34

Темплтон направилась к столику, ближайшему к барной стойке. На ней снова были обтягивающие джинсы, которые подчеркивали все возможные достоинства. Она сняла куртку и села. Обычный черный шерстяной джемпер отчаянно и совершенно безуспешно пытался скрыть изгибы ее тела. Темплтон могла бы надеть на себя мешок и даже в нем выглядела бы сексуально. Ее волосы еще не успели высохнуть после душа и пахли яблоком. Запах ее шампуня напоминал мне о лете.

Темплтон достала из кармана десятифунтовую банкноту и хлопнула ей по столу. На ее лице читалось притворное раздражение и негодование.

– Как ты узнал, какие машины есть у Дональда Коула? – спросила она.

– Методом исключения: отбрось невозможное, и то, что останется – каким бы невероятным оно ни было, – будет ответом.

Темплтон была непреклонна.

– Как ты узнал, Уинтер?

– У него висят фотографии машин на стене в офисе.

– У него там какие только фотографии не висят!

– Это правда, – согласился я. – Там была его яхта, средиземноморская вилла, скаковые лошади. У Дональда Коула нет ни единой квалификации – ни одного диплома, сертификата, ученой степени. Из-за его происхождения маловероятно, что нобелевские лауреаты или президенты США выстроятся в очередь для совместной фотографии. Значит, эти фотографии – просто альтернатива стене «имени меня», на которой у большинства людей висят дипломы и сертификаты. Для Коула успех определяется его статусными приобретениями, и он желает выставить их напоказ. Ты заметила семейные фотографии?

– Да, на рабочем столе.

– Ты заметила, что они обращены лицом к нему? Что их тяжело рассмотреть?

– Ну, значит, у него все по фэн-шуй. В чем подвох?

– Он хочет, чтобы весь мир видел его статус, но не его семью. Он чувствует необходимость защищать свою семью, хочет, чтобы его близкие были рядом с ним, были в безопасности.

– А какой отец этого не хочет?

– Ты удивишься. Возьми, к примеру, моего отца. На первый взгляд, он казался идеальным отцом, но сотри защитный слой – и увидишь психопата. Он, не задумываясь, убил бы мать или меня, если бы потребовалось.

– Извини, я не подумала.

От извинений я отмахнулся.

– Я хочу сказать, что Дональд Коул чувствует ответственность за похищение дочери. Он просто погребен под чувством вины. У него тонны наличности, он не доверяет полиции, и в его мире ты сначала бьешь, а вопросы задаешь потом. Это очень плохое сочетание. Не спускайте с него глаз. Если он решит совершить самосуд, у вас в полиции будут большие проблемы. Не говоря уже о том, что Рэйчел окажется в еще большей опасности, чем сейчас.

– Как можно оказаться в еще большей опасности?

– Сообщники удерживают жертв в среднем три месяца. Если Коул сделает какую-нибудь глупость – например, если он вернется к идее с выкупом, – они могут решить, что она не стоит такого риска. В этом случае доминирующий член пары начинает торопиться, впихнет три месяца своих развлечений в два дня, лоботомирует Рэйчел и избавится от нее. Все, игре конец. В тех случаях, когда жертва еще жива, ситуация всегда может стать хуже, чем есть. Запомни это.

– Поняла.

Темплтон кивнула в сторону десятифунтовой купюры на столе.

– Я тут от жажды умираю вообще-то.

– «Джек Дэниэлс» и кола?

– Как ты узнал?

Она помотала головой:

– Нет, вообще-то я не хочу этого знать. Я просто хочу выпить.

Я встал, взял со стола деньги и пошел к барной стойке. Сегодня работала та же девушка, что и вчера. Мы уже говорили с ней, и я знал, что ее звали Ирена, она приехала из Польши и мужчины у нее нет. Я вернулся к столу с напитками, подал Темплтон ее виски и перелил то, что осталось от моего, в новый стакан. Затем сел, постучал кубиками льда, сделал глоток и пожалел, что курить в помещении было запрещено. Меня по-настоящему раздражало это нововведение. Алкоголь и никотин, как абрикосы со сливками, составляли идеальную пару, только не такую полезную.

– Наш Джек все-таки нарвался на штраф за неправильную парковку, – сказала Темплтон. – У него «порше».

– Но?

– Ты в курсе, что никто не любит умников?

