20
17 ноября 1944 г.
Мои самые дорогие Элайза и Берт!
Пишу коротенько, чтобы только сообщить вам: наконец-то у меня есть ребенок! Он появился четыре дня назад, вскоре после полуночи. Так что у нас с ней общий день рождения. Я назвала ее Дайаной. Мама помогает мне по хозяйству, пока я отдыхаю, нянчу Дайану и пытаюсь уснуть. И еще я читаю. Это такая роскошь – валяться весь день в постели и читать. Спасибо вам за романы Агаты Кристи, присланные мне ко дню рождения. Я наслаждаюсь ими. Теперь я понимаю, почему вы так восхищались этой писательницей. Дайана – ребенок беспокойный и вечно хочет есть, что не всегда удобно для меня. Я полюбила ее с первых минут. Думаю, это навсегда. Впрочем, разве найдется мать, которая не любила бы своего ребенка? Если бы Боб мог сейчас видеть свою малышку! Стоит мне об этом подумать, и у меня разрывается сердце, и я часто плачу. Мама говорит, что у меня послеродовая депрессия. Возможно, так оно и есть, но у меня достаточно поводов для слез. Дорогие друзья, пожелайте мне сил, чтобы я была малышке Дайане и матерью, и отцом. Приезжайте, едва только появится такая возможность. Мне вас очень не хватает.
Джин
(Это письмо я нашла внутри первого издания романа Агаты Кристи «Одним пальцем». Филип попросил меня внимательно просмотреть книгу и обернуть ее прекрасно сохранившуюся суперобложку в защитную целлофановую пленку. Затем книга заняла свое место в запираемом шкафу с редкими изданиями стоимостью в 230 фунтов и вскоре была продана.)
День сегодня промозглый, но в пансионате для престарелых тепло и уютно. Сюзанна, как всегда, встречает меня приветливой улыбкой.
– Как дела? – спрашивает она.
Я рассказываю ей почти обо всем. Мне нравится говорить с незнакомыми или малознакомыми людьми. Они не судят. Но о письме деда к бабуне я ей не расскажу. Письмо и сейчас лежит у меня в сумочке. Я чувствую, что оно готово прожечь дыру – так ему хочется вырваться наружу. Сдержанно рассказываю Сюзанне о своем глупом романе с Чарльзом Дирхедом, о скандале, устроенном его женой в магазине, и о своем уходе из «Старины и современности». Рассказываю о болезни отца и о том, как Филип защищал меня.
Сюзанна – хорошая слушательница. Она признаётся, что Филип ей симпатичен. Конечно, она знает о нем лишь по моим рассказам.
Потом я спрашиваю о состоянии бабушки.
– Так себе, – отвечает Сюзанна. – Она почти все время пребывает в каком-то замешательстве. Думаю, дело здесь не в старческой слабости. Что-то тяготит ее ум. Какая-то ноша. У стариков это часто бывает. Возможно, ничего серьезного. Какое-нибудь не слишком значительное событие из прошлого, которое она годами носила в себе, а теперь оно вдруг стало ее донимать.
Я молчу. Что я могу на это сказать? Даже если бы я знала бабунины тайны, я бы их не выдала.
– Вы как-то интересно ее называете, – замечает мне Сюзанна. – Слово явно не английское.
– Польское. То же, что наша «бабуля».
– Я так и думала. Ваш дед ведь был поляк?
– Да. Думаю, бабушке нравится, когда я так ее называю. Ради памяти о нем. Видите ли, дед погиб, когда бабушка была беременна моим отцом. Любовная история военного времени. Они поженились незадолго до его гибели.
– Поженились?
– Да.
– Но Доротея никогда не была замужем за вашим дедом.
– Они поженились в конце сорокового года.
– Простите, Роберта. Я думала, вы знаете. Видите ли… Доротея мне рассказывала, что не выходила замуж за вашего деда. Она была замужем, но за другим. Потом она сменила фамилию, взяв фамилию вашего деда. Думаю, она просто стыдилась порицаний. В те времена к рождению детей вне брака относились совсем по-другому. Будучи замужем за одним мужчиной, родить от другого. Ее это беспокоило… Ну вот, я вас огорчила. Простите меня, пожалуйста.
– Значит, бабушка просто взяла его фамилию?
– Получается, что так.
– Но ей должны были выдать свидетельство о смене фамилии. Вы его видели?
– Да. Ваша бабушка мне его показывала. Это было вскоре после моего устройства на работу.
– А мне можно на него взглянуть?
– Конечно.
