«Если ты не приедешь, я никогда тебе этого не прощу!» В записке было написано именно так. Черным по белому. Вообще стиль послания был настолько категоричен, что напрочь обескураживал. Сначала: «Хочешь — верь, хочешь — не верь, но это я, Марина».

До Вики долго доходило, какая такая Марина. По почерку не узнала. А потом… Нет, ну надо же! Столько лет ни слуху ни духу, и вдруг: «Срочно приезжай! Брось все дела, ты мне очень нужна!»

Сколько же лет они не виделись? Десять? Двенадцать? Да, пожалуй, как школу окончили, так и все. И вот нате вам — не письмо, не открытка, а махонькая такая записулечка, вложенная в солидный конверт.

Виктория все утро вертела в руках странную записку. И кофе пила с ней, и в автобусе два раза вынимала из кармана и принималась читать. А на работе записка мешала сосредоточиться. Виктория машинально впускала в себя искаженные звуки сонатины, извлекаемые из инструмента четвероклассником Ваней Кудрявцевым, и тщетно пыталась состряпать хоть какую-то версию события, которое могло стрястись у подруги детства Марины, чтобы та спустя столько лет упорного молчания вдруг вспомнила о ней, Вике.

В соседнем классе нещадно били по клавишам. Там разучивали этюд и, вероятно, считали: чем сильнее ударяешь, тем лучше запоминается.

— Ваня, фальшивишь. Здесь си. Си, а не ля. Неужели ты не слышишь?

Ваня Кудрявцев красноречиво зевнул. Ему было явно наплевать и на си, и на ля, и на всю сонатину в целом. Ему глубоко безразлична неминуемая тройка на предстоящем экзамене, которую он обязательно получит, так как на четыре не сыграет ни за что. Его мамочка побагровеет, как закатное солнце, услышав оценку, и долго будет предъявлять Вике свои претензии.

— Ваня, дома надо заниматься. Сыграешь, четыре раза этюд и пять раз сонатину.

Ваня с готовностью закивал, кося глазами в окно. Там, за пределами музыкалки, буйствовала весна. Влажные блестящие листья наивно глазели на мир. Как доверчивые дошколята. Еще не подозревали, что весьма скоро наступит момент и глянец исчезнет. К клейкой нежной коже прилипнет пыль, сухая летняя жара испортит яркий зеленый наряд. И жить-то им всего полтора сезона…

Кудрявцев, похоже, об этом смутно подозревал, потому-то и торопился туда, где светило, зеленело и пахло. Он пялился в окно и готов был пообещать Вике что угодно, лишь бы она отстала от него и отпустила в этот весенний, насыщенный запахами и звуками мир.

Виктория записала ученику в дневник очередное задание и еще раз напомнила о парадной форме. Через минуту она уже наблюдала в окно, как Кудрявцев несется по проезжей части дороги, высоко над головой подкидывая папку с нотами.

В соседнем классе наконец прекратили истязать клавиши, но взамен раздался громогласный, срывающийся на визг голос Ольги Петровны. Ольга Петровна дрессировала Сосницыну. Вика ясно представила прямую как палка Сосницыну с очками на веснушчатом носу, виновато и обреченно застывшую над фортепиано, а также бегающую вокруг нее Ольгу Петровну. Раскрасневшуюся, пышущую жаром.

— Ты что, совсем тупая, или как? — кричала Ольга Петровна, колотя авторучкой по инструменту. — Здесь ясно написано: «Аллегро». Ал-лег-ро! Ты понимаешь, что такое аллегро?

Вика взглянула на часы: без десяти пять. Родители уже наверняка привели подготовишек и толкутся в гардеробе.

Если они услышат, как ведет урок Ольга Петровна, половина из них к 1 сентября передумает вести своих детей в музыкальную школу.

Она вышла из класса и прошла в вестибюль, к телефону. Набрала номер Галки. На вопрос о Марине Свитовой Галка ответила определенно:

— Она теперь новая русская. Ты что, не знала? У нее все о'кей. Муж крутой. Квартира улучшенной планировки в элитном доме. Денег куры не клюют. Когда я ее видела? Ну, года два назад. А что?

