Игнат стянул кольчугу и насквозь пропотевший поддоспешник, уселся под дерево и оттуда с интересом наблюдал за метаниями Одинца. Парень, хоть в целом и верно, но очень уж суматошно наводил в лагере порядок. То, как и следовало старшому, раздавал мальцам приказы, заставляя всех двигаться, то вдруг хватался сам за совершенно пустяковое дело. Наблюдать за этим со стороны опытному десятнику было забавно, но и вмешиваться он не намеревался. Пусть пока сам справляется.

Вот когда возвращались коноводы, он встревожился не на шутку, ибо для появления Луки с боровиками было слишком рано, они разве только-только из хутора вышли. Со стороны леса Игнат своих пока что не ждал, и у него отлегло от сердца, когда он увидел мальцов с конями.

И опять Одинец не подвел, все правильно сделал, в драку не полез и Краса на место поставил. А когда весь десяток на его стороне, серьезной драки все одно не получилось бы – растащили бы. Но и оставлять парня в обиде тоже нельзя, потому наставник и сказал свое слово. Ну, заносчив Крас, ну, поглупее Одинца того же, зато наездник от бога, да и не дело позволять молодым меж собой собачиться, особенно пока еще непонятно, чем закончится их выходка.

И все же этим мальцам полегче приходилось, хоть и гоняли их Лука с Рябым, да и сам Игнат спуску не давал. Вот в его время…

Старый Гребень был мастером на выдумки, и все они для воинских учеников оборачивались лужами пота. Как только не кляли старого воина мальчишки, каких только мучений не желали ему шепотком, а вот прошли годы, и выяснилось, что лучшие десятники вышли из-под его руки. И пока жив был старый воин, из каждого похода они приходили с поклоном и дорогим подарком к тому, кто подвергал их в отрочестве стольким мукам и выучил стольким премудростям. И самой главной – как другими в бою распорядиться, чтобы и их не сгубить без пользы, и дело сделать.

В первый же месяц занятий придумал Гребень забаву – назначать одного из учеников старшим на время вместо себя. С полными правами десятника. Когда он об этом объявил, отроки холодным потом облились: даже самые недогадливые из них уже понимали, что вроде и интересно ощутить себя начальным человеком, только вот что потребует взамен то начальствование? Не для развлечения же старый воин себя в подчинение мальчишке ставил и наравне с прочими выполнял приказы временного десятника?

Так и вышло… Игнату первому тогда досталось командовать. В десятниках он пробыл всего ничего – один короткий вечер, пока ученики подбегали рысью к реке, где собирались встать на ночь, и пока там устраивались. Вроде, казалось, все как положено сделал: и костры запалили, где надо, и место верно выбрал. Гребень слова не сказал за все время, взглядом не упрекнул. Со спокойной душой улегся тогда Игнат спать, последним, как и положено начальному человеку. Едва глаза прикрыл, а над ухом Гребень, что тот ворон каркнул:

– Подъем! Становись! Сапоги не надевать!

И дождавшись, когда ученики, осоловевшие от короткого сна, кое-как построятся, принялся за объяснения:

– Выспаться успеете, это не главное. А что главное для воина? Может, скажет кто?

Строй настороженно молчал. Поди, угадай, чего там у него главное. По его речам, так и навоз для воина не последнее дело. Да и не стал бы опытный ратник просто из баловства среди ночи поднимать, значит, была на то причина.

– Соплякам ум обычно через зад березой вколачивают, но вы ученики воинские, вам такое невместно, а потому по-своему вас поучу.

Гребень помолчал, оглядывая строй, и продолжил:

– Какую оплошность допустил сегодня воинский ученик Игнат? Кто скажет?

Опять короткое молчание. У Игната тогда по спине сбегал холодный ручей, кажется, даже со льдинками.

– Сумеете объяснить – наказание на всех разделите, как и должно воинским ученикам. Нет – тогда ему одному вину нести.

– Команду ко сну подал рано… – кто-то из приятелей безуспешно попытался спасти Игната.

