Только что мы вернулись из долгой, утомительной, но волнующей, интересной поездки по земле, вновь очищенной от врага. Спидометр машины отсчитал десятки километров. На зубах еще хрустит черноземная пыль, и каждая складка одежды источает едкий, привязчивый запах гари, тлена, отработанного бензина — запах современной войны. Впечатлений от этой долгой поездки так много, и они так свежи, что трудно сразу перенести их на бумагу.

Первое и самое разительное — ощущение масштабов битвы, свершившейся на этом клочке земли, ощущение явственное, острое, чрезвычайно рельефное.

Мы читали в сводках о сотнях подбитых «тигров», видели на горизонте столбы дыма над скелетами этих «тигров», слышали грохот канонады, от которой болели барабанные перепонки, вдоволь наслушались свиста бомб, но все же надо было самим пройти полем битвы, собственными руками пощупать эти железные, скрученные в спирали броневые плиты, своими глазами увидеть вблизи страшные скаты высот, с которых содрана вся растительность, поговорить с колхозниками, вновь испытавшими, хоть и в течение нескольких дней, немецкое иго, чтобы полностью отдать себе отчет в масштабах свершившегося…

Сегодня к исходу дня, по сути дела, было почти покончено с пресловутым немецким «языком», который вытянулся было на север в результате чудовищного напряжения сил немецких армий, действовавших на Белгородском направлении. Тысячи танков, брошенных на этот участок фронта гитлеровским командованием, оказались бессильными прорваться дальше. Больше того, они не смогли даже задержаться в захваченных ими деревнях. Несмотря на непрерывные яростные контратаки эсэсовцев, наши части отшвырнули их, продвинулись в течение сегодняшнего дня еще на десять километров и полностью вернули землю, за которую в течение долгих десяти дней шли яростные бои с немецкими танковыми дивизиями.

И вот снова мы едем по дороге, каждый поворот которой заучен наизусть. Вот здесь наши части вели бой 10 июля, сюда можно было проехать 8-го… Отсюда можно было наблюдать за ходом боя 6-го… Это похоже на киноленту, которую крутят в обратном направлении. Но как изменились кадры этой лепты! Мы не говорим уже о внешних, резко бросающихся в глаза следах фашистов — об этих наглых дорожных указателях: «Нах Курск, 112 километрен», о разбросанных всюду обрывках берлинских газет и журналов, о мундирах, брошенных, чтобы легче было бежать. Все это давно примелькалось и было видено не раз — и под Москвой и минувшей зимой. Нет, на этот раз прежде всего замечаешь иное — именно масштабы, размах разгоревшейся на этой земле битвы и то невиданное ожесточение, с которым она протекала.

Знакомство с полем боя начинается у той самой многострадальной деревушки Зоренские Дворы, о горе которой мы уже рассказывали в корреспонденции «В засаде у танкистов». Сюда подкатился последний грязный, бурый от крови вал немецкого наступления, и здесь он разбился о советскую броню. Отсюда табуны «тигров» пустились в обратный путь под натиском Советской гвардии. Правда, далеко не все. Еще несколько сот метров по изрытому воронками шоссе, и сразу же ощущаешь страшный трупный смрад, сразу видишь кладбища «тигров», сразу начинаешь спотыкаться о разбитые ящики со снарядами и минами, лавировать между воронками, совершать сложные эволюции между указателями, напоминающими о минных полях. Короче говоря, сразу попадаешь на землю, принявшую на себя всю тяжесть войны.

Характерная деталь: подавляющее большинство разбитых, сгоревших танков, брошенных немцами, относится к классу «тигров». Вытянув длинношеие пушки свои, они беспомощно торчат на черной, выгоревшей земле, и неведомо откуда появившиеся колхозные ребятишки уже возятся в их башнях, смекая, как бы приспособить для своих ребячьих затей эти большие железные сараи.

«Тигр» — дорогая машина, построить ее не так легко, и, бросая такие дорогие машины в бой сотнями на крохотном плацдарме, Гитлер вел азартную игру. Что ж, азартные игроки почти всегда проигрывают!

