400 лет спустя

Когда на дороге показалось облачко пыли, мы проходили убийство эрцгерцога Франца Фердинанда.

Первым облачко заметил Грегори – на самом деле он все время следил, не покажется ли оно, – а заметив, вскочил так быстро, что опрокинул стул. С оглушительным треском, похожим на ружейный выстрел, тот рухнул на каменные плиты маленького аккуратного класса. Мы, после долгих и тщательных тренировок, даже не пошевелились. Один Грего стоял так, словно у него свело мышцы; на него были устремлены семь пар человеческих глаз и десяток различных сенсоров.

Грего смотрел в окно.

Так что и я, вполне естественно, посмотрела в окно.

Через секунду я заметила точку на горизонте: легкую пыль, которую могла бы взбить небольшая наземная машина или всадник на лошади. Словно кто-то попробовал стереть с неба карандашную пометку, но неудачно.

Страх пришел ко мне так, как приходит в снах, – охватив со всех сторон разом. Воздух в легких заледенел. Невольно сжались зубы.

Но едва дернувшись в сторону окна, я остановилась. Нет. Не выставлять себя на посмешище. Я Грета Густафсен Стюарт, герцогиня Галифакса и кронпринцесса Панполярной конфедерации. Я заложница в седьмом поколении и будущий правитель сверхдержавы. Даже если мне предстоит умереть – а судя по облачку пыли, вероятно, предстоит, – я буду стоять на месте и трястись. И таращить глаза не стану.

Итак. Я положила одну ладонь поверх другой и прижала. Вдохнула носом и выдохнула через рот, будто задувала свечу, – отличный способ справиться с любым беспокойством или болью. Короче, заставила себя вновь обрести королевское достоинство. И почувствовала, что вокруг меня все занимаются тем же самым. Только Грего по-прежнему стоял, словно пойманный лучом прожектора. Это выглядело откровенно неприлично – через несколько минут казнь, – но в душе я его не винила.

К нам кто-то едет. А сюда приезжают только затем, чтобы убить кого-то из нас.

У доски жужжал и пощелкивал наш учитель.

– Грегори, тебя что-то тревожит?

– Меня… Ничего.

Грего отлип от окна. Волосы у него были цвета перистого облака, и на жесткой копне играло солнце. Две имплантированные кибернетические радужки придавали его глазам инопланетный вид.

– Первая мировая война, – сказал он.

Из-за усилившегося акцента «в» звучало почти как «ф». Он глядел вниз на свой перевернутый стул, словно не знал, зачем он нужен.

Да Ся гибко поднялась на ноги. Поклонилась Грего, затем поставила на место стул. Грего сел и закрыл лицо руками.

– Все в порядке? – спросила Да Ся, как всегда балансируя на грани того, что нам было позволено.

– Да, žinoma. – Грего метнул взгляд за окно, чтобы еще раз посмотреть на облачко пыли. – Всего лишь привычный неминуемый рок.

Грего – сын одного из великих герцогов Балтийского альянса, и его страна, как и моя, находилась на пороге войны.

Только моя была к этому порогу поближе, чем его.

Возвращаясь на место, Да Ся положила мне руку на плечо. Ладонь легла легко, мимолетно, словно колибри опустилась на веточку. За Зи всадник не приедет – ее страна и не помышляла о войне, – так что ее прикосновение было бескорыстным подарком. Ладонь чуть задержалась и упорхнула.

Да Ся опустилась на свое место.

– В убийстве эрцгерцога есть своя горькая ирония, не правда ли? В том, что смерть одной малозначимой королевской особы привела к таким жертвам. Только представить себе, к мировой войне!

– Только представить себе, – повторила я.

Губы онемели и не слушались. На пыль я не смотрела. Никто не смотрел. Сбоку я слышала прерывистое дыхание Сиднея. Можно сказать, чувствовала его, как будто наши тела были прижаты друг к другу.

– Это война мировая, только если не считать Африку, – заявила Тэнди, наследница одного из великих тронов Африки, весьма щепетильно относящаяся к этому факту. – И Центральную Азию. И Южную Америку.

