25. Капеллан

С некоторых пор капеллан стал задумываться над тем, что творится вокруг. Имеет ли бог ко всему этому отношение? А если имеет, то где тому доказательства? Служить в американской армии священником-анабаптистом трудно даже при самых благоприятных обстоятельствах, а без твердой, догматической веры — почти невыносимо.

Горластые люди внушали капеллану страх. Энергичные, напористые, вроде полковника Кэткарта, вызывали у него чувство беспомощности и одиночества. Где бы капеллан ни появился, для всех он был чужим. И нижние чины, и офицеры держались с ним иначе, чем с другими нижними чинами и офицерами, и даже остальные капелланы были между собой в более коротких отношениях, чем с ним. В мире, где успех — единственная добродетель, он сам обрек себя на неудачу. Он болезненно осознавал, что лишен апломба и ловкости — качеств, столь необходимых для духовника, помогавших идти в гору столь многим его коллегам других вероисповеданий и сект. Скорее всего он не был рожден для преуспеяния. Он считал себя уродом, и единственное, о чем он мечтал денно и нощно, — оказаться дома, возле своей жены. На самом деле капеллан был почти привлекательным: у него было приятное, нежное лицо, бледное и хрупкое, как известняк, и живой, открытый ум.

А может, он и правда был Вашингтон Ирвинг? Может, он и правда ставил имя Вашингтона Ирвинга на тех неведомых ему письмах? Он знал, что подобные подвохи памяти не раз описаны в анналах медицины. Но ему было известно также, что ничего нельзя знать наверняка. Нельзя знать наверняка и то, что ничего нельзя знать наверняка. Он весьма отчетливо помнил, или ему это только казалось, что он отчетливо помнил, что где-то он уже видел Йоссариана еще до того, как впервые увидел его на госпитальной койке. Он помнил, что испытал такое же беспокойное чувство две недели спустя, когда Йоссариан зашел к нему в палатку с просьбой помочь избавиться от участия в боевых операциях. Но к тому-то времени он уже действительно встречал Йоссариана — в палатке госпиталя.

Сомнения неотвязно грызли душу капеллана, мечущуюся в бренной хрупкой телесной оболочке. Существуют ли единая, истинная вера и загробная жизнь? Сколько ангелов или чертей могут усесться на острие булавки? Чем занимался господь бог в безбрежном океане вечности, до того как сотворил мир? Производили Адам и Ева на свет дочерей или нет? Словом, множество вопросов мучило капеллана. И все же ни один из них не был для него столь тяжким крестом, как вопрос доброты и умения держаться с людьми. До седьмого пота он бился в тисках труднейшей дилеммы: с одной стороны, он был не в состоянии разрешить свои проблемы; с другой — он не желал отбросить их как неразрешимые. Он страдал постоянно, он надеялся всегда. Возможно, что ничего из того, о чем он размышлял, в действительности не имело места, что это — всего лишь аберрация памяти, а не реальное ощущение, что на самом деле он никогда и не думал о том, что раньше видел то, о чем думал сейчас, что просто однажды он думал, что видел это, и его нынешнее впечатление, будто он когда-то о чем-то думал, — всего лишь иллюзия иллюзии и что теперь он просто вообразил, будто когда-то видел голого человека на дереве, неподалеку от кладбища.

Для капеллана стало очевидным, что он не очень-то подходит для своей должности, и он частенько раздумывал над тем, что, служи он в других родах войск, скажем, рядовым в пехоте или артиллерии или даже десантником, возможно, он был бы гораздо счастливей. У него не было настоящих друзей. До встречи с Йоссарианом он не чувствовал себя свободно ни с одним человеком в полку, да и с Йоссарианом он не мог чувствовать себя особенно непринужденно.

