4
Агата Мейбл Фишер и Нина Маргарет Малленс свалились на голову Дороти в марте 1940 года. Обе из Лондона, только-только закончившие шестинедельные курсы для работниц Женской земледельческой армии. Администрация графства наняла их на работу и направила в деревню, где жила Дороти. Девушкам требовалось жилье, а она одна занимала целый дом. То, что ей вообще позволили остаться в этом доме, Дороти считала редким везением. Альберт пошел в армию добровольцем, дабы исполнить свой долг. Так тогда говорил не он один, а все, кто пополнял ряды добровольцев. Но и Дороти, и односельчане знали: Альберт попросту сбежал от нее, оставив позади свое горе и недовольство. И потом, ему хотелось близости с женщинами. Супружеские отношения с женой полностью прекратились. Дороти была достаточно умна и проницательна, чтобы это понять. Ведь ему было всего тридцать три года. «Отпусти его», – сказала она себе. Тоски по Альберту она не ощущала.
До нее стали доходить слухи, что кое-кто из местного начальства и односельчан сомневался в ее праве остаться в деревне. По мнению этих людей, Альберту было незачем идти добровольцем. Его ценили за трудолюбие и умелые руки. Пусть бы себе дожидался официальной повестки, которая могла и не прийти. Дороти оказалась в трудном положении. В конце концов ей позволили остаться, но обязали заняться полезной для деревни работой – стиркой. Ее освободили от платы за жилье и даже пообещали скромное жалованье, за которое она должна была обстирывать всю деревню. В прачечной ей поставили кипятильный бак последней конструкции и ручную отжималку. Поговаривали даже о покупке стиральной машины. В ее саду вкопали столбы, между которыми крест-накрест натянули целые ярды сушильных веревок. Дороти только радовалась, что не завела коз. Миссис Твуми предлагала ей по весне двух очаровательных козлят. Они были милыми созданиями, но очень любили жевать выстиранное белье.
Потом появились эти девушки, Эгги и Нина. Они постоянно смеялись, по поводу и без. Были жизнерадостными и суматошными. Дороти с удовольствием обстирывала своих квартиранток. Ей даже нравилось кипятить нижнее белье Эгги, запачканное менструальной кровью, а также гигиенические салфетки. Эти салфетки Дороти нашила им в первые же дни после их приезда в деревню. Пустила на эти цели камчатную скатерть персикового цвета, которая однажды застряла в вальцах отжимальной машины и была непоправимо испорчена. Хрупкая блондинка Эгги, удивившая Дороти гладкостью кожи и серебристым смехом, очень страдала от менструальных кровотечений. Они мучили ее с беспощадной регулярностью и сопровождались болями во всем теле. Нина была ее полной противоположностью. Выше ростом, крепче телом и с низким голосом курильщицы. Ее месячные не отличались регулярностью, длились недолго и оставляли на одежде лишь редкие капли крови. Нина весело плыла по жизни с изяществом океанского лайнера. За несколько недель совместной жизни Дороти успела узнать и почти полюбить этих девочек.
Она поселила их в своей комнате. После Сидни Дороти покинула эту комнату, оставив Альберта одного ворочаться на широкой медной кровати. Для себя она выбрала комнатку, окно которой выходило на задний сад. Из окна ей было видно поле Лонг-Акр, а также далекие вязы и Лоддерстонский аэродром. Дороти вполне устраивала небольшая узкая кровать со старым матрасом. Ей нравилось лежать и писать. Читая потом написанное, Дороти удивлялась. Казалось, эти слова вывел кто-то другой.
Для своей кровати она сшила новое покрывало из всего, что нашлось под рукой. В ход пошли лоскуты и лоскутки, квадраты, треугольники и бесформенные кусочки. Покрывало получилось диковинным. В маленьком шкафу Дороти развесила свою немногочисленную одежду. Нижнее белье сложила в ящик туалетного столика, а на прикроватный столик поставила вазу с полевыми цветами. Каждый вечер, закончив дела, она уходила к себе и плотно закрывала дверь. Альберт ни разу к ней не постучался, за что она была ему только благодарна. Потом он покинул деревню. Это случилось в августе 1939 года. Он просто сбежал. Дороти толком не знала ни где он, ни чем занимается. Альберт не писал ей писем и вообще не давал о себе знать. Денег тоже не присылал. Дороти решила, что это развод, и начала свою одинокую жизнь. Она старалась обеспечивать себя всем необходимым. Сама пекла хлеб. Те несколько яиц в неделю, что несли ее куры, Дороти убирала в кладовую. Она делала новую одежду из старой и стала искусной швеей. Научилась шить на старом зингере». По словам Альберта, эта машина принадлежала его матери. В этом году Дороти засеяла огород и, как умела, обработала фруктовые деревья. Не все хорошо взошло, не все дало ожидаемые плоды, но Дороти ела так мало, что ее это ничуть не заботило. Она ела просто для поддержания сил, не ощущая никакого удовольствия от еды. Вся пища имела для нее отвратительный вкус, а жевание и глотание вызывали тошноту. Она начала ненавидеть свое тело за его худобу и странные, отталкивающие потребности, за неспособность быть нормальным женским телом и исполнять то, что ему положено. Дороти не знала, кто наградил ее испорченным телом – Бог или природа. Впрочем, она давно уже не терзалась этим вопросом.
