Глава 22

Поздно ночью Петр Михайлович вышел из бани. Сегодня он парился последним. После Доброва, Полины, Тимохи. Когда-то он любил ходить в первый жар, но теперь опасался — сердце стало пошаливать. Вроде бы на пенсии человек, не о чем беспокоиться, а оно, глупое, еще сильнее волнуется, чем в молодости. За детей больше. За Любаву, за Полю, за Светочку, за Тимоху.

Петр Михайлович посидел на приступке. Отдышался. Снял полотенце с головы, повесил на веревочку. Подозревал (но о своих подозрениях никому не рассказывал), что не свои волнения он сейчас переживает. Зинины. Была бы жива Зина, он бы подтрунивал над ней, что она все жизнью детей живет, будто от ее участия что изменится. Это ее была забота — обо всех о них печься, охать да ахать. А он помалкивал больше. Никогда не думалось, что Зина вперед уйдет. Ан вон как вышло! Теперь ее думки перешли к нему. И он частенько ловил себя на мысли, что смотрит на многое ее глазами. Вот, например, в огороде сроду не любил возиться. С цветами там, с рассадой… Стал возиться! Да как ревностно, прямо до одури. Огурцы вон дырками пошли вдруг — слизняк завелся, пришлось их сухой горчицей посыпать. Ничего, ходил, щупал чуть ли не каждый листочек.

Выровнялись огурцы. Когда бы раньше он подобной ерундой занимался?

Готовить научился. Выходит, жить стал за двоих и стал для дочерей и папой, и мамой. Как бы символом родителей.

Он это осознавал. Ответственность перед Зиной чувствовал и потому вникал во все. Не было для него мелочей.

На крыльце сидел внук Тимоха, смотрел на звезды.

— У меня ночуешь?

— Ну.

— И правильно. А то совсем переходи, у мамки тесно теперь небось?

Тимоха не ответил. Дед сел рядом. Помолчали.

— Нет, — наконец ответил Тимоха. — Борис Сергеич дом будет строить. Просторный, в два этажа. Сказал, за лето построит.

— Так уж и за лето? — крякнул дед нарочно, чтобы раззадорить внука на разговор. — Что ж это за дом такой будет?

— Раз он сказал — сделает, — степенно возразил Тимоха. — Сейчас знаешь какие технологии? За три дня строят!

— Ну уж, за три дня! — Петр Михайлович покачал головой. — Такому ни в жизнь не поверю. Это не дом, Тимоха. Шалаш!

— Сам видел по телику. Все привозится, монтируется на месте. Все уже готовое, только собрать. И водопровод, и отопление.

— Конструктор, короче.

— Ну да, вроде конструктора. Но домик классный получается.

Дача, — скептически прокомментировал дед. У него уже сложилось мнение насчет постояльца. В людях он научился разбираться. Но ему была интересна позиция внука — как-никак отчим у парня наклевывается. Да еще с сыном-мальком, для Тимохи, единственного ребенка в семье, это конкуренция. А он спокоен и даже как вроде равнодушен. Потому-то и задавал Петр Михайлович каверзные вопросы внуку, подбрасывал «замечаньица».

— Почему — дача? — надулся Тимоха. — Он жить здесь станет. Будто ты не знаешь!

— Ну, летом, может, и будет, а так…

— И так — будет, — упрямился Тимоха.

— Да с чего вдруг, Тимка? — не отступал дед. — Он бизнесмен! У него в городе фирма, денег полно, квартира, машина вон какая. А тут — деревня.

— А ну и что! — кипятился Тимоха. — Он знаешь, как мне сказал: «Ставлю цель — добиваюсь. Ставлю новую цель, более трудную, — добиваюсь». А может, он поставил цель — деревню вытащить из нищеты, сделать ее богатой, как раньше? Это тебе как, дед?

— Слабо… — невозмутимо отозвался Петр Михайлович, глядя в сторону.