Грубые выходки Йоссариана, его наскоки на начальство постоянно держали капеллана в нервном напряжении: он и радовался, и одновременно трепетал от страха. Капеллан чувствовал себя в своей тарелке, когда приходил в офицерский клуб в обществе Йоссариана и Данбэра или хотя бы Нейтли и Макуотта. Он сидел с ними, и этого ему было вполне достаточно, ибо, во-первых, тем самым разрешалась проблема, где и с кем сидеть, а во-вторых, он избавлялся от нежелательной компании молодых офицеров, которые, стоило ему приблизиться, неизменно приветствовали его с подчеркнутой сердечностью, а сами, нетерпеливо ерзая, ожидали, когда он от них отойдет. От одного его присутствия многим становилось не по себе. Все относились к нему дружески, а душевно — никто. Все перекидывались с ним парой пустых фраз, и никто не говорил ни о чем существенном. Непринужденней всех вели себя с ним Йоссариан и Данбэр, и капеллан чувствовал себя в их обществе почти свободно. В тот вечер, когда полковник Кэткарт пытался вышвырнуть его из офицерского клуба, друзья отстояли его. Дрожа от ярости, Йоссариан поднялся и хотел вмешаться, но Нейтли удержал его криком: «Йоссариан!» Едва заслышав это имя, полковник Кэткарт побледнел как полотно и, к всеобщему изумлению, обратился в беспорядочное бегство, но вдруг столкнулся с генералом Дридлом. Тот сердито отпихнул полковника локтем и тут же заставил его приказать капеллану, чтобы тот посещал офицерский клуб каждый вечер.

Официальный статус капеллана в офицерском клубе был весьма мудрен, соблюдать его было столь же хлопотно, как и припоминать, в которой из десяти столовых авиаполка он должен сегодня обедать по расписанию. Собственно, он мог бы махнуть рукой на офицерский клуб, если бы не удовольствие, которое он получал от общения в клубе со своими новыми друзьями. Если капеллан вечером не шел в офицерский клуб, то ему просто некуда было деться. А в клубе он мог провести время за столиком с Йоссарианом и Данбэром. Обычно он говорил только в том случае, если к нему обращались, почти не прикасался к своему бокалу густого, сладкого вина и, скованно, застенчиво улыбаясь, неловко вертел в руках трубочку, которую время от времени набивал табаком, и изредка затягивался — только для виду. Он с удовольствием слушал Нейтли, чьи сентиментальные, сладостно-грустные жалобы в значительной степени перекликались с мыслями капеллана о собственном одиночестве и вызывали в нем прилив тоски по жене и детям. Капеллан охотно соглашался с Нейтли и, подбадривая его сочувственными кивками, удивлялся его искренности и неопытности. Нейтли особенно не трезвонил о том, что его подружка — проститутка, и сведения на этот счет капеллан получал главным образом от капитана Блэка. Проходя вразвалку мимо их столика, капитан Блэк не упускал случая грубовато подмигнуть капеллану и уколоть Нейтли какой-нибудь хамской, оскорбительной шуточкой по поводу его подружки. Капеллан не одобрял капитана Блэка и считал, что трудно не пожелать зла такому человеку.

Но никто, даже Нейтли, кажется, по-настоящему не отдавал себе отчета в том, что он, Альберт Тейлор Тэппман, не только капеллан, но и живой человек, что у него могла быть очаровательная, нежная, красивая жена, которую он любил безумно, и трое голубоглазых детишек, черты которых потускнели в его памяти. Повзрослев, они будут смотреть на своего отца как на чудака и, быть может, никогда не простят ему, что из-за его сана им приходится испытывать некоторую неловкость в обществе. Почему никто не хочет понять, что на самом деле он вовсе не чудак, а нормальный, взрослый, но одинокий человек, пытающийся вести нормальную жизнь одинокого взрослого человека? Разве из него не заструится кровь, если его уколоть ножом? Разве он не засмеется, если его пощекотать? Кажется, им никогда не приходило в голову, что у него, как и у них, есть глаза, руки, внутренние органы, рост, вес, чувства, привязанности! Разве его ранит не то же оружие, что ранит их, разве его не так же согревает лето и знобит зима, как остальных людей, и разве не та же пища питает его, даже если его вынуждают питаться по очереди в разных столовых? Единственный, кто действительно понимал, что у капеллана есть нервы, был капрал Уитком, который успешно действовал на нервы капеллану тем, что через его голову обращался к полковнику Кэткарту с предложением рассылать официальные письма-соболезнования семьям убитых или раненых в бою.