Гребень даже внимания на это не обратил. Еще несколько отроков голоса подали, но тоже не угадали. Сам Игнат, ну хоть убей, не мог понять, где допустил промашку, оттого становилось совсем уж тошно. И не наказание страшило, а то, что вдруг наставник сочтет его непригодным к воинскому делу?

– Вижу, до утра мне тут с вами стоять, а все одно не сообразите, – сжалился наконец Гребень. – Слушайте. Ноги для воина – все! Нет без ног ратника. Это ясно? Ясно, спрашиваю?

– Ясно, дядька Гребень! – нестройно откликнулись ученики, еще не понимая, в чем тут дело.

– Так… Далее… Ноги, стало быть, беречь надобно, а вы? Весь день по лесу да болотам лазили. Обмотками вашими хоть дорогу мости. А кто до реки спустился их простирнуть, дабы утром хоть сколько-нибудь почище на ноги накрутить?

Игнат чуть не взвыл с досады. Ну, сколько раз говорено, сколько дома отец учил, брат наставлял, а тут забыл! Умотались, конечно, за день, но как не вспомнил-то?

– О! – остановился напротив него Гребень, – вижу, дошло. А чтобы впредь не забылось, все обмотки ты сейчас сам переполощешь, выжмешь да развесишь у костра. А остальные тебя на бережку подождут, покуда занят будешь. Тебе урок и другим наука. Теперь только так и будет!

Ночь та для Игната долгой оказалась, да и для других не короче. Это уже после первого похода и первого боя он понял, что любил их старый рубака, как своих детей, оттого и гонял без жалости, и придирался к каждой мелочи.

Сам давно уже воин, Игнат вдруг почувствовал, как не хватало ему этого старого и жесткого человека, не хватало того, кто все знает и все понимает. Ему, опытному бойцу и который год десятнику, захотелось скинуть с себя ставшую привычной ношу, когда сам за все в ответе, вытянуться перед старшим, гаркнуть «Сделаю!» и кинуться выполнять приказ, не задумываясь ни о его правильности, ни о его своевременности. Просто потому, что есть тот, кто знает наверняка, кто опытнее и мудрее.

Но сейчас приходилось думать самому. Не было с ним ни старого Гребня, ни сотника, а был он – десятник ратнинской сотни и наставник над полутора десятками сопляков, которым он не должен выдавать своих мыслей даже самым слабым намеком.

Ни разу Игнат не попадал в такой переплет, да и кто из наставников попадал? До сих пор им доводилось в первый бой вести только новиков, но тогда их прикрывали опытные ратники. Мальцов-то они взялись учить от нужды, кое-как приноровились за прошедшее время, но в Ратном они под защитой были, а тут что делать? Кто и где учил, как тут быть? Так глупо потерять мальчишку! В голове билось одно: уводить надо немедленно отроков, уводить в Ратное, как можно быстрее! Пока не случилось еще чего-нибудь, ему одному этих желторотых нипочем не уберечь. Но уводить прямо сейчас никак невозможно: шестеро мальчишек ранено, не считая Талини с его шишкой, и девка эта в придачу. Да и пленные своим ходом далеко не ушли бы.

Любой ратнинский отрок с самого детства мечтал о том времени, когда его примут в десяток новиком. Именно после этого он считался, хотя бы для начала в собственной семье, уже не сопляком, а взрослым мужем, который на равных со старшими и в строй становится, и слово свое среди прочих сказать может. Да вот только новик еще далеко не ратник. И даже не в выучке и воинском опыте дело, хотя и они имеют немалое значение, но до того, пока зеленый юнец заматереет и войдет в силу, все одно старшим приходилось его беречь. Не только в бою их прикрывали, но и в работе, и в учении нагружали меньше. Задора у молодых всегда много, но перед зрелыми мужами они и телом послабее, и выносливости настоящей им не хватало. Потому и учили их десятники – без послаблений (хотя иным казалось, что безжалостно), но разумно, а особо ретивых порой и придерживали, чтобы по своей же глупости сами себя не загоняли до полусмерти. А для этого и кормежка требовалась правильная и своевременная, и сон, хоть и недолгий, но обязательный.