— Слабо? Борис Сергеичу — слабо?! Даты чё, дед? Да он смотри сколько сделал! Тебе этого мало?

— Немало, — согласился Петр Михайлович. — И все же — мало. Ты не понимаешь, Тимка. Деревня должна доход приносить. А иначе какой смысл ему в нее вкладывать? А это тебе не торговля: продал — деньги получил. Тут надолго закладывается, долго придется результата ждать.

— Ну и что — долго! Я как раз академию закончу, приеду на подмогу.

— Эх, дождаться бы! — искренне встрепенулся Петр Михайлович. — Тебе бы с бабкой твоей, покойницей, побеседовать… С Зинаидой Тимофеевной. Вот та экономист была! Она бы уж сейчас все выкладки… Понимаешь, когда колхоз разваливаться начал, много умников находилось. Вот и Гуськовы поначалу думали выкупить часть хозяйства, а потом и весь колхоз. Только ведь там работать надо, в колхозе-то. День и ночь. Подумали и не стали связываться.

— То — Гуськовы, а то — Доброе.

— Не сотвори себе кумира, — усмехнулся дед, искоса взглянув на внука.

— Почему — кумира? — возразил Тимоха. — Я просто справедливо говорю, как думаю. Ничего не кумира… А ты чё, дед, не доверяешь ему?

Петр Михайлович помолчал. Потом, когда Тимоха уже вроде бы забыл свой вопрос, сказал:

— Не то чтобы не доверяю, а понять пытаюсь. Зачем ему это, если у него все есть? Может, он от города устал, а может, неприятности у него там? Душа человеческая — тайна великая. Не понимаю я его, Тимоха.

— Мамку он любит, вот и вся тайна.

— Думаешь, любит? — Дед снова покосился на внука. — Откуда ты знаешь?

— Я знаю, что такое любовь, — глубокомысленно ответил Тимоха.

Дед, потрясенный, затих. Не знал, что ответить. Засмеяться не посмел. А сказать назидательно, что, дескать, он семьдесят лет прожил и не ведает, что такое любовь, не может точно ее определить, — не решился. Шут его знает. Может, в пятнадцать-то оно виднее насчет любви?

С огорода доносился равномерный звон цикады. Где-то в камыше, в пруду, кричала ночная птица. Звала кого-то.

— А вот в соседней области тоже случай был, — начал дед после паузы. — В одно село (там национальностей пять живет, не меньше) приехал крутой "мужик. Из татар. Ну вот… Ничей не родственник, главное. Просто приехал и стал мечеть строить. А заодно заборы на главной улице поправил, памятник возле сельсовета воинам-освободителям новый заказал. Сделал все и уехал.

— Ну и что? — Тимоха не понял, к чему клонит дед.

— Так… По телевизору показывали. Удивительный просто случай. Никто не понял, кто он, зачем все это сделал.

— Просто хороший человек, — сказал Тимоха.

— Да. Злу-то мы перестали уже удивляться, — согласился Петр Михайлович. — А добру — удивляемся. А я вот думаю, Тимка, может, сейчас время такое… Звезды, может, как-то по-особенному расположены. В нашу пользу?

— Это как так?

— Ну так. Если, допустим, Марс в силе, то войны не избежать, это уж правило такое. А сейчас, я слыхал, эра Водолея. Она, может, для сельчан — самое то?

Тимоха в темноте пожал плечами. Желание деда свалить чужие заслуги на звезды было ему непонятно.

— Пойду я, дед. Спокойной ночи.

— Как — пойду? Ты же ночевать хотел?

— Да Ростик там… Забыл я, что обещал на рыбалку его взять. Проснется — нет меня, расплачется.

— Ну-ну… Зайдите утром, я вам червей приготовлю.