Жена капеллана была единственным существом на свете, которому он мог верить, и он просил у судьбы только одного: прожить с женой и детьми до гробовой доски. Жена капеллана была миниатюрная, сдержанная, покладистая, темноволосая, необыкновенно привлекательная, живая и изящная женщина лет тридцати с лишним. У нее была тонкая талия, спокойные, умные глаза и мелкие, острые зубки, сверкавшие на ее детском личике. Капеллан стал забывать, как выглядят его дети, и всякий раз, рассматривая снимки, испытывал ощущение, будто видит их лица впервые. Капеллан любил свою жену и детей с такой необузданной силой, что ему часто хотелось пасть на землю и рыдать, как беспомощному, бесприютному калеке. Его неотвязно мучили кошмарные картины: фантазия рисовала ему жену и детей, погибающих от страшной болезни или от несчастного случая.

От жены, милой и рассудительной, веяло покоем, и капеллан мечтал коснуться ее теплой, тонкой руки, погладить ее гладкие черные волосы, услышать ее родной, ласковый голос. Ему хотелось излить свои горести, поведать о своем невыносимом одиночестве, отчаянье и заодно предупредить, чтобы она не оставляла на виду у детей борную кислоту и аспирин, а также, чтобы она переходила улицу только при зеленом свете.

Капеллан остро ощущал всю вопиющую фальшь своего главенствующего положения на похоронах, и он бы не удивился, узнав, что появление призрака на дереве свидетельствует об осуждении господом богохульства и гордыни, свойственной профессии священника. Напускать на себя серьезность, симулировать горе, прикидываться, будто понимаешь мистический смысл потусторонней жизни (и все это перед лицом столь устрашающего и непостижимого явления, как смерть), казалось капеллану самым тяжким преступлением. Он помнил — или был почти убежден, что помнит, — сцену похорон до мельчайших подробностей. Он до сих пор видел перед собой как наяву майора Майора и майора Дэнби — они стояли по бокам от него, оба мрачные, как каменные изваяния; он мог бы мысленно пересчитать всех солдат и описать место, где стоял каждый; он видел четверых неподвижных солдат с лопатами, отвратительный гроб и большую, рыхлую, торжественно возвышавшуюся кучу красновато-коричневой земли. А небо в тот день было массивным, спокойным, плоским, точно лишенным глубины, безмолвным, поразительно чистым и ядовито-голубым. И все эти подробности он не забудет никогда, ибо они были неотъемлемыми деталями самого экстраординарного события в жизни капеллана. Событие это принадлежало не то к области чудес, не то к области патологии: ему привиделся голый человек на дереве. Как все это объяснить? Это не было «уже виденное» или «никогда не виденное», и наверняка это не было «почти виденным». Тогда, может быть, это был призрак? Или душа покойного? Ангел небес или исчадье ада? А может быть, весь этот фантастический эпизод — только плод его больного воображения, продукт его собственного меркнущего сознания и умственной деградации? Мысль о том, что на дереве действительно сидел голый человек, никогда не приходила капеллану в голову. Впрочем, если говорить точнее, капеллан видел двоих, ибо вскоре к первому присоединился второй — с каштановыми усами, в зловеще-темном одеянии; взгромоздившись на сук, он с ритуальным поклоном предложил первому отпить нечто из коричневого кубка. Капеллан искренне стремился помочь всем и каждому, но ему не удавалось помочь никому, даже Йоссариану. Капеллан в конце концов решил тайком посетить майора Майора, чтобы узнать, прав ли Йоссариан, утверждая, что полковник Кэткарт заставляет своих летчиков делать больше боевых вылетов, чем делают летчики других полков. Это был дерзкий поступок, на который капеллан отважился после очередной ссоры с капралом Уиткомом и очередного унылого завтрака — кусочка шоколада «Млечный путь» и нескольких глотков тепловатой водички из фляжки. Он отправился к майору Майору пешком, стараясь, чтобы его не заметил капрал Уитком. Капеллан бесшумно прокрался в лес и, когда обе палатки на поляне исчезли из виду, нырнул в заброшенную железнодорожную выемку, где идти было удобнее. Он торопливо ступал по высохшим шпалам, и в груди его нарастало чувство протеста и злости. В это утро его поочередно унижали и запугивали полковник Кэткарт, подполковник Корн и капрал Уитком. Нет, он должен дать им почувствовать, что он тоже чего-то стоит!