Вика не знала — что. Если у Марины все благополучно, с какой стати она шлет записку, содержание которой можно сравнить разве что с сигналом SOS? Это просто вопль о помощи! Невероятно.

Это ей, Вике, впору рассылать подобные записки. Это ей хочется иногда распахнуть окно и крикнуть: «Люди! Помогите! Я больше не могу слушать бездарные потуги Вани Кудрявцева, загоняемого в школу из-под палки. Не могу я больше терпеть визгливые концерты старой девы Ольги Петровны, которые весной неизменно переходят в аллегро… Товарищи! Родные! Не могу я больше возвращаться домой в раздрызганном вонючем автобусе и, вдоволь надышавшись выхлопными газами, слушать дома песню о том, как их мерзавец-отец променял верную жену на молодую стерву. Но больше всего, люди, невмоготу мне, горемычной, ходить в этом плаще! Больше того, я его видеть не могу, товарищи! Я ношу его примерно столько, сколько живет на свете Ваня Кудрявцев! Ведь на мою зарплату плащ можно покупать только по частям. Месяц — рукава, месяц — карманы, а еще три месяца — все остальное».

Да что говорить! Это ей, Вике, давно пора разыскать Марину и возопить о помощи. Это же просто смешно: «Вика, поверь, ты одна в состоянии мне помочь».

Вика вздрогнула — визгливое крещендо Ольги Петровны достигло вестибюля. Одна из мамаш, толпящихся у гардероба, оглянулась. На лице родительницы проступило легкое недоумение. Вика сняла с телефона трубку и положила на стол.

— Серафима Ивановна, — обратилась она к вахтерше. — Позовите, пожалуйста, Ольгу Петровну к телефону.

Вахтерша не сразу поняла Викин замысел. Когда сообразила, метнулась в направлении криков.

Когда Ольга Петровна подлетела к телефону, тот издавал короткие гудки.

— Ну вот, не успела! — засокрушалась она, раскланиваясь с родителями. — А кто звонил? Не сказали?

— Мужской голос, — бесцветно бросила Вика, изучая объявление о завтрашнем концерте.

— Да? — Голос Ольги Петровны моментально приобрел бархатистость, мягкость и глубину. Она огляделась, определяя, достаточно ли народу слышало, что ей звонил мужчина. И неторопливой походкой вернулась в класс.

Взрыв негодования по поводу Сосницыной иссяк, теперь некоторое время можно жить спокойно. Вика вернулась в класс и села за инструмент. То, что ее следующая ученица опаздывает на урок, было как нельзя кстати. Вика пробежала пальцами по клавишам. Заглушая измученный Сосницыной этюд, в окружающее пространство полилась прекрасная мелодия Шопена. Листья за окном затрепетали, прислушиваясь к музыке. На подоконнике вытянулись в струнку две свечи, подаренные Вике учениками на 8 Марта. Дама с репродукции Брюллова, висящей над фортепиано, принялась покачивать перьями на шляпе в такт музыке. Такое случалось всякий раз, едва Вика садилась за инструмент и играла Шопена. В такие моменты она легко представляла себя классической красавицей — только вроде мотылька, длинноногой, с блестящими, ловко подобранными кверху волосами, с ямочками на щеках от озорной кокетливой улыбки. Но, увы, едва ее взгляд задевал лакированный верх инструмента, она тотчас возвращалась в реальность — видела в пианино свое круглое лицо с допотопным «каре», отнюдь не беззащитные и не хрупкие плечи, внушительную грудь, которую, как ни криви душой, трепетной не назовешь. Даже давно, во времена зеленой юности, когда Викины ровесницы смотрелись розовыми бутонами, она, Вика, не выглядела трепетной и юной. Она была большой, основательной, крепкой. Ей с одинаковой откровенностью плакались в жилетку и девочки, и мальчики. Она была товарищ. Товарищем и осталась. «Приезжай сразу, как получишь письмо». Сразу — это как? Сегодня? Завтра? В разгар учебной четверти…

Логически завершая Викину мысль, скромно скрипнула дверь кабинета, и в проеме показалась крючковатая фигура директора.