На Тимохином диване, на самом краю, спал тощий, бледнокожий Ростик. Еще немного, и он свалился бы с дивана. Тимоха передвинул его к стенке, сам лег с краю. Раньше Тимоха не представлял, что бывают такие бледные до синевы дети, которые ни разу не видели лошади или, например, коровы. Занять Ростика не составляло труда. Он был готов с утра до ночи чистить лошадь, рвать траву для гусят и кормить кроликов. Этот мальчуган широко распахнутыми глазами смотрел на все и доверчиво льнул к Тимохе и деду. Его полюбили как-то сразу. Он никому не мешал, а только добавлял особый привкус в ежедневную деревенскую жизнь. Доили корову, поили теленка или собирали колорадского жука — невольно приходилось смотреть на эти занятия удивленными глазами Ростика. Особенно полюбил Ростик Славного. Старый конь будто понимал, что с ним рядом ребенок. Наклонялся к малышу и терпеливо стоял, пока тот хлопал его по гладкой морде.

…Они наверняка проспали бы, если бы их не разбудил Добров.

— Эй, рыбаки, хватит дрыхнуть!

Ростик, как солдат, глаза распахнул, в штаны впрыгнул, бегом в сени — проверять удочки. Тимохе вставать не хотелось. Не выспался. Но — обещал.

Добров палец приложил к губам. Тихо, мол. Чтоб мама не слышала.

— Я вас провожу, — шепнул.

Тимоха догадывался, зачем Добров так рано поднялся, но молчал.

Прошли улицей до Никитиных, потом Добров дошел до пшеничного поля. Ребята отправились дальше, к озеру, а Добров остался. Тимоха немного погодя оглянулся. Добров рвал в меже васильки.

Васильки — сорняк, но Добров наберет много, сделает букет, поставит на окно к матери в спальню. Мать проснется — цветы на окне. У нее потом весь день будет хорошее настроение. Вот он всегда так — с фантазией. Уже давно решил Тимоха сделать то же для Марины. Но Плешивка вставала раньше его. Идешь, а она тут как тут — стоит с тяпкой в огороде:

— Куда, мальчишки? На карася? Не спится ей…

Сегодня с рыбалки возвращались, когда солнце стало припекать. Ростик шел впереди, держал прутик с карасями. Тимоха насобирал васильков. Марина сейчас только-только просыпается. Только бы Плешивки в огороде не оказалось!

— Ты, Ростик, беги домой, хвастайся уловом. А я чуть позже приду.

Ростик кивнул, пустился вприпрыжку. Непривычно было ему, городскому, которого всю жизнь за ручку водили, свободно носиться на просторе. Непривычно и сладко. Побежал…

Тимоха положил удочку у палисадника, огляделся — никого. Толкнул калитку — тихо. Маринино окошко выходило в огород. Обошел дом, через морковную грядку перешагнул. Вот оно, открыто.

Тимоха пробрался осторожно, заглянул. Никого в комнате. Постель застелена, на столе пусто, чисто. Будто и не ночевали здесь.

— Э-эй! Кто там? — донеслось до него из глубины огорода. Есть! Застукала…

Тимоха цветы за спину, стоит как ни в чем не бывало.

— Здрасьте, теть Кать! Марина дома?

Катя Плешивка собирала в банку колорадского жука. Увидев Тимоху, закрыла банку крышкой, отряхнулась. Пошла навстречу.

— А, Тимофей… Ты к Марине, что ли? Пошли в дом, чего на жаре-то стоять?

Тимоха не стал возражать. Потащился за Плешивкой в дом. А цветы за спиной прячет.

Плешивка вымыла руки под рукомойником, попила воды.

— Квасу хочешь?

Тимоха выпил квасу. Прошли в зал.

— Уезжать собралась наша Марина, — вздохнула Плешивка и кивнула в сторону спальни. Тимоха проследил ее взгляд. В Марининой спальне на полу стояли ее вещи — большая сумка на колесиках и чемодан.

— Куда? — не понял Тимоха. — Не говорила ничего… В отпуск, что ли?