Вскоре он начал задыхаться: его слабая грудь заходила ходуном. Он спешил что было мочи, едва не бежал, боясь, что, стоит ему замедлить шаг, и его решимость улетучится. Вдруг он заметил военного, шедшего ему навстречу по шпалам. Чтобы остаться незамеченным, капеллан тут же вскарабкался по склону выемки и нырнул в густой подлесок. По узкой, заросшей мхом тропинке, вившейся под сенью деревьев, он заспешил в прежнем направлении. Идти здесь было трудней, но он стремился вперед все с той же безрассудной, самозабвенной решимостью, то и дело скользя и спотыкаясь. Ветки упрямо преграждали ему путь и царапали руки. Но вот наконец кусты и высокие папоротники расступились, и капеллан, пошатываясь, прошагал мимо стоявшего на шлакоблоках грязно-оливкового трейлера, хорошо видного сквозь поредевший кустарник. Он миновал палатку, возле которой грелся на солнышке кот с жемчужно-серой переливчатой шерстью, миновал еще один трейлер на шлакоблоках и выскочил на поляну, где размещалась эскадрилья Йоссариана. Соленый пот стекал на губы. Не мешкая, капеллан устремился прямо через поляну в штабную палатку, где навстречу ему поднялся тощий, сутулый, скуластый сержант-штабист с длинными светлыми волосами и любезным тоном сообщил, что капеллан может войти в кабинет, поскольку майора Майора там нет.

Капеллан поблагодарил его отрывистым кивком и мимо столов с пишущими машинками прошел к брезентовому пологу, разделявшему палатку надвое. Откинув угол полога, он оказался в пустом кабинете. Брезент опустился за его спиной. Кабинет по-прежнему был пуст. Ему почудилось, что он слышит приглушенные голоса. Прошло десять минут. Стиснув зубы, капеллан недовольно осмотрелся, и внезапно слезы подступили к горлу — до него только сейчас дошел истинный смысл слов сержанта: он может войти, поскольку майора Майора нет. Нижние чины попросту разыграли его! Капеллан в ужасе отпрянул от стены. Горькие слезы навернулись ему на глаза, с дрожащих губ сорвался жалкий стон. Майор Майор куда-то ушел, а жестокие писаря сделали из капеллана посмешище. Он ясно представлял себе эту стаю лукавых, злорадных, ненасытных бестий: сбившись в кучу по ту сторону брезентового занавеса, они нетерпеливо ожидают его появления, готовые обрушить на него шквал диких, издевательских насмешек. Он клял себя за легковерие и в панике озирался по сторонам, словно надеясь найти что-нибудь вроде маски, или пары темных очков, или фальшивых усов. чтобы стать неузнаваемым. Ах, будь у него зычный бас, как у полковника Кэткарта, широкие мускулистые плечи и бицепсы, тогда бы он бесстрашно вышел к своим преследователям и властно заставил бы их поджать хвосты и трусливо улизнуть — они бы еще крепко пожалели о своей проделке.