А уж совсем у сопляков, воинских учеников, тем более ничего не имелось, кроме горящих глаз да безмерного желания стать ратниками. Силой и хоть каким-то умением им еще только предстояло обзавестись, а пока что наставникам приходилось изворачиваться, чтобы мальчишки привыкли и выкладываться без остатка и жалости к себе, и в то же время, чтобы ненароком не сломать их раньше времени, как то молодое деревце, которому только предстоит стать несгибаемым дубом или ясенем.

Но тут за одно утро на мальцов столько всего навалилось, что и тертому жизнью мужу за глаза хватило бы. Вроде и сумел Одинец расшевелить отроков, и даже делали они все неотложные дела как будто бодро, и ложками стучали на зависть, а как котлы опустели, всех враз и сморило.

Мальчишки, конечно, старались изо всех сил – глаза таращили, не хотели поддаваться накатившей слабости, но надолго их не хватило: вскоре завалились, кто где сидел, и сопели в обе дырки, разве что в третью не подпевали. Только Бронька с Потапом Лаптем держались, но их в караул назначили. Кабы не помощь берез, о которые они оперлись спинами, так парни давно бы сползли на землю.

Рыжий родич Луки крепился, понимая, что все три пленника сейчас повисли на его шее. Потап Лапоть на ногах хоть и стоял, но караульный из него никакой: похоже, на ходу, с открытыми глазами спал. Да так сладко, что и сам Бронька, глядя на него, едва челюсти не вывихивал от зевоты – выгляни медведь из кустов, пожалуй, и он убежал бы с перепугу от раскрытой рыкающей пасти караульного. Мальчишки и водой уже пару раз облились, и пихали друг друга в бока, но стоило им остановиться – и сами не замечали, как накрывало забытье. Только падая, понимали, что снова уснули. Тогда Бронька, поставленный за старшего, опять гнал подчиненного с ведром на реку, чтобы ненадолго взбодриться от холодной воды.

Игнат прекрасно знал, что сытный харч для намаявшихся отроков крепче сонного зелья, особенно после такого дня, но отправить караульных спать вместе с остальными он никак не мог. И так на многое, чего по-хорошему надо бы сделать, рукой махнул – не до того сейчас. Конечно, безобразие, что стан получился, как ночевка девок, которые по ягоды пошли, но хоть на это у них сил хватило. Мальцы почти сутки провели без сна, да и ночной переход сказывался: он ведь силы забирал гораздо больше, чем днем по солнышку, да после отдыха. Потому и опасался десятник нагружать отроков, чтобы не сломить их телесно: последствий такого перенапряжения ни заговорами, ни травами потом не поправить.

Вот и пришлось этим троим за всех отдуваться. Тяжко им, но тут уж ничего не поделаешь. Плененный чужак не холоп и не обычный лесовик, ему в Ратное попадать ой как не с руки. Несколько часов для опытного воина вполне хватит, чтобы не только веревки перетереть, но и всех спящих вырезать. Потому хочешь – нет ли, а оставить караульных надо. Хоть и спят почти, а если пленник начнет копошиться, все равно заметят.

Самому же наставнику возле них сидеть тоже нельзя. Сидящего на месте подстрелить из кустов – милое дело. И Одинца, хочешь нет ли, а рядом с собой держать приходилось. Если самого Игната и подстрелят, старшой тревогу поднимет, да и еще одна пара глаз не лишняя, хоть и видят они только половину того, что надобно, а все же… Пусть через силу, но придется им караул нести – эти двое лучше остальных службу понимали. Бронька, хоть и болтун, но кровь Луки в сопляке уже сейчас чувствовалась. А Одинец и сам не лег бы: понимал, что нельзя ему спать. НАДО ТАК.