«Тигры» стоят в одиночку и группами. Когда разглядываешь их остовы, проникаешься глубочайшим уважением к тем изумительно хладнокровным и искусным людям, которые сумели всю эту грозную боевую технику превратить в железный лом. На одном только «тигре» мы насчитали 24 прямых попадания артиллерийских снарядов, противотанковых пуль и гранат: танк сгорел. Он застыл среди наших окопов. На днище машины лежит грудка пепла, и обгорелые ребра в ней — все, что осталось от гитлеровского танкиста. Трупы остальных членов экипажа валяются неподалеку: они сумели выбраться из горящего танка, но уйти им не удалось. Когда мы подошли к этому «тигру», двое пожилых бойцов с явно недовольным видом копали яму, чтобы зарыть гниющее трупное мясо.

— Как же так, товарищи начальники, — говорил один из них, — всем работа как работа, некоторым даже почетная, а нам что?.. — И он зажал нос: покойные эсэсовцы беспокоили его обоняние.

Метрах в пятидесяти от «тигра» мы увидели три модернизированных немецких тяжелых танка «Т-IV», вооруженных дальнобойными пушками. Видимо, они вот так, как стоят, и шли тесным строем в атаку, рассчитывая устрашить нашу пехоту, — от машины до машины четыре-пять метров, и все пушки направлены в одну сторону. Им удалось ворваться на наш рубеж. Один танк стоит как раз на нашем окопе. Быть может, в ту минуту, когда немецкие танки влетели сюда, именно в этом окопе сидели наши герои — истребители танков, они и зажгли все три машины бутылками с горючей смесью? Но фашистам досталось не только от бутылок: на броне танков — десятки следов от снарядов и осколков.

Трудно сейчас восстановить картину боя на этом рубеже. Во всяком случае, складывается такое впечатление, что эта тройка сразу попала в какой-то огненный смерч, который мгновенно испепелил их. Немцы не успели даже развернуть машины и рассредоточить их. Пробитые осколками каски, обгорелый рукав кителя, одна чудом уцелевшая игральная карта, разбитая осколком сковорода, — смешно, но факт: почти в каждом танке мы находим сковороду, эсэсовцы-танкисты, — видимо, любители краденых яиц; гильзы снарядов, размозженные котелки, измятый хлеб, полуразложившаяся оторванная нога в немецком сапоге — вот все, что осталось от трех экипажей тяжелых немецких машин.

И вот так — на протяжении сотен метров! Надо помнить при этом, что немцы большие мастера по части эвакуации своей подбитой техники. Их части, прикрывавшие отход, дрались с исключительной свирепостью, стараясь выгадать время, чтобы утащить на юг те машины, которые еще можно восстановить. Каков же истинный масштаб немецких потерь, если даже то, что здесь осталось, так грандиозно?

Вначале мы останавливались у каждого «тигра», внимательно осматривая его, потом стали задерживаться только у групп «тигров» и, наконец, потеряли всякий интерес к ним. Только один заставил нас надолго задержаться. Это был исключительно любопытный экземпляр «тигра»: танк попал прямо под бомбу советского самолета, и она очень эффектно разложила его на составные элементы: одна гусеница змеей оплела ставшее перпендикулярно к земле днище танка, другая, разлетевшись на куски, легла метрах в пятидесяти от машины, башня ушла глубоко в землю, а мотор, рассыпавшийся на мелкие кусочки, разлетелся в стороны.

Что и говорить, на первых порах многие «тигров» побаивались: ведь всякая техническая новинка заставляет солдата настораживаться. Но теперь, когда мимо этих разбитых, обгоревших, искалеченных, тяжелых машин прошли спешащие на юг многотысячные колонны бойцов и каждый смог своими глазами поглядеть и своими руками пощупать их, можно смело сказать, что акции «тигров» в последние дни резко упали. Люди убедились, что «тигры» так же горят и так же пробиваются, как и любые другие машины.

При нас один молоденький боец, сняв пилотку и вытерев с висков обильный пот, погрозился морде тигра, намалеванной на башне, и зло сказал: «У, „тигра“ лютая, мы с тобой еще посчитаемся!..» А считаться у каждого есть за что. Достаточно присмотреться вот к этой только что возвращенной земле, поглядеть на ее раны, чтобы всем сердцем, всей душой своей возненавидеть «тигров», истерзавших ее. и тех, кто их сюда привел.

