Роман Хахалин
Записки пожилого человека

© Роман Хахалин, 2014

– Вы случайно не вегетарианец? – спросил доктор, приближая к намазанной гелем моей желудочно-грудной зоне датчик УЗИ.

Почему он задал такой вопрос? Внутри меня поднялась волна паники, правда, быстро схлынувшая.

– Нет, я не. А почему вы спрашиваете? Что-то указывает в моих симптомах на вегетарианство?

Вот если бы я не знал, что пришел проверять наличие метастазов в районе груди (ну и желудка, соответственно), то точно впал бы в ужас от вопроса врача.

– Не переживайте, вегетарианство не дает резко выраженных желудочных симптомов, – обнадежил доктор. – Просто у вас вполне интеллигентное выражение лица, а я сам склонен к вегетарианству как наиболее правильному способу питания, вот и решил спросить.

– Не опасаясь услышать в ответ хамскую реплику? – уточнил я.

– Именно.

Доктор продолжал задумчиво водить датчиком по мне, иногда залезая на бока, которые гелем смазаны не были. А несмазывание поверхности туловища или иных частей организма гелем, говорят, не способствует точности ультразвукового исследования.

С другой стороны, предложенная доктором тема разговора была достаточно интересной. И тут уж вопросы начал задавать я сам.

– Вы же человек с высшим медицинским образованием… – начал я свой вопрос, но получил ответ, не успев договорить:

– Я вообще-то не врач по образованию, я инженер-технолог летательных аппаратов. Жизнь заставила, – вздохнул он. – Разве прокормишь сейчас семью, будучи инженером-технологом? Вот пришлось получить переквалификацию. Два года – и я уже здесь.

– Разве это возможно – переквалифицироваться на врача? Врачей учат по шесть лет плюс интернатура…

– А что, Россия победившего капитала предоставляет любые возможности. Я слышал, что с нами учились на переквалификации человек пять, которые просто заранее оплатили свои дипломы.

– Ну это повсеместная практика. Мне интересно, почему вы стали вегетарианцем?

– Ах, это… Все просто. Сначала не на что было покупать еду – в начале 2000-х, а фрукты-овощи-корнеплоды-крупа в сезон дешевеют, можно накупить запас на полгода. Ну а как себе самому обосновывать, что ни ты, ни твоя жена, ни твои дети почему-то не могут есть мясо, яйца, масло, рыбу? Начал читать про вегетарианство. И тезисами из прочитанного подкреплять – и жене, и детям – ситуацию. Чтоб на психику не слишком давило. А потом уж привыкли. Я, хоть и переквалифицировался, и денег сейчас достаточно, животный белок по-прежнему не ем. Да и семья моя тоже. Стали уже убежденными вегетарианцами. Поэтому и вас спросил – вдруг, думаю, брат по убеждениям. С таким лицом, как у вас, человек в России богатым быть не может.

Вообще-то, мне мое лицо всегда нравилось и казалось лицом человека, в основном, в себе уверенного. А в профиль (когда мне удавалось увидеть свой профиль на фото) я вообще сам себе напоминал какую-то успешную лошадь чистых кровей – ну там, ахалтекинской породы либо арабской. И вот я думал, что с таким лицом, а тем более профилем, никто из слабых мира сего никогда не примет меня за своего. О, как я ошибался!

Но тут меня озаботили результаты УЗИ-исследования. Я вспомнил, что пришел именно по этому поводу.

– Ну что, как мой желудок-пищевод-легкие? – деловито спросил я доктора.

– Ах, это… – молвил он, возвращаясь датчиком с моих ненамазанных гелем боков в намазанную гелем зону желудка. – У вас тут, кажется, затемнения какие-то – и в легких, и в желудке. А давайте еще и печень проверим? – вдруг встрепенулся он.

– Это что же, метастазы? Затемнения эти?

– Со стопроцентной уверенностью, конечно, не скажешь. Нужно бы к онкологу обратиться. Я вам сейчас порекомендую – вместе со мной с педагога французского языка переквалифицировался. Очень хороший врач, не пожалеете.

Еле волоча ноги, я вышел из клиники. Я не пошел к замечательному онкологу – педагогу французского. Я не пошел и в государственную больницу, потому что там мне тремя неделями раньше перепутали анализы и объявили, что я болен туберкулезом в терминальной стадии. Я не пошел никуда.

Прошло пять лет. Мои желудок, легкие, печень и остальные органы в порядке. Но я до сих пор жалею, что не попал к замечательному онкологу, а там, глядишь – к великолепному хирургу, переквалифицировавшемуся за пару лет из управдома.