Но встретиться с ними лицом к лицу капеллану не хватило смелости. К счастью, он заметил другой путь на свободу — через окно. Путь был свободен. Капеллан выскочил в окошко кабинета майора Майора, шмыгнул за угол палатки и спрыгнул в железнодорожную выемку, боясь, как бы его не заметили.

Согнувшись в три погибели, он мчался по дну выемки. Лицо его скривилось, изображая на случай непредвиденной встречи беспечную, любезную улыбку. Однако, завидев какого-то человека, шедшего навстречу, он проворно взвился по склону выемки и метнулся как безумный в чащобу, точно за ним гнались с собаками. Щеки его горели от стыда. Ему чудились громкие раскаты издевательского хохота, от которого сотрясалось все вокруг. Он чувствовал на себе мутные взгляды злобных бородачей, ухмылявшихся из кустов и с верхушек деревьев. Жгучая боль пронзила его грудь, и он заковылял, с трудом волоча ноги. Судорожно и жадно хватая ртом воздух, он брел, пошатываясь, вперед, пока окончательно не выбился из сил. Ноги его вдруг подкосились. Падая, он больно ударился головой о яблоню и наверняка бы рухнул на землю, если б не успел обеими руками обхватить кривой ствол яблони. Дыхание с хрипом вырывалось из груди капеллана, в ушах звенело. Минуты казались часами, но когда он наконец пришел в себя, то понял, что источник оглушительного шума, столь поразившего его, — он сам. Боль в груди ослабла. Скоро он почувствовал, что может держаться на ногах. Он напряженно прислушался: в лесу было тихо — за ним никто не гнался, не слышно было демонического хохота. Но легче ему от этого не стало — слишком он устал и перенервничал. Дрожащими, онемелыми пальцами он оправил на себе перепачканную, измятую одежду, твердо взял себя в руки и весь остаток пути до самой поляны прошел спокойным шагом: он побаивался умереть от сердечного приступа. Джип капрала Уиткома по-прежнему стоял на поляне. Капеллан, крадучись, обошел сзади палатку капрала Уиткома: он не хотел попадаться капралу на глаза, чтобы не нарваться на оскорбление. Облегченно вздохнув, он проскользнул в свою палатку.

На его койке, задрав нога, удобно расположился капрал Уитком. Облепленные засохшей грязью башмаки капрала покоились на одеяле капеллана, а сам капрал, ухмыляясь, листал капелланову библию и грыз плитку шоколада из запасов хозяина.

— Где вы были? — спросил капрал Уитком безразличным тоном, не отрывая глаз от библии. Капеллан покраснел и ответил уклончиво:

— Гулял в лесу.

— Хорошо, — огрызнулся капрал Уитком, — не хотите доверять — не надо. Но учтите, своим недоверием вы подрываете мои моральные устои. — Он отгрыз большой кусок шоколада и продолжал с набитым ртом: — Пока вас не было, к вам приходил майор Майор.

Чуть не подпрыгнув от удивления, капеллан воскликнул:

— Майор Майор? Здесь был майор Майор?

— А я о ком толкую?

— Где же он?

— Он спрыгнул в железнодорожную выемку и понесся, как перепуганный кролик, — заржал капрал Уитком. — Шустрый малый!

— Он не сказал, что ему было нужно?

— Сказал, что вы ему нужны по чрезвычайно важному делу.

— Это майор Майор так сказал? — ахнул капеллан.

— Он не сказал это, — язвительно поправил капрал Уитком, — он написал это и оставил в запечатанном конверте на вашем столе.

Капеллан взглянул на карточный столик, который служил ему письменным столом, но там ничего не было, кроме противного оранжево-красного, похожего на грушу помидорчика, которым в это утро угостил его полковник Кэткарт. Помидор лежал в том же самом положении, на том же самом месте, где он его оставил, — как нерушимый рдеющий символ капеллановой беспомощности.

— А где же письмо?