Но ничего… Не может быть, чтобы это надолго. Гонец боровиков поднял, и почти наверняка Ратное уже извещено, свои без помощи не оставят. Главное – продержаться.

Над рекой, по воде, звуки разносятся далеко и слышны отчетливо. Конский топот, приглушенный травой, Игнат воспринял, как пустынники – манну небесную. Кони шли тяжело, чувствовалось, что их гнали несколько верст, не жалея. Мальчишки, разбуженные караульными, только-только успели кое-как подняться, когда из-за зарослей тальника вывернули трое ратнинцев в доспехах и с ними десяток боровиков.

Ратнинский староста, возглавлявший отряд, направился прямиком к Игнату. Лука с Рябым и пятком лесовиков принялись споро прочесывать берег и, поднявшись вдоль полоски ивняка, разделяющего поляны, нашли место, где еще совсем недавно племяш рыжего десятника насмерть бился с чужими коноводами.

Игнат еще докладывал Аристарху о случившемся, когда старший боровик вдруг углядел среди отроков родственницу, со сна не догадавшуюся спрятаться, и решительно двинулся к ней, на ходу вытягивая из сапога конскую плеть. Девка заметила его слишком поздно и успела только пискнуть от ужаса и спрятаться за спину своего «похитителя».

Глава рода и не заметил бы защитника, будь тот из лесовиков, но отрок-то был ратнинским! Вероятно, это соображение тоже не стало бы серьезным препятствием в любом другом случае, но сейчас образ боровихи, всплывший перед глазами, несколько умерил пыл старейшины. Тем более что где-то на задворках сознания замаячила мысль и про остальных хуторских баб: не зря же они так заботливо «провожали» «несчастную украденную». Похоже, откажись отроки захватить с собой Сойку, бабы сами погнали бы ее следом за ними.

Само собой, бабьего скандала боровик не опасался, ибо укорот любой глупости сыскать недолго; какой из него глава рода, если бы он всем волю давал? Однако бабы у него тоже не дурные: коли их что-то всерьез задевало, на скандалы они не сильно надеялись и хорошо понимали, чем дело могло закончиться. Но ведь и слова поперек не говоря, умудрялись пол в доме превратить в раскаленный поддон, на котором хлеба выпекают!

Но все равно старейшине перед сопляком отступать невместно. Боровик засопел и хмуро буркнул:

– Ну ты, слышь, отойди-ка. Мне девку поучить надобно. Не твое это дело – родственное…

Талиню едва ветром не шатало, но он и не подумал отступать, только набычился. Куда отроку, похожему на обряженную в рубаху заборную жердь с растрепанной болотной кочкой на верхушке, дергаться против широченного, как городские ворота, мужа? И выглядел бы малец совсем смешно, если бы не глаза: окруженные чернотой почти до самых губ и придавленные сверху огромным синюшным отеком, они еще заметно плавали и косили, но решимость больше никого и никогда не допустить до своей избранницы читалась в них легко.

Впрочем, боровик не сильно впечатлился. И если заколебался на какой-то миг, то скорее из-за того, что тут же на поляне присутствовали и взрослые ратнинцы, но, видимо, решив, что тем в такое дело лезть не резон, только рыкнул для порядка:

– Ну, ты, малой, того… – и все-таки шагнул вперед.

В руках Талини само собой появилось самодельное копье, и хотя преимущество боровика все равно оставалось несомненным, что-то в этом раскладе все-таки изменилось. А уж когда пяток ратнинских отроков, мрачно поигрывая такими же самодельными копьями и дубинами, встал рядом с приятелем, мужик слегка призадумался. К нему тут же подтянулись несколько хуторских, но, к счастью, все эти передвижения, рискующие обернуться ссорой с новыми союзниками, для взрослых ратников не остались незамеченными.

– Э-э, тестюшка! Чего это ты? – к месту спора не спеша направился Аристарх. – Девку-то мы уже вроде у тебя сговорили? Или ты теперь на попятную идешь? Ты ведь уже и приданое за ней дал, помнится. Трех коней, которых жених у тебя вместе с невестой свел, – хохотнул ратнинский староста. – Так что не обессудь, но теперь наша она, ратнинская!