Травмпункт сиял пятнами свежей краски на вспученных стенах. Пятна были лишь кое-где, видимо, там предыдущая краска уже отвалилась кусками. Пол – хороший, по всему – новый, керамогранитный. Но кое-какие плитки уже тоже треснули и вогнулись, как будто укладывали их прямо на почву, а не на специально подготовленную поверхность. Спасибо, хоть молодая травка из-под них не пробивалась.

Вдоль стен как-то вразброс стояли несколько разномастных стульев. Прекрасная новая белая дверь с табличкой «Рентген» была воткнута среди тех самых вспученных стен и казалась ведущей в какой-то другой мир – мир порядка, чистоты и покоя. И действительно, внутри рентгенкабинета блестел различными сложными частями рентгеновский аппарат с наклейкой на самом видном месте «Национальный проект „Здравоохранение“».

– Что у вас? – Молодой врач окинул меня мало заинтересованным взглядом.

– Да вот, доктор, что-то нога побаливает, ударился в темноте о газонную ограду, боюсь, нет ли трещины…

– Ложитесь, а ногу вот сюда вытяните. Эта нога? Вот сюда, в лоточек ее.

Рентгеновский аппарат, руководимый врачом, несколько секунд производит некоторые эволюции.

– Подождите в коридоре, пока снимок будет готов.

Я выхожу и пристраиваюсь на покосившемся стуле. Вокруг меня – бытовые картинки рабочего района. Вот веселится пьяненький опухший мужичок с забинтованной вкривь и вкось головой, которого постоянно дергает за рукав женщина неопределенного возраста и расплывающейся внешности, видимо жена: «Сиди тихо, ссскотина!» Но мужичку весело, он резвится, хочет общения. «Как это тебя угораздило, пацан?» – обращается он к подростку с рукой на перевязи. Тот не хочет общаться, но мужичку все равно: «А мы с Семенычем вчера, вишь, подрались. В гараже. Главное, сидим, выпиваем спокойно, чинно. И чего Семеныч взъелся на меня? Он мне на жену жаловался. А я ему и говорю – сука она у тебя. А он хвать пассатижи и по башке мне. Главное, чего он? Сам же рассказывал, как она ему жизни не дает – и меня же пассатижами по башке!»

– Заткнись, сскотина, – шипит ему жена.

Два молодых парня, один из которых может гордиться заплывшим кровью глазом, весело обсуждают свои приключения. «Ирка такая говорит – слабо тебе нырнуть? А мы уже поддатые все были, Васек услышал и орет: я, я нырну. И хлоп с дамбы в воду. Ну и все нормально, вылез довольный такой. А Ирка все ко мне пристает: а тебе че, слабо? Ну я думаю – Васек нырнул, а мне че, слабо? И тоже – херак туда. А там какая-то железяка из дна торчала, ну я ее глазом и словил. Хорошо, не выбил», – оптимистически похохатывая, резюмирует парень.

– Готов снимок, – из рентгенкабинета вышел врач. – У вас перелом малой берцовой кости, знаете ли. Как это вы так умудрились удариться? Обычно такого перелома можно добиться наездом машины, ну или если бейсбольной битой по ноге шваркнуть. Или ломом. Ладно, идите гипс накладывать в пятый кабинет. И снимок с собой возьмите, покажете там.

В пятом кабинете мне накладывают гипсовую повязку, гипс быстро твердеет, тем временем сестра и врач объясняют мне: лежать неподвижно четыре – шесть недель, загипсованную ногу желательно класть на возвышение. «Чтобы кровообращение не нарушалось», – компетентно поясняют они. Я тем временем с ужасом представляю, каково это будет: четыре недели валяться в гипсе. Я человек хоть и пожилой, но довольно активный, и месяц ничегонеделанья и лежания, глядя в потолок, приводит меня в ужас. Пытаюсь уточнить у медиков, нельзя ли хоть на костылях передвигаться. «В самом крайнем случае и только по дому, – грозно говорит врач. – До туалета и обратно. Или вы хотите, чтобы мы вас в больницу отдали? Там вас положат на вытяжку, будете как миленький месяц валяться».

Я не хочу на вытяжку, я не хочу в больницу. Гипс высыхает. Я встаю и понимаю, каково было заключенным-колодникам. Иду, опираясь на предусмотрительно приехавших на машине друзей. Укладываю в машину сначала ногу, потом примащиваюсь сам. Костяная нога не гнется и мешает. Она упирается то в спинку водительского сиденья, то в рычаг переключения передач. С грехом пополам добираюсь до дома и дохрамываю до кровати. Ложусь. Надо мной – белый потолок, в этот момент напоминающий мне обитую шелком крышку дорогого гроба.