Мы, семеро, уже так долго были вместе, что в минуты большого напряжения могли вести разговоры, состоявшие из самых типичных наших фраз. Сейчас как раз такой разговор и шел. Сидней надтреснутым голосом сказал, что, начнись война между пингвинами и белыми медведями, Тэнди все равно объявит ее евроцентричной. Тэнди ответила что-то резкое, а Хан, у которого с юмором всегда было плохо, заметил, что пингвины и полярные медведи живут на разных континентах и, следовательно, никаких войн между ними не отмечалось.

Такими заранее заготовленными репликами мы обсуждали историю, как прилежные ученики, – и оставались на местах, как добросовестные заложники. Грего по-прежнему молчал, ероша побелевшей рукой еще более белые волосы. Маленький Хан смотрел на Грего словно в недоумении. Да Ся подобрала под себя ноги, сев в позу внешней безмятежности. Один Атта, который за два года не произнес ни слова, открыто смотрел в окно. Глаза у него были как у мертвой собаки.

Беседа в классе затухала. Сходила на нет.

От стола, стоявшего рядом с моим, доносился едва слышный звук: это Сидней постукивал по тетради. Приподнимал пальцы на миллиметр, затем ронял, приподнимал и ронял. На скулах и губах у него выступили бусинки пота.

Я отвела взгляд от Сиднея и заметила, что пыль стала намного ближе. В основании облачка вскидывалась маленькая точка – всадник. Уже можно было разглядеть крылья.

Значит, наверняка. Не просто всадник, а Лебединый Всадник.

Лебединые Всадники – человеческие существа, состоящие на службе Объединенных наций. Всадников отправляют официально объявить войну – вручить уведомление и убить заложников.

Заложники – это мы.

И мы знали, кто из наших стран, скорее всего, вступит в войну. Лебединый Всадник ехал убить Сиднея и меня.

Сидней Карлоу, сын губернатора Конфедерации дельты Миссисипи. У него не было титула, но зато имелся античный профиль. Такое лицо подошло бы сфинксу, разве что уши торчали в стороны. И ладони большие. А теперь вот наши две страны…

Страна Сиднея и моя находились на грани войны. Все сложно, но все очень просто. Его народ страдал от жажды, а у моего была вода. Его люди дошли до отчаяния, а мы были непреклонны. И вот теперь – взбитая пыль на дороге. И почти наверняка уже…

– Дети? – прожужжал Дельта. – Мне нужно напоминать вам тему урока?

– Война, – сказал Сидней.

Я уставилась на карту, висевшую прямо передо мной. Одноклассники старались не смотреть ни на Сиднея, ни на меня, это чувствовалось. Чувствовалось, как они пытаются не жалеть нас.

Жалости никто из нас не хотел.

Молчание становилось напряженнее и напряженнее. Легко было вообразить себе стук копыт.

Сидней снова заговорил, и как будто что-то сломалось.

– Первая мировая война была совершенно дурацкой войной, которая никак не могла бы случиться в наши дни. – Его голос, обычно сладкий, как персики в сиропе, сейчас звенел высоко и напряженно. – Я имею в виду, что если бы царь… царь…

– Николай, – подсказала я. – Николай Второй, Николай Романов.

– Что, если бы его дети где-то держались как заложники? Он бы вправду потащился защищать Италию…

– Францию, – поправила я.

– Он и вправду бы отправился сражаться за какой-то бессмысленный альянс, если бы кто-то намеревался пустить его детям пулю в лоб?

Мы не знали, что именно делают с нами Лебединые Всадники. Когда объявляли очередную войну, дети-заложники от воюющих сторон отправлялись вместе с Всадником в серую комнату. И не возвращались. Пуля в лоб – это была одна из наиболее логичных и популярных версий.

«Пустить его детям пулю в лоб…» Мысль повисла, дрожа в воздухе, как отзвук удара огромного колокола.

– Я… – сказал Сидней. – Я прошу прощения. Отец назвал бы это хреновым сравнением.

Брат Дельта укоризненно щелкнул.