За спиной Талини раздался тихий не то всхлип, не то стон, и новоиспеченная ратнинка едва снова не сомлела – то ли от удивления, то ли от радости. Аристарх покосился на девку и снова обратился к хмурому боровику:

– Поучить – дело хорошее, кто ж спорит? Чем крепче бабу бьешь, тем щи вкуснее. И вина всегда сыщется, и впрок не помешает. Я ее свекру передам – он сам и займется. Вы с ним еще свидитесь, когда медовуху уговаривать станете. Жердяй в этом тоже толк понимает, так что договоритесь! – староста потихоньку оттирал отроков в сторону и заслонял их от боровика и его родичей.

Хуторские все еще косились на набычившихся мальчишек, но драться, похоже, уже не рвались, а смотрели на своего старшего, ожидая его слова. Аристарх тем временем заговорщически подмигнул отцу девки:

– Ты бы лучше свою плеть новому родичу подарил, что ли? Он еще не ратник, конечно, своей не имеет, но раз жениться решил, пора обзавестись, а то как жену учить? Да и ей самой ты слова своего пока еще не сказал.

Боровик довольно засопел. Ну, умен ратнинский староста! С больной головы на здоровую все как есть перевалил, да еще и ко всеобщему удовольствию. И по обычаю получилось, и не обидно. Вот с кем бы породниться! Да разве ж такой человек свою родню согласился бы женить на хуторской девке? И так хорошо получилось!

Аристарх, поняв, что гроза миновала, отшагнул в сторону и коротко кивнул Талине. Тот поспешно сунул свое копье в руки кого-то из отроков, дернул Сойку за руку, они сделали полшага вперед и вдвоем упали на колени перед боровиком. Боровик опять засопел, но быстро нашелся и величественно провозгласил:

– Ну, коли так… Девку, значит, отдаю. Эта… Смотри, стало быть!

Чего смотреть, он и сам, похоже, не знал. И понимал, что должен сказать что-то еще, а слова уже все вышли. Боровик явно уступал в красноречии ратнинскому старосте: не хватало привычки, да и в положение он попал такое, когда не понятно толком, что вообще с этим сватовством делать? С одной стороны, выходило, что девку ратнинцы взяли уводом. Если бы просто умыкнули, тогда бы и думать не о чем, все уже давно обычаем определено: в Ратное надо ехать, с родней и старостой договариваться. Но староста и так рядом стоит.

А с другой стороны, вроде как и без увода обошлись: сваты-то заранее приехали. Только все равно как-то неправильно выходило! Как ни крути, а без медовухи не разобраться! Боровик в очередной раз вздохнул и, так и не завершив свою предыдущую мысль, протянул «жениху» плеть:

– На! Держи. Учи, значит, сам, раз так.

Талиня, не поднимаясь с колен, неловко принял обеими руками подарок, начал бормотать что-то в ответ, тоже не совсем соображая, что же произошло, но боровик, который наконец сумел сосредоточиться на чем-то ему понятном и боялся снова сбиться с мысли, перебил:

– Ну! Учи, говорю. Чего задумался? Или мне с тебя начинать надо? Так я и вторую плеть найду!

– Да ладно тебе, Плетенюшка! Оставь ты их, – снова вмешался Аристарх, заметив, как при последних словах боровика Талиня растерял свою неуверенность и вновь насупился, а остальные ратнинские отроки, успевшие расслабиться, опять сгрудились вокруг него и Сойки. – Вишь, голову парню отшибло, не соображает ничего. Молод еще, глуп. Вот сварганит ему ваша девка щи жиже воды родниковой или горшок горелой каши на стол поставит, враз сообразит, зачем ты ему плеть подарил. А пока молодые тешатся, пошли-ка лучше свои дела обговорим. Эх, у тебя же на хуторе едва початый жбан медовухи остался, а мы впопыхах его прихватить и не сообразили! Сейчас бы в самый раз.