Прокладывая путь на север, немцы планомерно, километр за километром, скальпировали землю. Воронки лежат одна от другой в 10–15 метрах. Добрый курский чернозем раздроблен, смят, перемешан с глиной, поднятой бомбами из недр земли. Зеленый покров сорван. Рощицы в оврагах переломаны, выкорчеваны разрывами. Поля ржи уничтожены. Пепел, пыль, глина, а сверху след широких гусениц танков — таков июльский степной пейзаж 1943 года в этом некогда обильном и богатом крае.

И еще добавление к пейзажу: мины! Немцы расставляли их щедро, не жалея. Расставляли хитро, с адской изобретательностью. На каждом поле — свой порядок расстановки. Чтобы не подал голоса миноискатель советского сапера, мина уложена глубоко в землю, а сверху накрыта чуркой. На нее можно натолкнуться в самых неожиданных местах, даже в канавах. Пока мины не будут полностью обезврежены, движение в любом направлении совершается с соблюдением строгих предосторожностей, и сотни саперов в пестрых маскировочных халатах осторожно прощупывают обочины дорог своими щупами, отыскивая немецкие «сюрпризы».

Дорога ведет все дальше на юг. Вот уже и бессмертные рубежи танкистов-гвардейцев, которые приняли на себя самые мощные удары врага в первые два дня немецкого наступления. Как памятники изумительным подвигам танкиста Бессарабова и его друзей стоят на этом рубеже все еще грозные, застывшие навек сгоревшие советские танки. В памяти всплывают картины страшных битв 6, 7, 8 и 9 июля— ведь каждая из этих машин приняла на себя удар десятков немецких танков и уничтожила по меньшей мере по две-три машины противника.

Люки сгоревших советских танков наглухо задраены изнутри. Мы знаем, помним: экипажи не покинули их, они дрались даже тогда, когда пламя охватило их машины, дрались до тех пор, пока не начали рваться внутри свои раскалившиеся снаряды. Вокруг машин группами собираются бойцы. Они стоят молча, но молчание это красноречивее всяких речей. Те, что уходят дальше на юг, сосредоточенны и суровы. Они осторожно несут в сердцах своих гнев, стараясь не расплескать его до встречи с врагом.

Чем дальше на юг, тем свежее вражий след. Вот здесь немцы были позавчера, здесь — вчера, здесь — сегодня утром, здесь — три часа назад. Сворачивая с дороги в лесок, мы попадаем на командный пункт 11-й немецкой танковой дивизии, откуда немцы ушли буквально несколько часов назад. В лесу еще висят немецкие телефонные провода. На лужайке из объемистой цистерны заправляются немецким бензином наши грузовики. В блиндажах немецких командиров располагаются наши бойцы. Их смешит боязливая предусмотрительность какого-то оберста, который даже выход из блиндажа, обращенный к тылу, прикрыл броневым щитом, а окно завалил толстой литой плитой миномета.

Здесь же, в лесу, располагались ремонтные мастерские немецких танкистов: тут они ремонтировали своих «тигров». Брошено все: недоремонтированные танки и детали их. Отдельно лежат замаскированные свежесрубленными ветвями башни, отдельно — пушки «тигров», много разбросанных и сложенных штабелями снарядов. Немецкому штабу и инженерам пришлось поторопиться: гвардейцы сегодня проделали путь в 10 километров.

Двое командиров, усевшихся на немецкие зарядные ящики, допрашивают только что захваченного в плен мотоциклиста эсэсовской танковой дивизии. Черномазый, небритый, с виду заморыш, он на самом деле матерый разбойник: в петлице его мундира — красная ленточка железного креста, полученного еще в 1941 году при взятии Мариуполя. В его кармане — карта Северного Кавказа с указанием пунктов, где он побывал. Ауст — так он назвался — мечтал летом 1943 года продлить маршрут своих странствий по русской земле, но все вышло не так, как думалось. Сейчас ему нечего сказать, и он лишь автоматически повторяет то, что мы уже слышали от пленных здесь, под Белгородом, много раз: им сказали, что русские уже окружены, но теперь ясно, что русские не окружены, что у русских много танков, что они хорошо ими пользуются и что сейчас ничего хорошего немцам ждать не приходится.

Думая теперь только о своей личной судьбе, Ауст добросовестно рассказывает все, что ему известно о его части, и потом умолкает, безнадежно глядя в одну точку. Война еще не просветлила его темной головы, но она уже испугала его. Что ж, и это прогресс!