— Я его прочитал, разорвал и выбросил. — Капрал с треском захлопнул библию и вскочил. — В чем дело? Вы что, не верите мне на слово? — Он вышел и тут же вошел, едва не столкнувшись с капелланом, который хотел было отправиться на поиски майора Майора. — Вы боитесь поручать своим подчиненным ответственную работу, — обиженнным тоном заявил капрал Уитком. — Это еще один ваш недостаток.

Капеллан виновато кивнул и так заторопился, что даже забыл извиниться. Он почувствовал властную и искусную руку судьбы. Теперь он понял, что дважды в этот день майор Майор спешил ему навстречу по железнодорожной выемке и дважды, метнувшись в лес, капеллан сам по глупости отсрочил эту судьбой предопределенную встречу. Он торопился изо всех сил, шагая по рассохшимся вкось вкривь шпалам, и клял себя последними словами. Песок и мелкий гравий набились ему в ботинки и до крови растирали ноги. Он не замечал, что его бледное, усталое лицо скривилось от острой боли. Августовский полдень был жарким и душным. Почти миля отделяла палатку капеллана от эскадрильи Йоссариана. Покуда он добрался до места, его летняя рубашка взмокла от пота. С трудом переводя дух, капеллан ворвался в штабную палатку, где его решительно остановил все тот же вероломный, сладкоречивый, очкастый сержант-штабист с впалыми щеками. Он попросил капеллана обождать, поскольку майор Майор находится у себя в кабинете. Сержант добавил, что капитан сможет войти в кабинет, как только майор майор оттуда выйдет.

Капеллан уставился на него с недоумением. «За что это сержант так меня ненавидит?» — думал он. Губы капеллана побелели и задрожали. Помимо всего прочего, его мучила жажда. Что творится с людьми? Разве и без того мало трагедий?

Сержант вытянул руку и преградил капеллану путь.

— Виноват, сэр, — сказал он вежливо, — но таков приказ майора Майора. Он никого не хочет видеть.

— Но меня он хочет видеть, — умоляюще произнес капеллан. — Как раз, когда я был здесь, он заходил ко мне.

— Майор Майор заходил? — переспросил сержант.

— Да, заходил. Прошу вас, загляните к нему и спросите сами.

— Боюсь, что не смогу этого сделать, сэр. Он меня не хочет видеть. Вот разве вы оставите ему записку…

— Но я не хочу оставлять записку. Он же делает для кого-то исключение?

— Только в крайних случаях. Последний раз он покинул палатку, чтобы присутствовать на похоронах одного солдата. А в своем кабинете он принимал только раз, и то потому, что его к этому принудили. Бомбардир, по имени Йоссариан, заставил…

— Йоссариан? — услышав о таком совпадении, капеллан весь так и вспыхнул. Неужели на его глазах творится новое чудо? — Именно об этом человеке я и хотел поговорить. Они обсуждали количество вылетов, которые Йоссариан должен сделать?

— Да, сэр, как раз об этом они и говорили. У капитана Йоссариана пятьдесят один вылет, и он обратился к майору Майору с просьбой списать его на землю и избавить от оставшихся четырех вылетов. В ту пору полковник Кэткарт требовал только пятьдесят пять вылетов.

— И что сказал майор Майор?

— Майор Майор сказал, что он ровным счетом ничего не может сделать.

Лицо капеллана вытянулось.

— Это майор Майор так сказал?

— Да, сэр. Точнее говоря, он посоветовал Йоссариану обратиться за помощью к вам. Так вы уверены, сэр, что не хотите оставить записку? Вот вам карандаш и бумага.

Покусывая запекшиеся губы, капеллан досадливо покачал головой и вышел на улицу. До вечера еще было далеко, а произошло уже столько событий. В лесу воздух был прохладней. Горло капеллана пересохло и саднило. Он медленно брел по лесу, грустно вопрошая себя, какие новые неприятности судьба еще обрушит на его голову, как вдруг из-за тутовых зарослей выскочил безумный лесной отшельник. Капеллан завопил что было мочи.

Высокий, похожий на покойника незнакомец, перепуганный криком капеллана, отпрянул и завизжал:

— Не трогайте меня!