— Занимаетесь, Виктория Викторовна?

— Нет… Да… Я уже закончила.

Вика опустила крышку фортепиано. Что-то подсказывало ей, что Сытин заглянул к ней неспроста. Как назло, ученица опаздывает. Сытин проник в класс так, как появляются в зале опоздавшие на концерт — чуть ли не на цыпочках. Такая предупредительность всегда настораживала Вику — жди какой-либо неприятности.

— Я зачем зашел… — начал директор, глядя мимо Виктории в окно. — Я хочу прослушать программу вашей Кузминой.

— Для чего? — насторожилась Виктория.

— Ну… Вы ведь в курсе — скоро зональный конкурс. Возможно, от школы придется выставить вашу Кузмину.

— Опять Кузмину!

Вика опешила. Внутри начало закипать заслуженное возмущение.

— Но на зональный Ольга Петровна готовит Сосницыну! — напомнила она.

— Да… Но, между нами говоря, у Сосницыной не хватает темперамента. У нее не те данные, что у Кузминой.

Конечно, Сытин обдумал, что скажет Виктории. А она оказалась застигнутой врасплох. На прошлой неделе Вика успокаивала Кузмину, разревевшуюся прямо на уроке. Девчонку можно понять — весна, гулять хочется, а у той занятия в двух школах да еще постоянные конкурсы. Волком завоешь.

— Но Кузмина только зимой участвовала в «Юном виртуозе»! Мы с ней каждый год ездим на зональный! Вы что, сломать мне ее хотите? Мы все каникулы с ней просидели за инструментом!

Виктория осеклась, заметив, как удовлетворенно наблюдает за ней директор. Да он нарочно подбрасывает масла в огонь, чтобы она завелась. Вампир жаждет ее крови! Спокойно, Виктория! Возьми себя в руки.

Вика одернула на себе жакет и закрыла рот. В конце концов, это можно было предвидеть. На последнем педсовете чуть не передрались. Никто не хотел участвовать в конкурсе. Педагоги устали. А Ольга Петровна, так та вообще всегда делала все возможное, чтобы не выставлять учеников. И теперь, когда она начала дрессировать Сосницыну, плохо верилось, что дело будет доведено до конца. Участие в конкурсе — это всегда труд, пот, нервы и риск. Риск получить мордой об асфальт за все твои старания. Ученик может разволноваться, раскапризничаться и, наконец, просто заболеть и свести на нет все твои усилия. Да и потом, школы больших городов выставляют на конкурс отборных учеников, ибо есть из чего выбрать. А у них? В школу берут всех подряд, лишь бы желание было. А уж если у кого слух сказался — того сразу на конкурс…

Петровна мордой об асфальт получать не любит, поэтому на подвиги старается выдвинуть молодежь. А чаще всего ее, Викторию, которую откровенно недолюбливает. А за что, спрашивается? Все за то, что Виктория па причине тесного соседства классов является невольной свидетельницей Петровниных педагогических эксцессов.

Переговоры с директором привели к тому, что Вика с дрожащим подбородком вылетела из класса и наткнулась на Петровну, дежурившую в коридоре в ожидании результатов, переговоров. Толкнув коллегу плечом, Виктория пролетела мимо со свистом, как скоростная электричка. В вестибюле ее притормозила Надя, жена Сытина:

— Викуша! Ты не заглядывала в учительскую? Там косметику привезли.

— Нет! — вздрогнула Виктория и выскочила на улицу.