— В отпуск… Кабы в отпуск! Совсем…

— Как — совсем? — не поверил Тимоха. — Куда?

— К милому свому, в город.

— Как — к милому? — повторил Тимоха. — Он же…

— Женат, — кивнула Плешивка. — Знаю. Вчерась она мне призналась. Женат, говорит, теть Кать, но обещал развестись. Так и сказал в прошлое свидание: разводиться буду. Приеду, мол, за тобой. Будь готова. И число назвал, сегодняшнее. Она давеча весь день вещи складывала.

— Приехал? — упавшим голосом спросил Тимоха.

— Приехал. — Катя рада была поговорить. Она долго жила одна. А Марина не слишком разговорчива. И вдруг — гость.

Слушает, не перебивает. — Вещи вон стоят. Не взяли пока. «Мне, — сказал, — надо с тобой поговорить». Посадил в машину и увез. Вот жду. Уедет ли, останется? Не знаю…

Тимоха не мог говорить. Потому долго молчал, а Плешивка все что-то рассказывала, рассказывала.

— Ну, я пошел… — наконец выдавил он. Поднялся, вышел на улицу. Как во сне добрел до угла, вспомнил про удочки. Вернулся за ними. Так и шел — с удочками и букетом васильков. Потом цветы выбросил.

У дома стояли старые «Жигули», «пятерка». Значит, тетка приехала из райцентра. Никого не мог сейчас видеть Тимоха, ни с кем не мог разговаривать. Положил удочки у дедова забора и пошел куда глаза глядят.

Добров решил показать Семену место под конноспортивную школу. И Ростик пошел с ними. А сестры остались готовить окрошку. Не виделись они давно, обеих поглотила словно с неба свалившаяся личная жизнь. Некогда было обменяться мнениями. Теперь, оставшись одни, они торопились наверстать упущенное.

— Как Семен? — первая спросила Полина.

— Как шелковый! — кивнула Любава и перешла на шепот, хотя знала, что в доме никого нет: — Настоял продать магазин, представляешь? Хочет взять в аренду лимонадный цех. Квас делать газированный.

— Я говорила тебе, что он вернется? Говорила? — озорно блестела глазами Полина. — А ты — не приму, то-сё…

— Куда ж деваться? — вздохнула Любава, пряча хитринку в улыбке. — Жизнь вместе прожили как-никак. Не чужие… Ну а ты, сестрица, я смотрю, тоже век вдовствовать не собираешься…

Полина боялась говорить о них с Добровым. Об их счастье. Казалось оно ей неправдоподобным, а оттого — зыбким, непрочным.

— Мне странно все это, — призналась она, перестав кромсать картошку. — Иногда кажется — проснусь, и все исчезнет. И он, и все… И опять я одна. И ничего нет…

— Странно ей! — воскликнула Любава. — Что странного-то, я не понимаю? Встретились два человека, полюбили. Не бывает, что ли?

— Бывает, но такое… Он ведь совсем свою жизнь изменил ради меня. Совсем, круто. А если он поймет, что не может жить в деревне? Поймет и уедет?

— Ох, ох, ох! Заголосила! Изменил — значит, хотел этого. Значит, что-то его в той жизни не устраивало. Искал чего-то, вопросы себе задавал. Уважаю я таких. Чего смеешься? Уважаю. Вообще на мужиков смотрю как на детей. Все дети, все играются в кого-то. Кто в царя играет, кто в бандитов, кто в деловых и крутых. А настоящих, которые не играются, тех мало. Вот твой Добров — настоящий. Из тех, кто придет, трезво оценит, разрулит любую ситуацию. Силой, но без подлости. Молодец. И ты, Поля, молодец, что счастья своего не упустила.

— Сплюнь!

Любава суеверно сплюнула три раза через левое плечо и постучала по столу.

— Кстати, тебе привет от Панина.

— Батюшки! Что это с ним? Вспомнил…

— Да так, виделись. Предложил мне выдвинуть свою кандидатуру в районную Думу.