Я поднял бровь, и Темплтон вздохнула:

– По информации Управления транспортом, он водит пятилетний серебристый «форд мондео». Но он перебил номера, так что по ним его не опознать. Но это ты и так знал. Так почему ты ушел из ФБР, Уинтер?

Темплтон смотрела в упор, не сводя с меня голубых глаз. Было очевидно, что она собиралась получить ответ во что бы то ни стало. Я медленно отпил из своего стакана.

– Раньше ты избегал ответа на этот вопрос, потому что мы плохо друг друга знали.

– А теперь мы знаем друг друга намного лучше!

– Сегодня мы много времени провели вместе и много общались – гораздо дольше, чем большинство женатых пар. К тому же я рассказала тебе, почему пошла работать в полицию. Quid pro quo, Уинтер. Это справедливо.

Отдаленное эхо того проклятия, которое отец медленно прошептал тогда, прокатилось у меня в голове. «Мы одинаковые». Простой ответ показался мне более подходящим вариантом в данный момент. Я аккуратно поставил стакан на стол.

– Руководство не было согласно с некоторыми моими методами. По их мнению, я шел на неоправданные риски. У меня была репутация непредсказуемого человека, а в такой организации, как ФБР, где в основе – командная игра, непредсказуемых долго не терпят. Я ушел, не дожидаясь, когда меня попросят уйти.

– Ты правда рисковал больше, чем нужно?

– Я делал то, что считал нужным сделать для выполнения задания. То же самое я делаю и сейчас.

– Это не ответ на мой вопрос.

– Я раскрывал дела, – ответил я. – Я ловил преступников. Какие методы я при этом использовал, не должно было никого волновать.

– Конечно, должно! Представь, что полиция не руководствуется никакими правилами. Тогда это не полиция, а линчеватели какие-то.

– То есть ты, как я понимаю, всегда работаешь по правилам. Думаешь, я поверю, что ты ни одного раза не отошла от инструкции, чтобы добиться результата?

Темплтон заколебалась. Она открыла рот, чтобы заговорить, и передумала.

– Наверняка ты ходила в обход правил. Нет ни одного полицейского, кто бы этого не делал. По крайней мере, ни одного мало-мальски приличного полицейского. Я не утверждаю, что правила совсем не нужны, но они не должны быть настолько жесткими, чтобы мешать нам работать.

– И кто же будет решать, где пройдет черта?

– Черта пройдет на уровне здравого смысла и совести. И я официально готов заявить, что не жалею ни об одном решении, которое я принял. Ни о чем не жалею. Сплю, как ребенок.

– Ты врешь. Нет ни одного полицейского, который не желал бы что-то сделать по-другому, хотя бы один раз.

Я ничего не ответил, и Темплтон победно улыбнулась с видом «я же говорила» и взяла свой стакан с виски.

– Что-то тебя беспокоит в этом деле, Уинтер. Что именно?

– А кто говорит, что меня что-то беспокоит?

– Джек-головорез и его подружка все еще на свободе. Пока они не пойманы, покоя тебе не будет. По-другому ты не можешь. Так что признавайся, о чем именно ты думаешь?

– О том, что они лоботомируют жертв.

– На брифинге ты сказал, что лоботомия – это компромисс. Доминирующий сообщник хочет убивать жертв, а номер два хочет, чтобы они жили. Мне это кажется разумным.

– Да, это разумно, – согласился я. – Но я целый день думаю об этом, и чем больше я думаю, тем больше уверен, что что-то упустил.

– Может, ты перебрал с анализом ситуации?

– Нет. Лоботомия – это ключ к разгадке всего дела.

– Тогда какие у тебя есть мысли?

– В этом-то и проблема. На данном этапе у меня не осталось ни одной мысли.

– Как это – ни одной? Ни половинки, ни четвертинки?

– Ни единого шевеления, – подтвердил я.

– То есть в этом твоем мозге размером с земной шар ничего не варится?

– Ничего, – вздохнув, покачал головой я.

– Напомни, какой IQ у да Винчи?

– Я тебе никогда его и не говорил, так что как я могу его напомнить?

Темплтон нахмурилась и строго посмотрела на меня.

– Двести двадцать, – ответил я.

– И он был умнее тебя, – подытожила она.

– Намного, – признал я. – Но не забывай, это только экспертная оценка.

Темплтон отпила виски и улыбнулась мне из-за стакана.

– И все-таки тебя до безумия раздражает этот факт!