– Мне представляется, мистер Карлоу, что нет никаких причин прибегать к сквернословию. – Старая машина помолчала. – Хотя я понимаю, что ситуация стрессовая.

У Сиднея вырвался смешок – а за окном мелькнул свет.

Всадница приближалась. Солнце вспыхивало на зеркальных частях ее крыльев.

Сидней схватился за мою руку. Меня бросало то в жар, то в холод, словно от Сиднея шел электрический ток, словно он подключился прямо к моим нервам.

Не может быть, чтобы он никогда раньше меня не касался. Мы несколько лет просидели рядом. Я знала ямочку у него на затылке, привычку складывать руки. Но мне показалось, что мы коснулись друг друга впервые.

Биение сердца отдавалось в кончиках пальцев.

Всадница проскакала через яблоневый сад и очутилась в огороде. Спрыгнув с лошади, она двинулась к нам, ведя животное за собой и аккуратно ступая между грядками салата. Я считала вдохи, чтобы успокоиться. Мы с Сиднеем сплелись пальцами и крепко держались друг за друга.

Дойдя до козьего загона, Лебединая Всадница перекинула поводья и накачала воды в поилку. Лошадь опустила голову и стала пить. Всадница легонько потрепала ее и на мгновение задержалась, потупившись. Солнечный свет плясал на алюминии и на блестящих перьях ее крыльев, словно тело била дрожь.

Затем она выпрямилась и пошла к главным дверям здания, пропав из виду.

В комнате повисло молчание, заполненное одной не слишком удачной аллюзией.

Я набрала воздуха и подняла подбородок. Я могу. Лебединая Всадница назовет меня по имени, и я пойду с ней. Выйду как подобает.

А вдруг – я обнаружила внутри клочок даже не то чтобы надежды, а сомнения – вдруг это не мы с Сиднеем? В мире есть и другие конфликты. Всегда есть Грего. Этнические раздоры в Прибалтике всегда грозили вот-вот перелиться через край, и Грего всю жизнь провел в страхе. Есть Грего, есть малыши в других классах, дети со всего мира. Жутко на это надеяться, но…

Мы услышали шаги.

Сидней чуть не ломал мне костяшки пальцев. Стиснутая рука пульсировала, но я не убирала ее.

Дверь откатилась в сторону.

На секунду я укрепилась в своих сомнениях, потому что за ней оказался всего лишь наш аббат, который медленно вошел.

– Дети, – сказал он своим мягким тусклым голосом. – Боюсь, у меня плохие новости. Начался внутриамериканский конфликт. Конфедерация дельты Миссисипи объявила войну Теннесси и Кентукки.

– Что? – переспросил Сидней.

Его рука рванулась из моей.

У меня подпрыгнуло сердце. Голова закружилась, я ничего не видела, меня подташнивало от ликования. Умру не я, только Сидней. Я не умру. Один Сидней.

Он вскочил на ноги.

– Что? Вы уверены?

– Если бы я не был уверен, мистер Карлоу, я не принес бы вам это известие. – Аббат отошел в сторону.

За ним стояла Лебединая Всадница.

– Но отец… – сказал Сидней.

Решение об объявлении войны мог принять только его отец – и принять его, зная, что тем самым он отправляет сюда Лебединого Всадника.

– Но… Но он мой отец…

Всадница шагнула вперед, и ее крыло стукнулось о притолоку. Крылья закачались. Всадница ухватила ремень, которым они были привязаны. От плаща и от крыльев взвилась пыль.

– Дети перемирия, – произнесла она, и голос у нее дрогнул.

Меня пронзила ярость. Как она смеет быть неуклюжей, как она смеет быть косноязычной? Как она позволяет себе быть не вполне безупречной? Она должна выступать ангелом, непорочной рукой Талиса, а она – девчонка, просто белая девчонка с коротко остриженными черными волосами, отчего похожа на синицу с черной шапочкой на голове, и с мягким от печали взглядом. Она сглотнула и начала снова:

– Дети перемирия, объявлена война. Приказом Объединенных наций, волей Талиса, жизни детей воюющих сторон объявляются компенсацией за развязывание конфликта.