Уже на следующий день я прыгаю по делам на добытых для меня поношенных костылях. Проскакав так неделю, я понимаю, что энергозатраты слишком велики, гипс постоянно натирает ногу в десяти местах, а недостижимая поверхность кожи под ним невыносимо чешется. Недолгое блуждание в интернете поясняет – существуют, кроме гипса, и другие технологии. Неутомимые близкие организуют мне еще один визит к врачу, еще один рентген (выясняется, что перелом успешно зарастает). Врач, относящийся ко мне по знакомству как к человеку, а не как к пациенту, удивляется: «Кто же в наше динамичное время пользуется гипсом? Есть для таких переломов и другие средства, более комфортные». Быстро пишет, где можно купить бандаж на коленный сустав, «главное – ограничить подвижность в суставе, ходить можно». И оставшиеся три недели я изображаю из себя доктора Хауса, правда без трости, усиленно ем кальцийсодержащие продукты. Мне это даже начинает нравиться, сам себя я зову «рупь двадцать» за подволакиваемую ногу. А потом все проходит. До следующего визита к врачам, которые либо найдут у меня все мыслимые болезни (если я обращусь в частную клинику), либо постараются счесть меня абсолютно здоровым (если я воспользуюсь услугами доступного всем в нашей стране бесплатного здравоохранения).

Однажды, когда я был еще не таким пожилым пациентом, как сейчас, выяснилось, что у меня есть свой собственный рак. В смысле – онкологическое заболевание. В доме, где я живу уже долгие годы, это нередкое явление – сказывается наличие под окнами одной из крупнейших транспортных артерий города и отсутствие растительности, которая может задерживать канцерогенные составляющие автомобильных выхлопов. В одном своем подъезде, на двадцать квартир, я помнил за последние годы уже как минимум пять-шесть случаев онкологии, в том числе и со смертельным исходом. К счастью, рак мой был из тех форм, которые дают надежду на выздоровление и шанс прожить еще довольно много лет. С условием срочного оперативного вмешательства, разумеется.

Но между установлением неприятного диагноза и срочным оперативным вмешательством мне предстояла неделя. А наличие внутри организма рака – деталь, никогда не настраивающая на оптимизм.

И я начал прощаться с миром. Работы у меня тогда не было, я был свободен как вольный ветер. И шел я куда-нибудь ближе к природе – к реке или в парк. И бродил среди деревьев или разувался и, шебарша пальцами ног песок, бродил по линии волн, так что иногда до щиколоток или до середины икр захлестывала меня речная вода, а ноги погружались в приятную мягкую почву, какая бывает только на общественных пляжах, – смесь песка с окурками, жжеными спичками, обертками мороженого и пивными пробками.

Я ходил, сливаясь описанным образом с природой, и шептал: «Прощай, солнышко! Прощай, Волга! Прощай, мир! Прощайте, все мои родные!» И слезы величиной с тыквенную семечку наворачивались на мои глаза при этом.

Потом я ехал домой и продолжал прощание: «Прощайте, улицы! Прощайте, магазины, куда не раз я заходил! Прощай и ты, часовая мастерская, где четыре раза чинили мои часы, да так и не починили, только денег зря взяли почти две тысячи рублей! Прощай, кафе, где, несмотря на наличие хорошего кофе, я пил только коньяк! Прощай, памятник герою Сусанину, совершившему свой подвиг в незапамятные уже мною тридцать пять лет!»

А дома, с трагическим выражением лица поглотив ужин, я продолжал, но уже внутри себя, чтобы не пугать близких: «Прощай, сынок! Надеюсь, ты вырастешь хорошим человеком. Прощай, жена! Надеюсь, ты быстро найдешь себе другого после моей смерти. Прощай, мама, прощай, отец. Жаль, что вы меня не переживете…»

Две недели спустя (и через неделю после моей операции) прекрасный врач Тамара Евгеньевна, зайдя в палату, сказала:

– Ну что ж, шов благополучно схватился, можете выписываться. Я вам дам направление на химио-и радиотерапию, придете ко мне после завершения курса, я посмотрю анализы.

– А машину водить можно? – робко спросил я.

– С машиной пока повремените, шов может разойтись.

Спустя час после этого разговора, забрав все необходимые документы в ординаторской, я рулил на своем славном, подержанном, но любимом автомобиле. Возможно, я поступил неправильно, но как это способствовало моему выздоровлению, вы не представляете!

Правда, мне предстоял еще месяц химической и лучевой терапии.