— А ты?

— Обещала подумать. Ну так вот — не наврал он про дом для врача общей практики-то! Проект показывал. Ничё домик. Полдома — для приема больных, полдома — жилая. Балкон, усадьба — все дела.

— Хорошо бы, — вздохнула Полина. — Я соскучилась по работе.

— В медицину уйдешь — по клубу своему будешь скучать, по театру.

— В театре можно остаться для души. Клавдия Семеновна новую пьесу подобрала. Только с кем ставить-то? Ольга в декрет уйдет, Володька с Ирмой уехали.

— Ничего о них не слышно?

Полина сходила в спальню, принесла конверт.

— Вот, Ирма письмо прислала. Правда, обратный адрес — до востребования. Боится.

Любава развернула письмо. Оттуда выпала фотография. Она говорила сама за себя. На снимке они были втроем: Ирма смеялась и прижималась к Володькиному плечу. Тот держал на руках Катю. Малышка тоже смеялась и показывала пальцем в фотоаппарат.

— Счастливы, значит, — сделала вывод Любава. — И слава Богу. Ну а Гуськовым не позавидуешь, — после паузы продолжила она. — Как говорят, беда не приходит одна.

— Макаровну жалко. Сразу оба сына за решетку попали. Она только после операции, слаба еще. Я на днях к ней заходила. Похудела она, есть ничего нельзя, диета.

— Чё жалеть-то? — возразила Любава. — Они знали, чем занимались. Хотя, конечно, оказались крайними. Знаешь, как на самом деле было? Как раз перед выборами губернатора объявили месячник по борьбе с преступностью. Ну, как обычно. Нужно что-то крупное раскрыть, отчитаться. Мишкин звонит Лысенькому (это их глава, бандитов местных). Звонит, значит, Лысенькому и говорит: как хочешь, я должен кого-то поймать. Сдавай, мол, кого не жалко. И работай дальше.

— А тот что?

— Тот не соглашается: моих, мол, пацанов не трогай. Я тебе, мол, плачу исправно и отвали. Тогда Мишкин говорит: меня могут снять за то, что месячник плохо провел, придет новый вместо меня и твою контору накроет.

— Ну? — Полина бросила все дела, голову на локти положила, слушала.

— Тот задумался. Есть резон в словах мента, как ни крути. Кого-то придется сдать. А Мишкин и говорит: вот твои Гуськовы засветились со своей мамашей, народ бог весть что про них перед зданием администрации кричал, и тем более на камеру сняли.

— Да, Ванюша мне показывал.

— Ну вот. Про них все, мол, знают, что они в своей мастерской краденые машины разбирают. Жалко тебе их, что ли?

— И Лысенький согласился?

— Он не дурак. С Макаровной-то у Павла прокол вышел. Она, как очнулась, как все узнала, наехала на Павла. Тот побежал заявление забирать. Псих. Ну, ты эту историю знаешь.

— Да, Макаровна меня не подвела, — согласилась Полина. — Дай Бог ей здоровья.

— Будет здоровье с такими сыночками, — отозвалась Любава. — Ну так вот. Лысенький подумал и сдал Гуськовых.

— Да… — потрясенно выдохнула Полина. — Ну а ты-то откуда все знаешь?

— Боже ты мой! — всплеснула руками Любава. — Тоже — секрет! Райцентр — та же деревня. Кирюхин под хмельком своей жене проговорился, а она у меня в пекарне тесто берет на пироги каждую субботу. Я теперь все дела знаю.

— Так оставили Мишкина-то?

— Мишкина оставили, Снежко перевели и еще кое-кого местами поменяли.

— А еще какие у вас новости? — доставая из холодильника квас, спросила Полина.

— У тети Стеши опять курей украли, — бесстрастно сообщила Любава, — Новых. Бройлерных.