А потом ее дом наполнился зычным говором лондонских кокни, громким смехом, неприличными словами. Но все это несло с собой и энергию. Дороти готовила девочкам еду, стирала их одежду и постельное белье, чинила и штопала, стараясь, чтобы они могли по-настоящему отдохнуть после тяжелого трудового дня. Она не видела более усердных сельскохозяйственных работниц, чем эти городские девицы. Альберту – сильному и выросшему в деревне – такая работа давалась легко. А Эгги и Нина каждый день вели настоящие сражения с полем, стараясь сделать все, что от них требовалось. Они потели, плакали от досады, но продолжали. Они натирали ноги, их руки покрывались волдырями, царапинами и порезами. Их ладони грубели и становились мозолистыми. Но девчонки не сдавались. Их пример вдохновлял Дороти, наполняя ее жизнь смыслом и надеждами.
С момента падения «харрикейна» на Лонг-Акр прошло уже три дня. Раны Дороти не успели зажить, и бинтов она не снимала. Но она не желала сидеть без дела и, превозмогая боль, стряпала для девочек и даже ухитрялась чуть-чуть стирать (а гора скопившегося белья росла). В это время к ней постучался неожиданный гость.
Она слышала, как кто-то открыл засов на передней калитке и вошел, не забыв закрыть саму калитку. Дороти быстро спрятала записную книжку в ящик, где лежали ложки, вилки и ножи. Она писала новое стихотворение, и у нее впервые что-то получилось. Во всяком случае, пара строк выглядела вполне осмысленной. Ей даже казалось, что она начала писать как-то по-новому. Кто же это может быть? Скорее всего, миссис Комптон. Дороти морально подготовилась к появлению этой неприятной особы и, чтобы скрыть недовольство, замурлыкала себе под нос песенку. Миссис Комптон незачем видеть, в каком она состоянии. Дороти стремилась ничем себя не выдать. Фактически она побаивалась этой всезнающей пожилой женщины.
Однако, судя по стуку в дверь, это не миссис Комптон. Стук короткий, энергичный. Так стучатся мужчины. Вытерев руки о передник, Дороти подошла и открыла.
– Миссис Синклер? – спросил пришедший.
В его английском улавливался иностранный акцент. Наверное, польский, предположила Дороти. В руке мужчина держал большой букет полевых цветов, старательно пряча его за спиной.
– Да. Что вам угодно?
Дороти говорила сухим, натянутым тоном, с ужасом узнавая в голосе интонации своей матери.
– Я командир эскадрильи Ян Петриковски.
Он произнес это так, словно его имя было Дороти знакомо. Затем осторожно взял и поцеловал ей руку, после чего тут же отпустил и изящным движением преподнес цветы.
– Ой, спасибо, – пробормотала покрасневшая Дороти.
Теперь ее голос не напоминал материнский. Она взяла букет и понюхала цветы; больше из вежливости, чем из любопытства. О чем говорить с ним, Дороти не знала. Как и все мужчины в военной форме, он выглядел подтянутым и не лишенным обаяния. Дороти почему-то сразу отметила его темные прилизанные волосы, зачесанные на пробор, и гладкую загорелую кожу. Мужчина был чисто выбрит. Затем внимание Дороти переместилось на его глаза. Голубые. Пожалуй, даже светло-голубые. Взгляд у него был прямым и спокойным, что тревожило и интриговало Дороти. Ростом он был на два-три дюйма выше ее. Не ахти какой высокий, но и не коротышка. И явно моложе – на четыре, пять или даже шесть лет. Слишком молодой. Как Альберт. Это сразу отсекало возможность дальнейших отношений. Надо сказать, все эти мысли пронеслись в мозгу Дороти лихорадочной чередой.
– Я приехал поблагодарить вас за ваши бесстрашные усилия по спасению моего соотечественника.
Его слова показались Дороти слишком напыщенными, но она умела не показать вида.
– Разве я кого-то спасла?
– Вы пытались спасти моего летчика. Во вторник его самолет подбили, и он упал на поле. Мы слышали о проявленном вами мужестве, – сказал командир эскадрильи Ян Петриковски и поклонился.
Дороти смотрела на него в немом изумлении. К этому примешивалось что-то еще, о чем ей совсем не хотелось думать.