— Кто вы? — выкрикнул капеллан.

— Прошу вас, не трогайте меня! — завопил в ответ человек.

— Я капеллан!

— Тогда что вам от меня нужно?

— Ничего мне от вас не нужно! — подтвердил капеллан уже с явным раздражением в голосе, по-прежнему не в силах сдвинуться с места. — Только скажите мне, кто вы и что вам от меня нужно?

— Я просто хочу узнать, не умер ли еще Вождь Белый Овес от воспаления легких? — заорал в ответ человек. — Это все, что мне нужно. Я живу здесь, в лесу. Это вам каждый подтвердит.

Капеллан пристально рассмотрел странную, съежившуюся фигуру и постепенно успокоился. Капитанские кубики на потертом воротнике незнакомца были прихвачены ржавчиной. На ноздре у него смолянисто темнела волосатая родинка, а под носом топорщились густые жесткие усы цвета тополиной коры.

— Но если вы из эскадрильи, почему вы живете в лесу? — полюбопытствовал капеллан.

— Я вынужден жить в лесу, — ответил капитан сварливым тоном, как будто капеллан был обязан знать об этом. Хотя капитан Флюм был на целую голову выше капеллана, он по-прежнему не спускал с капеллана настороженного взгляда. — Разве вы ничего не слышали обо мне? Вождь Белый Овес поклялся, что однажды ночью, как только я усну, он перережет мне глотку. Поэтому, покуда он жив, я боюсь спать в эскадрилье.

Капеллан недоверчиво выслушал это маловразумительное объяснение.

— Но это невероятно, — сказал он. — Ведь это было бы преднамеренное убийство. Почему бы вам не доложить об этом майору Майору?

— Я докладывал, — горестно сказал капитан, — но майор Майор пообещал, что, если я хоть еще раз заикнусь об этом, он сам перережет мне глотку. — Отшельник не отрывал от лица капеллана испуганного взгляда. — Вы тоже собираетесь перерезать мне глотку?

— Да нет же, нет, — заверил его капеллан. — Разумеется, нет. Вы и вправду живете в лесу?

Капитан кивнул головой, и капеллан посмотрел на его бледно-серое от тоски и недоедания лицо с чувством жалости и уважения. Фигура незнакомца походила на скелет, спрятанный под ворохом лохмотьев, к которым пристали пучки травы. Волосы незнакомца явно соскучились по парикмахерским ножницам. Под глазами расплылись большие темные круги. Издерганный, замызганный капитан являл собой такую печальную картину, что капеллан растрогался почти до слез, а при мысли о бесчисленных суровых лишениях, которые ежедневно приходится испытывать бедняге, капеллан преисполнился к нему сочувствием и почтением. Смиренно понизив голос, он спросил:

— А кто вам стирает белье?

Капитан озабоченно поджал губы:

— Это делает прачка тут с одной фермы. Вещи я держу в трейлере и раз или два в неделю пробираюсь в трейлер, чтобы сменить носовой платок или нижнее белье.

— А что вы будете делать, когда наступит зима?

— О, к этому времени я рассчитываю вернуться в эскадрилью, — ответил капитан с убежденностью великомученика. — Вождь Белый Овес объявил во всеуслышанье, что он скоро умрет от воспаления легких, и я думаю, что мне надо набраться терпения и подождать наступления сырой и холодной погоды. — Капитан озадаченно уставился на священника: — Разве вы об этом ничего не знали? Неужели не слышали? Ребята обо мне только и говорят.

— Я вроде не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о вас.

— Хм, ничего не понимаю. — Капитан явно был уязвлен, хотя и продолжал бодро: — Так вот, скоро уже будет сентябрь, так что, думаю, осталось недолго. Если ребята будут спрашивать обо мне, скажите, что, как только Вождь Белый Овес умрет от воспаления легких, я вернусь и начну по-прежнему корпеть над выпусками информационных бюллетеней. Передадите? Скажите, что, как только наступит зима и Вождь Белый Овес умрет от воспаления легких, я вернусь. Хорошо?