Слова Аристарха, предназначенные боровику, звучали спокойно и вполне дружелюбно, но короткий взгляд, брошенный им на мальчишек, только что не вогнал тех в землю. Во всяком случае, заставил сразу притихнуть и оставить все попытки продолжать «войну». Впрочем, воевать уже было не с кем: боровик, сраженный не столько недопитой медовухой, сколько тем, что Аристарх назвал его родовым именем, которое много лет уже никто не помнил (и как прознал?), еще раз поглядел на Талиню, перевел взгляд на зардевшуюся от переживаний Сойку, хмыкнул и махнул рукой.

Лука между тем бродил по поляне, изучая следы, поклажу с коней чужаков, подошел и к пленникам, но особого внимания им не уделил – только глянул мимолетно в их сторону и, наконец, осмотрел трупы убитых. Одобрительно хмыкнул и уже после этого направился к строю отроков, который немного запоздало попытался выровнять пришедший в себя Одинец. Впрочем, строем это назвать было сложно. После короткого возбуждения, вызванного прибытием наставников и стычкой с боровиками, усталость опять стала брать свое и удивительно, что мальчишки хоть как-то еще умудрялись стоять. Лука осмотрел учеников и, не удержавшись, фыркнул в бороду.

– Слышь, Игнат, ты бы мальцов рогульками подпер, что ли, а то, неровен час, повалятся. Гони-ка ты их досыпать! Всех… Мы сами покараулим, – и рявкнул на отроков, безуспешно пытавшихся демонстрировать бодрость. – Ну, что стоим? Бегом спать!

Коней перегнали в центр поляны, стреножили, и после нескольких рыков боровика молодые хуторяне заняли посты вокруг лагеря, а наставники собрались около Игната, чтобы выслушать его подробный рассказ о произошедшем.

Отрокам двух приказов и не понадобилось. До подстилки дошли уже похрапывая и закрывая на ходу глаза. Если десятник сказал «Спать!», значит, спать, только вот сон – штука хитрая.

Только что Бронька валился с ног, но одна мысль всю сонную хмарь неожиданно выдула из головы. Хоть и улегся парень рядом с остальными, но уснуть не смог. Раз крутнулся, умащиваясь поудобнее, два… Устроившийся рядом Одинец открыл глаза:

– Ты чего? Спи…

– Ага… Уснешь тут. – уныния в голосе мальчишки хватило бы на весь десяток.

– Чего вдруг? – Одинец искренне удивился, так что сам почти проснулся. – Обошлось вроде все, чего теперь– то? А завтра с рассветом выходим – дядька Игнат сказал. Без сна скопытишься.

– Да-а… – протянул Бронька, – хорошо тебе. У тебя только мамка поругает, и то дома, а у меня вон дядька Лука злой, как лешак в засуху. Как приехал, так сразу плетью погрозил. Это тебе завтра в село верхом идти, а я, боюсь, в седло неделю не сяду. А дома батька встретит, да дядька Тихон – у того ремень хуже плети. И брательник еще старший… И года в ратниках не ходит, а поучить любит, хлебом не корми.

– Ох… Неужто все сразу выпорют? – такого результата их похода и сегодняшней победы над татями Одинец не ожидал. – Ты ж так и до нужника толком не добредешь.

– Не… Не все… – Бронька тоскливо улыбнулся в темноту, – братец, тот просто морду набьет. И не раз. И все нужники дома мои теперь…

– И что? Тебя все время так? – Ну не мог такого Ефим себе представить! Его отец, когда жив был, если и порол, то только за что-то серьезное.

– Не, дядька Лука справедливый… Зазря нипочем не накажет и другим не даст… А вот теперь точно.

– А теперь? Ты что, украл чего разве? Вон, двоих коноводов в полон взял!

– Во-во! И за это тоже всыплют… Отдельно.