– Я вижу у вас повязки, – продолжал поляк. – Надеюсь, ваше лицо не слишком пострадало?
Черт бы побрал эту деревенскую сплетницу! Успела растрезвонить! Будучи по сути своей человеком добрым, Дороти даже мысленно не могла заставить себя назвать эту доброхотку «коровой», не говоря уже о «суке». Такие слова были слишком жестокими и невежливыми. Природное великодушие удерживало Дороти от возражений и попыток восстановить истину.
– Видите ли, на самом деле я… в общем, я не пыталась его спасти. Все так думают… впрочем, не будем об этом. Спасибо вам. А лицо мое не слишком пострадало. Скоро все заживет. Я в этом не сомневаюсь… Может быть, войдете?
Едва командир эскадрильи переступил порог ее кухни, Дороти почувствовала странное спокойствие и даже внезапную радость от присутствия мужчины. Целых девять месяцев здесь не появлялся ни один мужчина. Дом стал женским островком, особенно после того, как в нем поселились Эгги и Нина. Дороти предложила гостю сесть, и он сел. Огляделся по сторонам. Его взгляд надолго остановился на каминной полке с подсвечниками, часами и тонким слоем угольной пыли.
– Ваша кухня похожа на кухню моей матери. – Он обвел рукой пространство, будто желая показать Дороти всю панораму. – Такая же была в доме, где я вырос.
– И где это? – спросила Дороти, взявшаяся готовить чай.
Она доставала чашки, молоко, сахар. У нее дрожали руки.
– Polska.
– Польша?
– Да. Польша.
Ян Петриковски улыбнулся ей. Улыбнулся широко. Дороти обнаружила, что вовсю глазеет на его улыбку вопреки своему намерению держаться официально. Она мысленно отчитала себя («Нельзя быть такой дурой») и сосредоточилась на приготовлении чая. Дрожь в руках еще усилилась. Дороти закусила губу, подавляя желание хихикнуть. Ее что, шлепнули по коленкам? Получается, что так.
– Знаю, знаю, – сказала Дороти, пытаясь совладать с голосом, который становился все оживленнее. – У нас ведь империалистические замашки. Что, разве не так?
Она кашлянула, удивляясь себе. Что за вожжа попала ей под хвост? Так себя вести с человеком, которого видит впервые.
Если ее грубая речь и ошеломила гостя, командир эскадрильи Ян Петриковски это никак не показал. Может, не понял ее? Но ведь он очень хорошо говорит по-английски. Дороти не верилось, что он не слышал подобных слов и не знал их значения. Похоже, у него завидное умение владеть собой. Наверное, она могла бы даже выругаться в его присутствии и не услышать осуждения.
– Это я от своих девчонок подцепила, – сообщила Дороти, словно хвастаясь.
– Вы про «империалистические замашки»?
– Да. Они меня и другим словечкам научили. «Проклятый». «Кошмарный».
– Девчонки – это ваши…
– Две лондонские девушки. Посланы к нам Женской земледельческой армией работать на ферме. У нас ведь так много мужчин… – Дороти сразу подумала о муже, бросившем ее, и постаралась, чтобы в голосе не ощущалась горечь. – У нас так много мужчин ушли в армию.
– А вы сердитая женщина, миссис Синклер.
Дороти решила не реагировать на его слова. Она приготовила чай, вставила в носик чайника ситечко, затем хотела налить в чашку гостя молоко. Он вежливо отказался, сказав, что пьет чай без молока. Хорошо, пусть будет так. Дороти подсластила чай в обеих чашках. Но после такого замечания она держалась настороже, несколько ошеломленная замечанием поляка. Сердитая? Да, у нее хватает причин быть сердитой и недовольной. Но неужели это так бросается в глаза?
Она стала слушать рассказ этого мужчины, этого странного мужчины, не пьющего чай с молоком (невероятно!). Неожиданный гость в ее доме, гость в ее стране, он рассказывал Дороти о своей жизни. Он был единственным ребенком у матери. Мать растила его одна. Отца он вообще не знал. Мать была сильной, независимой женщиной, привыкшей заботиться о себе и сыне. Они жили в деревушке близ польского города со странным названием Краков. Дороти не представляла себе, где находится этот Краков, не говоря уже о деревнях вокруг него. Далее командир эскадрильи рассказал, что его мать была женщиной образованной. Она любила изучать иностранные языки и с ранних лет учила сына английскому. Какой же предусмотрительной оказалась эта женщина. Гость признался, что не раз благодарил Бога за то, что приехал в Англию не «безъязыким», как многие его соотечественники. Знание английского позволяет ему надеяться на создание польской эскадрильи. Были у гостя и надежды на будущее. После войны он рассчитывал вернуться на родину (возможно, в дом матери или в другой) и служить в возрожденных польских ВВС. Он одинаково ругал нацистов и русских, нарушивших нормальное течение жизни.
