Весна 1991 года
Курдистан
Здесь так красиво. Горы словно сошли с картины на шелке. Верхушки гор затянуты туманом. Небо такое высокое и ярко-синее, что синева слепит глаза. В мыслях я напеваю песню, названия которой не помню. Но группа называется, кажется, Dire Straits. Я плохо разбираюсь в музыке. Музыка и литература меня не интересуют. Но почему-то не могу выбросить из головы строчку из этой песни. These mist covered mountains are a home now for me. И мягкие звуки гитары в голове греют мне душу.
Здесь ничем не пахнет. Разве что дизелем из подтекающего мотора нашего джипа. И сладким черным чаем, когда мы останавливаемся, чтобы поесть. Еда самая простая. Хлеб, йогурт, орехи, редко баранина. Еда крестьян и солдат. Военные порции. Хотя вдоль дорог мы видим на лотках помидоры, фиги, гранаты. Пока у местных все хорошо. Но они явно готовятся к трудным временам.
У меня все тело болит. Каждый ухаб на дороге причиняет новую боль. Разбитая машина трясется и подпрыгивает на горной дороге. Сколько мы уже проехали на это машине? А сколько проехали на похожих машинах по похожим дорогам? А по бездорожью? А прямо по полям?
Настали другие времена. Мы строим краткосрочные связи. Прямо здесь, в полях и горах. Работа в поле в прямом смысле. Завоевываем доверие за чашкой чая, чтобы предать его прежде, чем вкус чая покинет рот.
Правила игры изменились. Теперь это не ничья. Раньше целью было не проиграть. Кто верил, что победа возможна, до того дня, когда они перелезли через стену? Но для меня ничего не изменилось. Для меня это по-прежнему игра на выживание.
– Как меня достала эта развалюха! – говорит коллега, не обращаясь ни к кому конкретно, но, помимо переводчика, я единственный здесь говорю по-английски.
Это его способ начать разговор. Забросить крючок, на который потом можно нанизывать фразы. Я хорошо знаю такой тип людей.
– Что ты сказал? – спрашиваю я, хотя прекрасно все слышал.
Смотрю в его сторону. Он сидит рядом со мной, развалившись на продавленном заднем сиденье, отчего к вечеру у него заболит спина.
Бритая голова с залысинами. Толстый, плохо заживший шрам от волос через всю левую щеку. От шрама кожа на лице растянулась, как на раме, сделав улыбку кривой и двусмысленной.
Я ничего о нем не знаю. Только что с собой у него была бутылка «Джим Бима» и что вчера она закончилась. Теперь он вынужден пить самогон, купленный на рынке в пригороде Мосула. На вкус он как керосин. Он скучает по футбольным трансляциям, говорит коллега. Я не пью ничего крепче чая. Пить можно или слишком много, или ничего.
Я скучаю по плаванию, по его успокаивающим монотонным движениям. Скучаю по бассейну, запаху хлора, звуку шагов по кафелю, по мышечной боли от перенапряжения.
– Я сказал, что эта чертова развалюха меня достала. Мы делаем на этой войне кучу бабла, но не можем даже иметь нормальную машину. Чертов Пентагон. Согласен?
Я пожимаю плечами. Нытье меня не интересует. Пустая болтовня тоже. Терпеть не могу таких типов, как он. Мы об этом не заговаривали, но очевидно, что он бывший солдат. Ему не свойственны острый ум и мгновенная реакция морских котиков. Значит, он скорее всего из Special Forces – особого отряда. Все его движения направлены на достижение одной цели. Он негибок и беспощаден. О Ближнем Востоке ему не известно ничего. Вообще ничего. Он даже не знает, какую важную роль здесь играет чаепитие. Для него важно только как можно быстрее попасть из пункта А в пункт Б. Он умеет двигаться только по прямой. Привык выполнять указания, не задумываясь о последствиях. Он не знает, что такое сомнения и разочарования или пограничное состояние между жизнью и смертью.
В старом мире, который закончился меньше года назад, но который никто уже не помнит, он всегда следовал за мной, действуя на основе информации, которую я доставал. В старом мире мы бы не встретились. А в новом работаем в одной связке.
– Переводчик сказал, что еще полчаса, – ответил я.
Я откидываюсь на спину и закрываю глаза. Чувствую ритм движения автомобиля, неровности дороги, раздражение, которое не дает мне расслабиться и забыться сном.
К деревне мы подъезжаем уже в темноте. Она такая же, как и все остальные деревни в этой местности. Серые дома, камни, козы… В сумерках кажется, что это та же деревня, которую мы покинули утром. И в такой же окажемся завтра. Дети подбегают к машине и что-то кричат. Слов не разобрать. Мы выдаем себя за торговцев оружием. Поэтому нам рады в каждом уголке этой странной страны. Население возлагает на меня надежды. Мы им это позволяем. В наши задачи входит мотивировать их.