– Нет, погоди! – Одинцу даже спать расхотелось от такой несправедливости. – В полон ты их взял? Взял! Караул справно нес? Справно. Чего ж тогда?

– Ага. Четверо с дубинками против троих с ножами, – вздохнул Бронька. – И то одному башку расколоть умудрились. Будь они половцами или, скажем, из ратных, а то лесовики! Да и не в них дело. – отрока захлестнула досада на себя за привычку путать мечты с жизнью и за несдержанный язык. А еще на судьбу-злодейку, которая так и норовила подставить ножку в самый неподходящий момент. – Поход-то этот кто удумал? Я! А что вышло? Карася убили. Этого мне дядька Лука теперь долго не простит! Он за шалость не сильно ругается, а вот за дурость и убить может. Да и тогда тоже. – Бронька махнул рукой, словно уже распрощался с долей ратника.

Голова у Ефима соображала плохо, смысл того, что говорил приятель, доходил до сознания, словно через плотное сено, хотя высказанное казалось вполне разумным. И сон от этого пропал совсем.

– Когда – тогда? – уточнил он.

– Когда Ведьку били, – совсем уже тоскливо признался Бронька и покаялся: – Я ж первый тогда отвернулся! Мамка пирог с мясом и чесноком испекла. Жрать хотелось – жуть. Ну не знал я! Не думал, что так обернется. – Слезы сами выступили на глазах – от злости на себя, от стыда, что рассудил тогда, как сопляк, а не воинский ученик. – Они же раньше сколько дрались! И всегда один на один. Честно. Не думал я, что Гераська такой паскудой окажется. И подпевалы его эти… Домой вернемся – порежу всех на хрен!

– Так! Все… – Одинец сквозь гул в голове уже с трудом разбирал, о чем говорил Бронька, но то, что успокоить сейчас парня необходимо, откуда-то знал точно. – Тут все мы виноваты, все и огребаем. Я вон тоже в тот раз домой торопился. И Карася не ты, а я не удержал, хотя должен был. Хватит дурью маяться, не девка. Спать! Наставник велел, значит, должны выполнять! А то вон котлы сейчас скрести пойдешь, если не спится. Дядька Игнат пожалел нас, на утро оставил.

Взрослые мужчины засиделись почти допоздна, а потом лечь спать им так и не удалось. Ближе к полуночи в лагерь прибыли три десятка ратнинцев на измученных быстрым переходом конях, в очередной раз прервав сон отроков, окончательно одуревших от частых подъемов после тяжелого дня. Впрочем, воспитательные меры прибывшие решили оставить на утро, убедившись, что все не так страшно, как думалось. Казалось, только улеглись, но тут крепкий, налитой, как гриб, молодой боровичок растолкал Луку.

– Что? – схватился за оружие десятник.

Боровик поднял указательный палец – внимание.

И точно, в ночи раздался свист – сигнал, известный каждому ратнинцу. Кто-то в лесу искал своих.

– Поднимай всех! – скомандовал Лука и сунул в рот два пальца, высвистывая трель, которая подняла лагерь не хуже хорошего пинка.

Вскоре на поляну на взмыленном коне вылетел Леонтий – новик из десятка Егора – и почти сразу же, сказав несколько слов Аристарху и сменив коня, вместе со старостой и пришедшими этой ночью ратниками умчался назад.

Игнат почему-то в село отроков не повел, а свернул на те самые заброшенные выселки, откуда начинался их поход. Тут и велел располагаться станом. И, судя по всему, не на один день.

Первое утро после прибытия встретило отроков такой тяжестью, такой опустошенностью и в теле, и в душе, что одна только привычка к воинскому порядку, привитая наставниками, и подняла их на утреннюю пробежку. Одинец бежал впереди, проклиная в душе и это утро, и подъем ни свет, ни заря, и наставника, висевшего вместе с солнышком у него над ухом, и свое старшинство, на которое он, пусть невольно, но сам напросился. Проклинал – и все же не мог себе позволить остановиться или хоть немного замедлить бег. Не мог и все! То ли гордость, то ли упрямство держали его впереди остальных и заставляли зло выдыхать уже привычное: «Ух, раз!»