Полина несколько секунд молча смотрела на сестру, а затем начала смеяться. Сначала короткими порциями. Ей вторила Любава. Потом смех затянулся. Они смеялись теперь, едва взглядывая друг на друга, не в силах остановиться. Когда мужчины возвращались домой, издалека услышали заразительный звонкий смех своих женщин.

Тимоха бродил весь день, а к вечеру ноги сами привели его к дому Кати Плешивки. Марина сидела на перильцах крыльца. Курила. В ее позе, в посадке головы, плеч было что-то новое, чего он не замечал раньше. Тимоха примостился на завалинку дома напротив. Сидел и смотрел, как Марина курит. Она видела его, но в его сторону даже не взглянула. Ей не нравилось, что Тимоха про нее все понимает. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она страдает.

А она страдала. Ее гордая поза пыталась скрыть это, но только, наоборот, подчеркивала. Тимоха готов был расправиться с этим городским. Будь городской неженатым парнем, дал бы ему хорошенько. А так… у него дети маленькие дома, вроде Ростика. Сам видел.

И что же он за человек такой, что не жалко ему девушку мучить?

Много мыслей побывало у Тимохи в голове, пока он сидел и смотрел на Марину. Она делала вид, что не замечает Тимохи. Докурила, подобрала колени к подбородку. Сидела без движения на перильцах, смотрела вдаль.

Знал Тимоха наверняка — думает о том, о женатом. Думает, что вот снова не сдержал обещания. Придется что-то решать самой. А что решать? Надо забыть его. Да разве это так просто — забыть?

Тимоха вздохнул. Он научился глубоко вздыхать с той поры, как полюбил Марину. Она вдруг встрепенулась, позвала его:

— Тим!

Он поднял голову, выжидательно уставился на нее.

— Тим, пригони свой мотоцикл! Покатаемся…

Тимоха ожил. Мотоцикл? Да это он мигом. Одна нога здесь, другая — там. Помчался домой, вывел из гаража сверкающую «Яву». Взревел тот, как зверь, взлетел, понесся по деревне, поднимая теплую мягкую пыль…

Марина ждала его на повороте. Мотоцикл вылетел за село, Тимоха зажмурился. Марина держала его за бока. Нервные у нее были сегодня пальцы, напряженные. Летели сквозь ветер по пустынной дороге, мимо проносились поля, пруд, озеро, снова поля. Это стремительное движение было по душе Тимохе, он любил скорость, теплый колючий ветер, запахи разнотравья, желто-синие дали.

Они укатили далеко от Завидова, за соседнее село. Дальше простирались луга, отведенные под покос. Луга спускались к реке, и все дороги терялись там. За рекой синел лес.

— Останови, — попросила Марина. Тимоха притормозил. Слезли.

— Научи меня, — попросила Марина.

— Хочешь сесть за руль?

Тимоха обрадовался. Если человек чего-то хочет — не все потеряно. Это здорово, что она чего-то хочет.

Он показал, как выжимать газ, как поворачивать, как тормозить.

— Почти как на велосипеде, — усмехнулась Марина.

— Только вот на эту сильно не нажимай, а то разгонишь сразу. Я рядом буду. Давай.

Марина села, сделала, как он показал. Мотоцикл послушно заурчал и сорвался с места. Тимоха побежал рядом, потом — отстал.

— Сильно не жми, — кричал он, — вот так!.. Теперь останавливай!

И вдруг Марина, которая все время смотрела вперед, упрямо сведя брови и закусив губу, нажала на газ. Мотоцикл взревел и помчался вперед.

У Тимохи вначале и мысли не возникло, что она могла сделать это нарочно. Думал — нечаянно нажала.

— Жми на тормоз! — кричал он, прыгая сзади по кочкам. — Останавливайся!

Куда там! Мотоцикл, подобно взбесившемуся животному, рвал вперед. Тимоха бежал далеко позади и орал. Пока Марина ехала по дороге, он надеялся, что она сообразит, как остановиться. Это же так легко!