– Приехали? – спрашиваю я шофера по-арабски.
Он кивает, останавливая машину на пыльной площади. Перед одним из низких каменных домов стоит группка людей в грязных кафтанах с повязанными на головах платками. У их ног – груда оружия. Они криками прогоняют детей.
Я трясу спящего коллегу за плечо. Он просыпается мгновенно, словно и не спал.
– Приехали, – сообщаю я.
– Какая дыра, – отмечает он.
Мы выходим из машины, здороваемся с мужчинами, обмениваемся любезностями. Коллега криво улыбается, кланяясь, но приветственные фразы произносит правильно. У него явно способности к иностранным языкам, но не хватает старания, чтобы выучить какой-нибудь язык, кроме английского. И его не интересуют детали, а многие вещи, например изучение иностранных языков, требуют внимания к деталям.
Внутри крошечного дома земляной пол, очаг. Мы пьем тысячную чашку чая, и я лгу о намерениях моего государства. Коллеге ничего не интересно. Он хочет сразу переходить к делу. Он просит чего-нибудь покрепче. Хозяева достают бутылку виски неизвестной мне марки.
Они в приподнятом настроении. Готовы к борьбе. Не боятся смерти. Они почти добились того, к чему стремились тысячу лет. Они отвоевали свое воображаемое государство и охраняют его границы. Пару дней назад они заняли Мосул и не устают хвастаться своими геройскими подвигами. Историческая справедливость восстановлена. Я тоже не устаю поздравлять их и говорить, какое впечатление произвели на нас их победы и как мы восхищаемся их мужеством. Я обещаю им оружие. Поддержку с воздуха.
– Самолеты? – переспрашивают они, чтобы убедиться, что поняли правильно.
– Мы разбомбим Саддама, если он сюда заявится, – объясняет коллега, которому надоело тысячу раз обсуждать одно и то же. – Переведи, – приказывает он переводчику. Тот послушно кивает.
Хозяева смеются, хлопают друг друга по спине, наливают сомнительный виски в грязные стаканы для чая.
Наконец они удовлетворены моим рассказом. Теперь они хотят своими глазами увидеть доказательство американской поддержки. Мы идем к машине.
Коллега открывает ящики. В свете фар хорошо видно их содержимое.
– Гранатомет, – объясняет он. – Три штуки. Ими можно подорвать любой бронетранспортер.
Крестьяне теперь стали партизанами, солдатами, борцами за свободу, народными героями. Они с восхищением разглядывают оружие. Передают из рук в руки.
– Мы вас потом научим, – говорит коллега.
– Необязательно, – отвечает один из лидеров. – Мы умеем обращаться с оружием.
Коллега берет гранатомет и убирает обратно в ящик.
– Мы вас научим, – повторяет он.
– Можно увидеть снаряды? – спрашивает один из борцов за независимость.
Коллега открывает ящик и показывает гранаты. Двадцать штук. Едва хватит для обучения.
– И все? – спрашивают партизаны.
– Все, что у нас с собой, – отвечаю я. – Остальное доставим на неделе.
Они шепчутся.
– Но что, если иракцы придут раньше?
– Тогда мы разбомбим их с воздуха, – говорит коллега и поворачивается к переводчику: – Переведи!
Крестьяне смеются, качают головами.
В последнем ящике снаряды для русского оружия, которым они пользуются. Они явно разочарованы. Надеялись на большее. Но в глазах по-прежнему огонь борьбы.
Они снова перешептываются. Обучение закончено. Ужин съеден. Спиртное выпито. Чай тоже. В ряду крестьян царит возбуждение. Мой коллега явно устал. Движения у него замедленные. Лицо раскраснелось. Плюс он не выпускал из рук стакана со спиртным с самого нашего приезда. Переводчик пожимает плечами.
– Они что-то хотят вам показать, но я не понимаю что.
Наконец они успокаиваются, пожимают нам руки, благодарят за эти крохи, которые мы им привезли. Они чувствуют себя солдатами, освободителями, хозяевами своей страны. Мы идем по деревне. Они ведут нас куда-то в темноте. В свете луны камни отливают серебром. Мы подходим к нескольким низким домам. Пахнет козами. Может, это хлев или сарай? Перед одним из зданий стоит бородатый партизан с русским автоматом на плече. В углу рта – зажженная сигарета. Он выплевывает сигарету, придавливает сапогом, открывает дверь сарая, пропуская нас внутрь.