И прибавила:

– Сидней Джеймс Карлоу, ступай со мной.

Сидней стоял неподвижно.

Не пришлось бы его тянуть волоком. Мы все жили в этом страхе: что начнем визжать, что нас придется тащить силой.

Лебединая Всадница подняла брови – необычные, похожие на тяжелые черные щели. Сидней застыл как вкопанный. Уже слишком долго. Лебединая Всадница двинулась к нему – и тут, едва сознавая, что делаю, я шагнула вперед. Дотронулась до запястья Сиднея, там, где мягкая кожа сложилась складочками. Он дернулся и резко повернул голову. Зрачки закатились, глаза были почти белые.

– Я пойду с тобой, – сказала я.

Не умирать, потому что не моя очередь.

Не спасать его, поскольку спасти его я не могла.

Просто чтобы… чтобы…

– Нет, – прохрипел Сидней. – Не надо, я могу. Могу.

Он шагнул вперед. Рука его выскользнула из моей и шлепнула по ноге – с таким звуком падает на прилавок мясника шмат сырого мяса. Но Сидней заставил себя сделать еще один шаг, и еще один. Лебединая Всадница поддержала его за локоть, словно они участвовали в церемониальной процессии. Так они и вышли из комнаты. Дверь за ними закрылась.

И больше – ничего.

Ничего, совсем ничего. Тишина была не отсутствием звука, а жила сама по себе. Я чувствовала, как она проворачивается у меня внутри головы, зарываясь все глубже.

Мы семеро – точнее, мы шестеро – стояли бок о бок и неподвижно смотрели на дверь. Как-то не так мы стояли, но я не знала, как надо: сдвинуться ближе или отойти подальше друг от друга. Нас готовили к тому, как выходить из комнаты, но тому, что делать остальным, мы не учились.

У доски щелкнул брат Дельта.

– Наша тема была «Первая мировая война», – начал он.

– Ни к чему, Дельта. – Аббат склонил лицевой экран и окрасил его в мягкий серый тон. – Уже вот-вот звонок.

Аббат занимается своим делом дольше любого из нас, и он добр. Мы стояли. Три минуты. Пять. Десять. У меня начало сводить икры. Интересно, Сидней уже мертв? Наверное. Не знаю, что происходит в серой комнате, но происходит все быстро. («Я не жестокий человек», – так, судя по записям, говорил Талис. Но следующие после этого слова цитируют крайне редко: «В том смысле, что, строго говоря, я вообще не человек».)

Высоко над головой трижды прозвенел колокол.

– Дети мои, по расписанию, насколько я помню, сейчас ваша очередь дежурить по саду, – сказал аббат. – Идемте, я могу проводить вас до трансепта.

– Нет необходимости, – ответила Да Ся.

Однажды она рассказала мне о Синей Таре, самой гневной и наиболее любимой богине ее горного народа, которая славилась тем, что уничтожала врагов и распространяла радость. От этого образа мне было уже не избавиться. За голосом Зи стояли десять поколений королевской крови – а еще ледяные горы и миллион людей, считающих ее богиней.

Аббат лишь кивнул:

– Как тебе будет угодно, Да Ся.

Все вышли, теснясь поближе друг к другу. Я хотела пойти с ними – у меня тоже возникло это желание быть рядом, в стаде, – но, когда я попыталась идти, оказалось, что ноги меня не держат. Колени не гнулись, зато дрожали, как будто я таскала что-то тяжелое и только сейчас опустила.

Сидней.

И чуть было не я.

– Грета… – Рука Зи скользнула в мою.

И ничего больше.

С пятилетнего возраста я жила в одной комнате с Зи. Сколько раз она называла меня по имени? Но в тот момент она подняла его передо мной и держала, как зеркало. Я увидела себя и вспомнила, кто я. Да, заложница. Но еще – принцесса, герцогиня. Дочь королевы.

– Идем, Грета. Пойдем вместе.

И я заставила себя идти. Мы с Да Ся шли неспешно: две принцессы, идущие под руку. Так, вместе, мы и выбрались из темноты на летнее солнце.