К обеду все вымотались окончательно, и даже аппетитно булькавший котел не вызывал особого интереса. Есть мальчишкам не хотелось. Хотелось упасть, где стоишь, и хоть самую малость подремать. Земля, покрытая пушистой пойменной травой, с силой тянула к себе, и если бы не бдительность Игната и злая одержимость Одинца, уставшего не меньше прочих, то дружный храп давно бы оглашал окружавший их лес, распугивая зверье в округе.

А перед Одинцом вновь встала неопределенность. На занятиях, пока поставленная наставником перед десятком задача казалась ясной и понятной, все шло хорошо, но стоило только исчерпаться уже имевшемуся заданию, как для него начинались мучения. Кого и куда определить? Когда и что делать? И самое трудное – кого это заставлять делать? Голова шла кругом.

От нараставшего чувства неуверенности и внутренней растерянности Одинец только злился. И на самого себя, и на наставника, не желавшего замечать его страдания. И совершенно не знал, что теперь делать. Вернее, знать– то знал, но вот как и что именно в первую очередь? Худо-бедно дело, конечно, двигалось, но даже отроки уже заметили, с каким скрипом.

Ефим принялся командовать своими приятелями в походе не от хорошей жизни и не от желания оказаться самым главным: просто получилось так, что больше некому. Там, на той самой поляне, пока шел бой с татями, да и потом, когда надо было просто гонять своих друзей, заставляя их выполнять очевидную и необходимую работу по обустройству стана, все шло хорошо, но уже на следующее утро, едва закончился завтрак, начались сложности.

Он быстро понял, что просто не знает, что делать. Хорошо, наставник тогда вмешался и не дал опозориться. Дальше вроде все пошло нормально, и в дороге складывалось, как надо, но когда они вернулись на выселки, Одинец вновь ощутил ту же растерянность. Нет, он в общем-то понимал, что первым делом сейчас необходимо найти то, что действительно важно, с этого и начать, только вот что это? Вот если бы дядька Игнат сказал…

Тоскливые размышления ученического десятника прервал свист караульного с дерева, словно специально тут посаженного под наблюдательный пункт. Караульный звал его, Одинца, как старшего, и приходилось лезть к нему наверх и там тоже что-то решать. Деваться некуда – полез.

То, что Ефим разглядел сверху, и впрямь удивило. По дороге, которая проходила на другом берегу неглубокого, но широкого оврага, что тянулся сразу за невысокими кустами, и вела на Княжий погост, ехали телеги, груженные домашним скарбом. Но почему-то мужей на возах не видно – правили бабы, а в телегах сидели совсем малые детишки. Все свои, ратнинские. Другим здесь взяться неоткуда, дорога-то одна – на Ратное. Одинец понял: происходит что-то неладное и без дядьки Игната не разобраться. К нему и рванул с донесением.

Игнат, выслушав отрока, вскочил на коня. Ефим, вновь забравшись на дерево, видел, как десятник подъехал к первой телеге, что-то спросил и двинулся вдоль обоза. Бабы, сидевшие за возниц, что-то кричали, даже кулаками грозили, видно, ругались, но расслышать ничего не удалось. Наставник что-то спросил у бабы, что правила первой телегой, та в ответ то ли рявкнула, то ли выругалась и даже замахнулась на него кнутом. Одинец уже ожидал, что десятник ей сейчас по уху съездит, но тот только зло сплюнул и отъехал прочь.

Вернулся Игнат мрачнее тучи. О том, что там случилось, он так и не сказал, а Одинец счел за лучшее не спрашивать – и без того наставник за оставшееся до обеда время роздал отрокам оплеух и матов больше, чем за все прошлое время обучения, заводясь вся сильнее и сильнее. Чем бы все кончилось, неизвестно, да как раз во время обеда в лагерь из Ратного на телеге прибыл дядька Филимон. Игнат передал старику командование и умчался в село.