Косметика! Какая может быть косметика, если сестра Юлька уехала на месяц на сессию, оставив им с матерью своего полуторагодовалого сына… Две их зарплаты ушли на детское питание. Косметика… Вика чувствовала, что находится на грани нервного срыва. Прийти домой, налить горячую ванну и на час залечь отмокать! Именно этого требовали ее натянутые нервы. Не тут-то было! Дома она застала отца. Гость редкий и потому дорогой. Пришел навестить больную жену. Лекарства, фрукты, сладости. Понятно… Мать — полотенце на голове — никакая. Отец возле — исключительно шепотом. Выслушав жалобы отца на трудности в бизнесе, Вика отправилась в сад за Ромкой. Племянник домой идти категорически не хотел и норовил попасть во все лужи. Отлавливая Ромку, Вика думала о том, что раньше, когда отец жил с ними, он не отличался подобной заботливостью. Или просто мать была моложе и не болела?

Когда отец распрощался, мать как ни в чем не бывало поднялась и уселась раскладывать пасьянс. Вика смотрела на нее, хлопая ресницами.

— Мам, ты что, нарочно перед ним больную изображаешь? — не выдержала она. — Думаешь, из жалости вернется?

Мать обернулась и посмотрела на Вику как-то даже снисходительно.

— Глупостей-то не говори. И не смотри на меня так. Вернется… Зачем он мне теперь — портки его стирать? На старости… Нет, это пусть молодая делает. А вот он виноватым себя чувствует, и ладно. Мы с ним жизнь прожили, и только я вокруг него бегала, а он вокруг меня — никогда. А теперь видишь, как беспокоится… А меня это устраивает. Только смотри ему не скажи! Я хоть для себя поживу.

Но пожить для себя у матери не получалось. Только закончила пасьянс, заявилась Юлька с мужем Игорем.

— Я на побывку! Мы у вас переночуем.

Мать с Викой ринулись на кухню — сооружать ужин. А Юлька подвинула к себе поближе вазу с фруктами.

Весь вечер сестра щебетала о своих преподавателях в колледже, об однокурсниках и о Ромке, который успел заснуть на Викином диване. Вика не могла вникнуть в суть Юлькиной болтовни. Нет-нет да и вспоминала о записке. Думала: ехать, не ехать?

Спать лечь пришлось с племянником, а это было сущим наказанием: он брыкался во сне и вздрагивал. Мать спала рядом на раскладушке, и Вика обреченно ждала, когда та захрапит. Заснуть с матерью в одной комнате практически невозможно. Нет, конечно, если ты глухой или нервы железные, тогда — да. Но прежде чем раздался раскатистый храп матери, из спальни донеслись Юлькины стоны и равномерное поскрипывание кровати.

Вика положила подушку на голову. И все равно слышала скрипы. Примерно полчаса спустя захрапела мать. Вика лежала среди какофонии бесцеремонных ночных звуков и чувствовала себя абсолютно лишней в собственной квартире. И в своей семье. А заодно и в мире вообще. Отец поглощен новой семьей и счастлив. Мать ушла в свои проблемы и считает, что у старшей дочери их нет. Юлька — та вообще не способна замечать дальше собственного носа. А ей, Вике, впору выть на луну. Ей тридцать лет. Еще немного, и она станет похожа на Ольгу Петровну — будет так же орать на учеников, подпрыгивая от каждой неверной ноты. Да ее уже сейчас все раздражает. И храп матери, сотрясающий стены (напоминание о том, что неизбежно ждет ее, Викторию), и скрип в спальне, этот бесстыдный эгоистический скрип (напоминание о том, что ее не ждет). Никогда. Она так и останется не у дел, ничего не изведав, годная лишь на то, чтобы работать за других, профессионально расти да воспитывать племянников. Горячая слеза жалости к себе сползла по щеке и увлажнила подушку. Племянник зачмокал под боком. У Вики в мозгу всплыл весь текст письма: «Вика, милая! Хочешь — верь, хочешь — не верь, но это я, Марина. Вика, ты мне очень нужна. Поверь, ты одна в состоянии мне помочь! Приезжай сразу, как получишь письмо. Если ты не приедешь — я никогда тебе этого не прощу! Марина».