Почему, несмотря на неустанное внимание государства к теме здравоохранения, наши «бесплатные» поликлиники, стационары, диспансеры в большинстве своем выкрашены изнутри масляной краской тоскливого салатного (или тоскливого голубого, или тоскливого желто-песочного) цвета? Почему коридоры этих учреждений в большинстве своем так узки, что и двоим встречным не протиснуться? Почему стулья с сиденьями из дерьмового дерматина так тверды и неудобны?

Я сижу в очереди на химиотерапию. Очередь – в онкологическом диспансере. Вру – я стою, прислонившись к неровной стене коридора, покрытой потрескавшейся масляной краской салатного цвета (что ли, потому, что зеленый – цвет надежды?). Надежда здесь нужна почти всем. Вокруг меня в той же очереди сидят люди, страдающие от невыносимой боли или просто очень слабые после перенесенных операций. Сидят, бледные, в испарине, на жестких дерматиновых стульях или кушетках. Сидят в ожидании, что через полчаса или сорок минут их позовут в кабинет химиотерапии, если повезет – положат на кровать и воткнут им капельницу с препаратом еще минут на сорок. Если же совсем повезет – медсестры даже будут следить за состоянием получающего лечение. Ведь химиотерапия на всех действует по-разному – один просто аппетит потерял, а другой – лежит пластом, встать не может. Или тошнит его постоянно так, что хоть из дома не выходи.

Вот и моя очередь. Захожу в тесный кабинет, где на трех койках лежат под капельницами собратья по несчастью, еще трое – сидят на стульчиках, а к локтевым сгибам левой или правой рук их тянутся те же капельничные трубочки.

Меня участливо спрашивают: «Как химиотерапию переносите? Не тошнит?» Услышав, что переношу хорошо и не блюю, говорят: «Тогда присаживайтесь вот здесь, на стульчик», – и затем втыкают в вену иглу капельницы. Минут сорок после этого я сижу, рука с воткнутой иглой постепенно немеет, кроме этого, ощущений практически никаких, хотя в меня и вливают яд, убивающий не только раковые клетки, но и все живое на десять миль в округе.

Выхожу из кабинета, чуть пошатываясь, но бодро. Надо ехать на работу. Еду. Приятно, что от одного вида любой еды воротит – экономия, можно не ходить на обед. Вечером, спустя часов шесть-семь после процедуры, я смогу поесть. Без особого аппетита, но все же – нужно закинуть несколько калорий в организм, чтобы не ослабеть окончательно.

Химиотерапия заняла три недели. А потом началась лучевая – когда потенциально больной участок тела (куда могут распространиться раковые метастазы) подвергают ионизирующей радиации (рентгеновским, или гамма-, или бета-, или нейтронным излучением). Предварительно мне на животе нарисовали метки фломастером, чтобы не промахнуться, потому что не стоит облучать остальные, ни в чем не повинные органы. Им это не полезно.

В один из дней, почесав в затылке, я замечаю, что в пальцах у меня остался клок волос. Отчего началось облысение – от химической или лучевой терапии, я не особо задумываюсь. Когда волосы в любой момент могут отваливаться пучками – это неудобно и даже неприлично. Поэтому я беру машинку для стрижки и бреюсь наголо – потом, после окончания терапии, волосы должны отрасти опять.

После двух сеансов облучения на животе у меня образуется красное пятно – то самое место, куда приходится основной удар гамма-лучей (меня лечат ими). Я вял, с трудом ем, постоянно хочу спать.

Но все это проходит через полмесяца после окончания радиотерапии. Я замечаю, что отрастающие волосы крепко держатся на своих местах, что у еды приятный вкус, что работа моя вполне интересна. Совершаю визит в новый суперсовременный онкологический диспансер, где, несмотря на привычную неразбериху в регистратуре, все же в течение часа добиваюсь приема у моего лечащего врача – милейшей Тамары Евгеньевны. Она, взглянув на результаты анализов после терапии, радует меня тем, что курс лечения повторять не надо. А надо просто появиться у нее для осмотра месяца через четыре.

И я появляюсь через четыре месяца – с отросшими и не выпадающими волосами, бодрый и веселый. Тамара Евгеньевна радуется и говорит, что все у меня хорошо. И просит появиться еще через четыре месяца. И я, конечно же, появлюсь. И еще раз, и еще – до тех пор, пока спустя лет пять после операции меня не снимут с онкологического учета.

Учитывая полную непредсказуемость окружающего мира, не могу сказать, когда и от чего я умру. Но пока что у меня имеется еще неопределенное количество лет, в течение которых я могу этим непредсказуемым и прекрасным окружающим миром наслаждаться. Что ж, аминь.