Бойцы со сталинградскими медалями на зеленых ленточках смотрят на пленного эсэсовца сурово. «Если бы вы знали, что вот такие, как этот, в Ольховке натворили, — сказал нам один боец. — Душа горит, как с теми колхозницами поразговариваешь!»

Ольховка— рядом. Немцев выбили оттуда и из соседней деревни несколько часов назад, и этому предшествовали волнующие события. Сегодня на рассвете в район Дубравы, где находились наши передовые отряды, прибежали три колхозницы, разыскали командира и со слезами заговорили: «Родные, милые вы наши, что же вы тут сидите? Немец нас в могилу загоняет, конец всей Ольховке приходит! Спешите, родные, пока не поздно!» Оказывается, вчера в Ольховку, в которой в течение двух недель хозяйничали гитлеровцы, явился отряд эсэсовцев и начал спешно чинить суд и расправу над мирными жителями. Сегодня утром эсэсовцы грозились сжечь село, а население угнать на каторгу в отместку за то, что оно высказало свои симпатии к Красной Армии.

Наши бойцы накануне вели жаркий бой и до предела устали. Однако как только они узнали, с какой мольбой обращаются к ним колхозницы-ходоки из Ольховки, они мгновенно поднялись, бурей обрушились на врага и вышибли его из Ольховки и еще нескольких других деревень, а гитлеровских карателей переловили и уничтожили.

Ольховка тут же, за лесом. Немцы пока еще недалеко, и мины то и дело рвутся на окраине. Но в деревне все равно уже начался праздник. Только две недели длилась на этот раз разлука с красноармейцами, но встречают их так, как будто бы прошла целая вечность: горячо обнимают, приветствуют, кланяются им, встречают с хлебом-солью.

Анна Васильевна Чепурных рассказывает нам:

— Чуток бы не поспели, всех бы нас порешил окаянный эсэс. Он только несколько дворов поспел угнать, а мы вот благодаря бойцам нашим живые остались. А что было-то, что было!.. Вчера пришел до нас из Покровки проклятый разбойник Петр Кочанов. Он при немцах в 1942 году старостой был и потом с ними ушел. Немцы теперь сюда, и он за ними, как пес. Приходит Кочанов — добра не жди. И верно. Пошел он с дезертиром одним Николкой по дворам коров собирать. Пособрал всех дочиста, согнал в табун и угнал с этим Николкой. Остались коровенки только у тех, кто успел их попрятать. А потом под вечер к нам солдатня навалилась. Согнали всех наших девок и давай их раздевать наголо и насильничать. Галдят: «Русс идет, все равно конец!» — и издеваются над ними. А с утра начали хаты запаливать… Да тут наши как нагрянули, эсэс и прыснул отсюда.

Две недели, только две недели на этот раз гитлеровцы пробыли на этой многострадальной земле. Их иго теперь в отличие от прошлых лет распространилось в дни наступления лишь на небольшую пядь нашей земли — только несколько деревень было вновь захвачено ими. Но каждый боец за эти годы научился по-настоящему ценить каждый метр родимой землицы и по горькому опыту знает, что такое фашистская власть. Освобождая города и села, он вдоволь насмотрелся на ужасы гитлеровского террора. И когда гвардейцы батальона, где комсоргом работает ветеран-сталинградец Турлигалиев, вошли в Ольховку и узнали, что там творилось, они поклялись бить фашистов еще сильнее, чем били до сих пор.

Сейчас, когда пишутся эти строки, геройский батальон, проделавший за последние десять дней путь около 40 километров на юг, наверное, ушел еще дальше вперед. А здесь, на возвращенной земле, медленно-медленно, еще колеблющимся огоньком начинает разгораться вновь робкая, но уже улыбающаяся жизнь.

Уже темнело, когда мы проезжали обратно через Зоренские Дворы. Среди развалин копошились какие-то тени. Мы остановились, подошли поближе. Горячее чувство обожгло сердце — это к своему пепелищу вернулись колхозники! Этим людям негде жить, у них нет крова над головой. Они еще полны страшных переживаний — многие из них были в селе, когда сюда прилетели сотни самолетов, чтобы стереть его с лица земли. Многие потеряли своих близких. Но вот над развалинами Зоренских Дворов снова поднят красный флаг. Колхоз восстанавливается. И из тыла уже потянулись обратно люди, чтобы поторопиться убрать хлеб, навести порядок на огородах, изрытых разрывами мин, войти в привычный ритм жизни и работы, а к осени поставить вокруг полуразрушенных печей новые срубы, накрыть их на первых порах хотя бы соломой и зажить по-старому, по-советскому, по-хорошему.