Через некоторое время у меня звонит мобильник. Это Софи. В тот день, когда я покинула «Старину и современность», она позвонила мне домой, вся в слезах.
Софи не могла поверить, что я ушла. Может, это временно? Когда я вернусь? Неужели мне никак не помириться с Филипом?
Я ей ответила, что никак.
Сейчас она мне звонит, чтобы рассказать о разговоре Филипа с претенденткой на мое место.
– Пришла тут некая Патрисия. Высоченная, выше тебя. Стрижка совсем короткая, волосы седые. Вся обвешанная бусами и браслетами. Филип с ней поговорил, а потом, когда она ушла, спросил мое мнение. Я ему сказала, что эта Патрисия и близко с тобой не стояла. Роберта, честное слово, он чуть не заплакал. Потом куда-то убежал и отсутствовал целых два часа.
– А я тут при чем? – спрашиваю раздраженно.
Меня это совершенно не касается.
– Ни при чем, – соглашается Софи. – Завтра у него опять собеседование. Дженна мне помогает, но, если честно, больше мешает. Она вообще какая-то странная стала. Я тебе потом расскажу, как все прошло.
– Хорошо. Звони, если хочешь.
– Ты же знаешь, что можешь вернуться хоть сегодня. Он тебя возьмет и слова лишнего не скажет.
– Я этого не знаю.
– Думаю, знаешь.
Ненавижу слово «сирота». Я, конечно, к числу сирот не отношусь. Пока не отношусь. Да и применительно ли такое понятие к взрослым? Я сижу в квартире одна, с рюмкой «Пино Гриджо». У меня нет намерения напиться, но я уже дошла до состояния, когда жалею себя и разбираю по косточкам свою никчемную жизнь. Жалость к себе не мешает мне испытывать ненависть к собственной персоне. Зря я устроила этот демарш и ушла из «Старины и современности». Я надеюсь, что Филип мне позвонит и будет упрашивать вернуться. Но телефон в коридоре упрямо молчит. Холодный, безжизненный кусок пластмассы. Мобильник в сумочке тоже молчит.
Думаю, не позвонить ли отцу. Хочется с ним поговорить. Сюзанна показала мне свидетельство, датированное 1941 годом, подтверждавшее, что моя бабушка, по одностороннему заявлению, сменила фамилию и вместо миссис Доротеи Синклер стала Доротеей Петриковски. По крайней мере, теперь я знаю, что чемодан, перекочевавший ко мне, принадлежал ей с самого дня покупки. Получается, у бабушки и деда был роман и она забеременела? Наверное, в военные годы такое часто случалось. Кем же был ее муж? Он погиб на войне? Это было причиной смены фамилии? Но почему бабуня лгала нам: отцу и мне? Меня совершенно не волнует, была ли она замужем и сколько романов пережила – один или десять. Уверена, и моего отца это бы тоже не задело. Он почти все воспринимает очень спокойно. Однако Сюзанна права: в те времена отношение к подобным вещам было иным. И моя бабушка – во многом человек того времени.
Но знает ли об этом отец? Мой дорогой папочка, медленно умирающий от этой жуткой болезни и не желающий признавать никаких ограничений? Он терпеть не может больниц, и я не вправе его упрекать. Анна, моя мать, жива и здорова, но они с отцом давно развелись. Мать сама оборвала все контакты с нами, и я не знаю, как с ней связаться. Моя бабушка очень стара и путает свой внутренний мир с внешним. Возможно, ей осталось совсем недолго. Правда, те же мысли возникали у нас десять лет назад и даже раньше. Казалось, ей всегда оставалось жить считаные недели…
Я делаю еще несколько глотков. Мне снова себя жалко. Я сама разрушила свой единственный взрослый роман (печальный студенческий эпизод не в счет). Не ахти какая трагедия, но сейчас это кажется мне трагедией. Меня заклеймили как разлучницу (хотя, насколько я слышала, брак Дирхедов уцелел). Я сама порвала отношения с человеком, который являлся моим лучшим и самым надежным другом. И это письмо, это дурацкое письмо, опровергающее все, что бабушка рассказывала мне о времени своей молодости. Лучше бы оно не выпало тогда из «Развития ребенка».
Я пью вино и снова читаю письмо, хотя давно знаю его наизусть. Читаю, рассчитывая найти намеки и ответы, которых там нет. Сейчас я не думаю ни о будущем, ни о настоящем. Могу думать лишь о прошлом, а оно слишком медленно раскрывает свои тайны. Единственное, что мне остается, – ждать, когда тайны раскроются сами.