Нет, он хорошо знал смысл таких слов. Интересно, а сколько же ему лет?
– Мне тридцать, – ответил он.
Неужели она вслух спросила его о возрасте? В голове Дороти все смешалось: его голос, ее голоса, звучащие внутри и вслух. Все это превратилось в диковинную смесь раздражения, откровенных слов и… приятного возбуждения. Последнее ее просто ужасало. Девять лет. Девять лет? Нет. Нет! Ни в коем случае.
– Так вы… летчик?
– Да. Командир эскадрильи.
– Да, конечно. Вы же говорили. Извините. Наверное, я кажусь вам совершенной дурой. Я просто устала.
– Понимаю. – Гость залпом допил чай и встал.
– Это не значит, что вам нужно уходить. Извините. Расскажите мне… еще что-нибудь. А в Лоддерстоне сейчас много польских летчиков?
– Достаточно, чтобы создать эскадрилью. Но нам не доверяют. Англичане до сих пор не заметили наших боевых и профессиональных качеств. Нам велят заниматься тренировочными полетами. А ведь многие из нас успели повоевать с немцами и на родине, и во Франции. Мы не новички. Но нас заставляют учить английский! Я объясняю командованию, что могу переводить для своих подчиненных и давать им все необходимые объяснения. Нас это угнетает. Кое-кто из моих ребят начинает валять в воздухе дурака. Кувыркаться. Вот один и докувыркался. Так глупо погибнуть… Вижу, вам действительно нужно отдохнуть. Еще раз спасибо за ваш поступок. Я обязательно сообщу семье погибшего о ваших смелых действиях.
Командир эскадрильи открыл дверь.
– Пожалуйста, не делайте этого. Это… это было так обыденно. Даже глупо с моей стороны.
«Пожалуйста, не уходи» – вот что хотела она сказать на самом деле. Этот поляк был таким интересным человеком.
– Не глупо, – возразил он. – Смело.
– А я тоже единственный ребенок, – вдруг вырвалось у Дороти.
– Я почему-то так и подумал, – сказал он, выходя за дверь, на яркое дневное солнце.
Все. Ему пора, и задерживаться он не станет.
Дороти ругала себя за глупые мысли, но ей нравилось, как солнце освещает его черные волосы. Он снова поцеловал ей руку. Потом кивнул, попрощался и уехал. Дороти перешла в гостиную и следила за ним сквозь кружевные занавески, пожелтевшие от дыма девчоночьих сигарет и нуждавшиеся в стирке. Поляк сел на велосипед и направился в сторону Лоддерстона. Вскоре он исчез из виду, словно его поглотили цветущие майские деревья, синее небо, густые зеленые изгороди и дымка, поднимавшаяся над дорогой.
Дороти вернулась в кухню. Взяв букет, снова понюхала полевые цветы. Потом наполнила водой свой лучший эмалированный кувшин, поставила туда букет, бережно расправляя каждый цветок. Кувшин она поместила на каминную полку. Какое-то время стояла, глядя на цветы, после чего достала записную книжку и принялась лихорадочно писать. Писала долго, наверное полчаса. Наконец-то у нее появилось что-то, о чем можно написать. Дороти понюхала тыльную сторону ладони, которую дважды поцеловал поляк. Она тщательно принюхивалась, но ничего не учуяла. Тогда она взяла чашку, из которой он пил, и тоже поднесла к носу. Понюхала ободок, ручку, тщательно осмотрела всю чашку. И вдруг импульсивно, совершенно не чувствуя стыда и отвращения, облизала кромку чашки. Но ощутила лишь вкус чая.
Он уехал. Конечно, ему хотелось задержаться подольше. Хотелось обернуться и взглянуть на эту англичанку, которая наверняка сейчас стояла и смотрела на него сквозь кружевные занавески. Он хотел помахать ей, однако потом решил этого не делать. Даже себе он не мог объяснить, что́ он почувствовал, сидя на ее кухне, попивая крепкий сладкий чай и слушая ее нежный голос. Этот голос он мог бы слушать до конца своих дней.
Все это было так странно. Откуда он знал, что сегодня ему вдруг встретится такая удивительная женщина? Стучась в ее дверь, он и понятия не имел, какова эта миссис Синклер. Он просто считал своим долгом выразить ей благодарность. Это его обязанность – одна из многих, возложенных на него. Но стоило двери открыться, и та, кого он увидел, его мгновенно очаровала.
Ему хотелось снова с ней повидаться. Он это знал. Он просто должен снова это сделать. Это он тоже знал. Он навестит ее при первой же возможности. Он чувствовал… нет, он был уверен, что ей этого тоже хочется, и потому ему не понадобится искать предлог.
