из леса стрекотали пулеметы и автоматы. Наша пехота отвечала на огонь огнем.

На наблюдательный пункт командира соединения стекались весточки о первых минутах боя. Командиры двух полков 89-й Белгородской гвардейской дивизии сообщили, что они совершенно неожиданно натолкнулись на сильный узел сопротивления, созданный гитлеровцами на хуторе Зайчик, расположенном в глубине леса. Лесной бой всегда полон неожиданностей — никакая далее самая тщательная разведка не в состоянии точно установить, что приготовил враг в глубине леса, в густых зарослях дубняка, на небольших полянках. Только в ходе боя выяснилось, что крохотный хуторок с таким безобидным именем приобрел важнейшее тактическое значение на этом участке внутреннего кольца.

Укрепившись в четырех домиках, окруженных тенистым садом, на высоком холме, откуда открывался широкий обзор на реку и на луг перед нею, немцы не давали нашей пехоте, переправлявшейся через Лопань, продвигаться вперед. Гарнизон Зайчика держал под обстрелом и соседние высотки. Надо было во что бы то ни стало взять Зайчик, иначе задержалось бы движение вперед на всем участке. Снова заговорила артиллерия. Град снарядов обрушился на хутор, красные кровли которого укрывали немецкие огневые точки. Вскоре над одним из зданий взметнулся соломенно-желтый язык пламени, и сразу туча дыма встала над ним. Несколько секунд спустя загорелись и соседние дома.

Сквозь стекла бинокля было отчетливо видно, как двое гитлеровцев, уцелевших в этом огненном аду, выскочили из подвала и бросились в лес. Один немец, подняв руки и пошатываясь, медленно, безнадежно побрел навстречу нашим пехотинцам. Но гарнизон хутора в массе своей продолжал отчаянно сопротивляться. Засев на огородах, под деревьями, автоматчики и пулеметчики яростно отстреливались, били по реке и по соседним высотам.

Бой разгорался все жарче. Правее Зайчика на безыменной высоте, исклеванной минами и снарядами и порыжевшей от огня, наша пехота попала под особенно сильный минометный обстрел. Мины ложились рядами и на гребне высоты и у ее подножия, где вилась неширокая дорога, ведущая в глубь леса. Но пехота, накапливавшаяся в садах за зоотехническим институтом, вновь и вновь бросалась вперед, стремясь прорваться сквозь огонь. Было видно, как падают раненые. К ним спешили санитары. Цепи смыкались и шли вперед. Раненых уносили в лощину, где их ждали санитарные двуколки.

Солнце поднималось все выше. Тягучий осадный бой длился часами. Когда приходится иметь дело с такой сложной, разветвленной, заранее подготовленной системой укреплений, солдат должен обладать особым терпением и выносливостью. Ведь в таком бою пройденное расстояние измеряется не километрами, а метрами, и нужны очень, очень крепкие нервы, чтобы хладнокровно вести им счет. Опытный воин знает зато, что эти метры стоят многих километров впереди — именно в боях за опорные пункты он открывает себе путь далеко вперед. И когда, наконец, пехота окончательно скрылась за голым гребнем высоты, на командном пункте облегченно вздохнули. Но тут же только что прибывший сюда генерал Крюченкин, старый, опытный военный с глубоким сабельным шрамом на бритой голове — след давно минувших битв, — сердито сказал:

— Видите, справа пылят машины. Наш сосед ушел вперед. Разве пристойно вам, белгородцам, отставать?..

И все снова почувствовали неослабевающее напряжение долгого боя.

Опять в районе Зайчика начали рваться снаряды — надо было во что бы то ни стало выбить оттуда остатки немецкого гарнизона. В кустах над обрывом вспыхивали огоньки. Это немцы вели ружейный огонь по нашей пехоте, карабкавшейся вверх к хутору. Радисты непрерывно вызывали командиров подразделений; и оттуда, из самого пекла боя, шли донесения о движении вперед — трудном, медленном, но упорном и неотвратимом, Все так же часто рвались немецкие мины на переднем крае, да и здесь, в районе наблюдательного пункта. Все так же грохотала артиллерия, все так же упорно бросалась в атаку пехота, И порою казалось, что битве этой нет конца. И все же как ни был высок накал боя, здесь среди людей, непосредственно участвующих в сражении и управляющих им, чувствовалось какое-то особое, пришедшее с годами войны ощущение привычной солдатской жизни. Люди работали! Они именно работали — более точное определение их деятельности в эти часы трудно подобрать. Здесь же, на переднем крае, под минометным огнем люди обедали; наскоро, буквально на бегу, выслушивали полученные по радио сообщения о боях под Карачевом; получали письма от письмоносца, который, запыхавшись, догонял батальоны.

Близ наблюдательного пункта, зарывшись в снопы овса, сладко спали двое офицеров связи в ожидании приказа. Они не спали сутки, и теперь никакая канонада не мешала им.

Дело шло уже к вечеру, когда наступил тот кризисный, трудноуловимый миг, которого с волнением ждет всякий военачальник, — миг перелома. Что и говорить, нам было нелегко его дождаться, но немцам было совсем уже невмоготу. Оглушенные и ослепленные, засыпанные сталью и землей, опаленные огнем, немецкие солдаты, наконец, дрогнули. И когда в небе зарокотали моторы десятков наших бомбардировщиков и штурмовиков, которые наносили мощный удар по железной дороге Харьков — Полтава непосредственно у города, огонь немцев на земле как-то сразу увял, притих, расстроился, и почувствовавшая миг неуверенности в стане врага наша гвардейская пехота мощным рывком бросилась вперед, ворвалась на опушку леса и завязала там ожесточенный бой.

Грохот сражения сразу начал удаляться. По лесным дорогам, поднимавшимся на высоты и уходящим по логам и долинам, запылили десятки новых машин — это 116-я стрелковая дивизия, которой командует генерал-майор Макаров, входила в глубь леса, сбив гитлеровцев с основного оборонительного рубежа. В немецкий фланг врезался острый стальной клин, стесывавший обводы внутреннего харьковского кольца.

…Сейчас над полем боя уже сгустились ночные сумерки. Полная луна висит над черным Харьковом. Где-то там, среди полуразрушенных кварталов, опять вспыхивают зловещие языки пожаров: гитлеровцы жгут еще то, что не успели сжечь раньше. Внутреннее немецкое кольцо становится все тоньше. Наши войска, обтекающие город с запада и востока, накладывают на него свои стальные клещи, которые неминуемо рассекут харьковский узел. Грохот боя не утихает ни на час, и гроздья ракет, висящих над городом, заставляют забыть о смене дня и ночи.