Лучи света от фонариков танцуют в темноте. Нам сложно сосредоточиться. Вонь от коз просто непереносимая. Но пахнет не только козьим навозом. К запаху примешивается что-то еще. Наконец, лучи останавливаются на мешках в самом дальнем углу. Мужчины подходят к мешкам, пинают их, что-то кричат. Мешки шевелятся, сжимаются, отползают, издают стоны. Мужчины переворачивают их, вываливая содержимое на грязный пол. Это два юноши, почти подростка, с разбитыми в кровь лицами, в драной форме. Два до смерти напуганных иракских подростка.
Партизаны плюют в них. Смеются. Ругаются по-арабски. Переводчик пожимает плечами.
– Говорят, что пленники отказываются говорить. Утверждают, что они из простой пехоты.
Я качаю головой.
– Потому что они и есть пехота. А что они хотят услышать?
Краем глаза я вижу, как коллега выходит из сарая.
Я догоняю его у машины. Капот открыт. Он что-то делает с мотором. На шее висят провода.
– Что ты, черт возьми, делаешь?
Он не отвечает. Двумя руками хватается за аккумулятор, вынимает его и ставит на дорогу.
– Помоги, – говорит он.
– Зачем? – спрашиваю я, хотя прекрасно знаю зачем.
– Не будь идиотом, – говорит он.
Смотрит мне в глаза. В его глазах новый блеск. Он садист, понимаю я.
Скрип проводов.
– 220 вольт в член развяжет нашим иракским друзьям язык.
Чувствую сухость во рту. Голова раскалывается.
– Ты пьян? – спрашиваю я. – Это же просто подростки, которых они взяли, когда иракцы отступали от Мосула.
– Не хочешь помогать, можешь ждать у машины, – говорит он, поднимая аккумулятор.
Я ощущаю панику. Понимаю, что не владею ситуацией. Вижу жажду насилия в глазах этого безумца. Я знаю, ничто его не остановит. Ничто из того, что я мог бы сказать сейчас.
Я достаю пистолет. Взвешиваю в руке. Крики из хлева. Удары. Снова крики. Где шофер? Где водитель?
– Я даю тебе последний шанс вернуть этот чертов аккумулятор на место, – говорю я.
Он поворачивается ко мне. Качает головой. Плюет на землю.
– Чертов сосунок, – шипит он. – Такой же трус, как твоя шлюшка в Дамаске.
Я бью его пистолетом прямо в переносицу. Слышу хруст костей. Вижу кровь.
Он не успевает даже руку поднести к носу, как я уже сижу у него на груди.
– Что ты сказал? – ору я. – Что тебе известно про Дамаск?
Во рту вкус металла. Вкус паники. Я на взводе. Прижимаю пистолет к его глазу, не давая ему поднять голову с земли.
– Из-за тебя твоя шлюшка погибла, – шипит он. – Её разорвало на тысячи кусочков.
– Заткнись, – ору я.
Прижимая дуло еще плотнее к глазу. И тут чувствую, как меня поднимают, как кто-то отбирает у меня пистолет. Вижу, как крестьяне нагибаются над коллегой, поднимают его тоже. Отводят его подальше от меня. Он выплевывает кровь на землю. Отряхивает пыль. Ругается.
– Это должен был быть ты, педик. Тебе это прекрасно известно.
Мы выезжаем рано утром. Моросит дождь. Уезжаем, оставив три гранатомета, двадцать гранат, патроны для калашниковых, двоих иракских пленников. Оставляем позади хлев. Кровь на песке. Сказанное и несказанное. У нас нет другого выбора, как двигаться вперед, и никогда не было.
Я поворачиваюсь. На заднем сиденье спит коллега. Запах перегара и импровизированный бандаж – вот и все, что напоминает о вчерашней драке.
Но я никак не могу успокоиться. Все думаю о слухах и сплетнях. То, на что намекал иракец на пароме в Стокгольме. То, что я не хотел слышать.
Я думаю о страхе в глазах малышки. Думаю о том, что я ее бросил. О том, что ничего уже не исправить. О крышах в Бейруте. О жаре. О тугой педали сцепления. Думаю о том, как хрупок этот мир. И как нестабильны чашечки весов, и нужно постоянно менять союзников.
Я думаю о схеме подземного туннеля, которую я отдал ему тем холодным вечером, об отражении рождественских огней в темной воде и в стеклах его очков. Еще одно звено в цепи событий, включая нынешние.
Я думаю о том, что крестьяне, с которыми мы встречались, все будут казнены, когда Саддам повернет на север. Думаю о том, что мы никогда не выполняем обещаний. И что мы всегда приносим в жертву своим интересам тех, кому обещали спасение.