И вдруг его осенило: она нарочно! Она специально позвала его кататься, а сама все решила наперед. От бессилия и страха за нее Тимоха похолодел.

Она летела через луг, прямо к реке. Это был правый, высокий, берег.

Она летела молча, волосы ее длинные развевались сзади, как фата, и подол сарафана полоскался на ветру. Тимоха остановился и схватился за голову.

— Прыгай! — орал он. — Прыгай!

Когда увидел, что мотоцикл с Мариной влетел в синеголовки, разросшиеся у самого берега, зажмурился. Остановился.

Всплеск. Образовавшаяся сразу тишина ударила словно веслом по голове. Тимоха потерял все звуки. С трудом передвигая ватные ноги, он пошел к берегу. Медленно шел, долго. Когда он увидел Марину, увидел, что она сидит в траве и плачет, остановился. Опустился на землю, лег и закрыл глаза.

Сколько прошло времени? Марина устала плакать. Он открыл глаза. Ничего в природе не изменилось. Головки цветов участливо смотрели на него со своих стеблей. Он поднялся, подошел к Марине, сел рядом.

— Ты это… из-за него, да? — спросил он то, что и так было ясно. — Ты сама, нарочно хотела…

— Да, хотела, Тимоха. — Она повернула к нему заплаканное лицо. — Тебе когда-нибудь было так плохо, как мне? Было?!

— Было, — кивнул Тимоха.

— Когда?

— На ярмарке. Когда я увидел, как ты на него смотришь. Марина долго не сводила глаз с Тимохи. А он смотрел на воду. В воде малиновым отливал закат.

— Ты ведь любишь меня, — не то спросила, не то сказала она.

— Люблю, — согласился Тимоха.

— Ты тоже страдаешь, — проговорила она задумчиво. Он ничего не ответил.

Вдруг она поднялась, отошла немного от берега и… скинула сарафан.

Тимоха удивленно уставился на нее. Она была почти что голая, в одних крохотных трусиках, которые можно было не считать.

Она была такая стройная, тоненькая. Вся загорелая, а грудь — совсем белая. Маленькая, упругая, белая грудь. Тимоха впервые видел такое. Смотрел и не мог заставить себя отвернуться.

— Иди сюда. Ты ведь хочешь меня? Что же теперь… Ты хороший… Зачем ты будешь страдать? Иди ко мне…

Она говорила так ласково и настойчиво, что он почувствовав — еще немного, и он подчинится. Тимоха отвел глаза: Оденься.

— Чего ты испугался, глупенький?

— Я так не хочу. Ты любишь его. Мне так не надо.

Он не смотрел, но чувствовал, как она там одевается. Подошла, села рядом.

— Странный ты. Что же, будешь ждать, когда я разлюблю его и полюблю тебя?

Он кивнул. Она с сомнением покачала головой:

— Если не дождешься?

— Я долго могу ждать. Всю жизнь.

Марина тоже стала смотреть на реку. Вода была красная — солнце купало в ней последние лучи.

— Может, ты и прав. Как говорит твоя мама: «Мы себя не знаем».

— Пошли. — Тимоха поднялся и подал ей руку. — Нам теперь пешком идти, а это долго. Вечереет уже.

Марина послушно пошла рядом с Тимохой. Сейчас они поменялись ролями: он был взрослый, а она — маленькая. Они подошли к самому берегу и заглянули вниз. Мотоцикл утонул, его не было видно под водой.

Они молча повернулись и пошли домой. Сумерки ложились на поля большими развернутыми крыльями. Солнце почти село, оставив в небе память о себе — редкие малиновые отблески. Во всей природе царили покой и умиротворение, как молчаливый упрек человеку с его суетой и безумствами.

Они шли молча. Говорить не хотелось. Каждый думал о своем. Где-то далеко, за полями и дорогами, их ждал дом. Но как долго к нему предстояло идти…