У соломенного шалаша стояла телега. К ней была привязана корова. Пожилая колхозница и пятеро ее детей рылись в мусоре, отыскивая в нем остатки своих вещей. Мы разговорились, и колхозница посвятила нас в одну из тех трагических историй, которыми так богаты были эти две недели.

Семья к весне уже начала оправляться от страшных последствий немецкой оккупации 1942 года. Колхоз посеял хлеба. Чаплыгины засадили огород. Им было, конечно, трудновато: глава семьи Федор Григорьевич Чаплыгин долго и тяжело болел, не вставая с постели, но Мария Ивановна и четверо ребят неутомимо работали. Хлеба уродились хорошие, огороды тоже пошли сочные, и жить бы Зоренским Дворам без беды, не полезь опять Гитлер. 8 июля немцы подошли совсем близко, и ночью ракеты ярко освещали двор.

Старик приказал жене уйти с детьми в Знобиловку, за семь километров отсюда. Его слово было законом, и семья повиновалась. Запрягли корову в телегу, погрузили на нее скудный скарб и ушли, простившись с отцом семьи. Он остался лежать на скамье, суровый, сосредоточенный, готовый к смерти. Утром прилетели «хейнкели». Они старательно перепахали деревню, разрушая дом за домом. Бомбы били всех подряд: агронома Пекшина, мальчонку Пашу, эвакуировавшегося из деревни, расположенной еще ближе к переднему краю, бабушку Наталью и многих-многих других.

Старый Чаплыгин все так же безучастно лежал на скамье и ждал, что будет дальше. Никто не знает, о чем думал он в эти последние часы своей жизни. Долгая болезнь приучила его философски смотреть на жизнь, и он был на редкость спокойным человеком, но фашистов терпеть не мог. Он знал, что если б не немецкая оккупация, советская власть обязательно вылечила бы его. Бомба попала в хату и развалила ее. Чаплыгин еще был жив. С трудом поднявшись, он увидел, что все село в огне. На дороге застыли ручьи крови. Земля вздымалась фонтанами. Больше оставаться здесь было невозможно, и он пополз к Знобиловке, останавливаясь и подолгу отдыхая после каждого метра. Осколки щадили его. Так он дополз до перекрестка, там и умер.

— Там его назавтра и нашли, — тихо сказала старшая дочь Чаплыгина комсомолка Таня. — Мы с Ниной молочка ему несли. Несем, а он уже мертвенький у дороги лежит. На том месте его и похоронили. Нам еще одна женщина чужая помогла.

Родная многострадальная земля наша, сколько бед, сколько горестей ты испытала за время этой страшной войны, сколько крови и слез приняла на свою грудь! Трудно говорить и трудно писать обо всем том, что видишь и узнаешь на дорогах войны, которыми мы проходим, тесня поразительных в своем одичании фашистов. Наша гвардия вернула нам землю, на которой эсэсовские дивизии были хозяевами в течение двух недель. Но ведь впереди еще обширнейшие области, где фашистские тюремщики владычествуют уже без малого два года.

Гвардейцы знают, с какой тоской вспоминают там о Красной Армии наши люди. И когда они проходят такими деревнями, как Зоренские Дворы или Ольховка, каждый думает об одном: «Сколько километров мы сумеем пройти завтра, послезавтра, через день и каждый день до тех пор, пока немецкая речь звучит еще на нашей земле?»

Сейчас поздняя ночь. Над выгоревшей июльской степью — черная душная ночь. Гирляндами виснут надоевшие ракеты. Слышится неумолкающая канонада. Горячий южный ветер, обшаривающий обгорелые танки, несет такой густой трупный смрад, что многие надевают противогазы. Но люди идут и идут вперед, полные решимости пройти через любые трудности, но достигнуть желанной цели.

К сведению редакции. Сейчас, по-видимому, наступит небольшая пауза в преддверии важных событий. Тем временем будем готовить материалы, которые передадим вам в нужный момент.