Капеллан благоговейно заучил эти вещие слова наизусть — их мистический смысл очаровал его.

— Вы перебиваетесь ягодами, травами и кореньями? — спросил он.

— Что вы, конечно нет! — удивился капитан. — Я прокрадываюсь в столовую через черный ход и обедаю на кухне. Милоу дает мне сэндвичи и молоко.

— А что вы делаете, когда идет дождь?

— Промокаю до нитки, — ответил капитан с подкупающей откровенностью.

— А где же вы спите?

Капитан присел от страха и попятился.

— И вы тоже? — закричал он в отчаянье.

— Да нет же! — закричал капеллан. — Клянусь вам, нет!

— Я знаю, вы тоже хотите перерезать мне глотку! — стоял на своем капитан.

— Даю вам слово, — жалобно начал капеллан, но было слишком поздно: гривастое привидение уже исчезло в пестрой, лоскутной мешанине листвы, теней и бликов. Оно растворилось бесследно, так что капеллан начал сомневаться, видел ли он его вообще. Вокруг происходило столько нелепых событий, что капеллан уже не был уверен, какое из них абсурдная фантасмагория, а какое имело место в действительности. Ему хотелось по возможности скорее навести справки об этом лесном безумце, чтобы узнать, существует ли на самом деле капитан Флюм. Однако первым делом, вспомнил капеллан без всякого энтузиазма, придется умасливать капрала Уиткома, обиженного нежеланием капеллана возлагать ответственность на своих подчиненных.

Подходя к поляне, капеллан молил бога, чтобы капрал Уитком ушел, — тогда бы он мог спокойно раздеться, тщательно вымыться по пояс, напиться воды, полежать на кровати и, возможно даже, вздремнуть. Но его ждало еще одно огорчение и еще один удар: когда он вернулся в палатку, капрал Уитком уже был сержантом Уиткомом и в качестве такового сидел на его стуле и его иголкой и ниткой пришивал к рукаву своей рубашки сержантские нашивки. Капрала Уиткома повысил в звании полковник Кэткарт, который хотел немедленно видеть капеллана на предмет беседы по поводу писем.

— О нет! — простонал капеллан, опускаясь на койку. Его нагревшаяся фляжка была пуста, и сейчас он был слишком подавлен, чтобы вспомнить о мешке Листера, висевшем в холодке между палатками. — Не могу поверить. Просто не могу поверить, что кто-то всерьез полагает, будто я подделывал подпись Вашингтона Ирвинга.

— Да не о тех письмах идет речь, — уточнил капрал Уитком, упиваясь досадой капеллана. — Он хочет поговорить насчет писем родственникам убитых и раненых.

— Об этих письмах? — удивился капеллан.

— Совершенно верно, — злорадствовал капрал. — Он собирается всерьез намылить вам шею за то, что вы не разрешили мне рассылать их. Видели бы, как он уцепился за мою идею, когда я сказал, что письма можно отправлять за его подписью. За это он и повысил меня в звании. Он абсолютно убежден, что письма помогут ему попасть на страницы «Сатердэй ивнинг пост».

В голове у капеллана окончательно все перепугалось.

— Но откуда он знает о существовании самой этой идеи?

— Я пошел к нему и сказал.

— Что?! Что вы сделали? — визгливо переспросил капеллан и вскочил на ноги в припадке несвойственной ему ярости. — Вы хотите сказать, что и вправду обратились через мою голову к полковнику, даже не спросив на то моего разрешения?

На лице капрала Уиткома появилась бесстыжая, презрительная ухмылка.

— Совершенно верно, капеллан, — ответил он. — И если желаете себе добра, не вздумайте что-нибудь предпринимать. Вряд ли полковнику Кэткарту понравится, что вы поцапались со мной из-за того, что я подал ему эту идею. Поняли, что к чему, капеллан? — продолжал капрал Уитком, перекусывая черную нитку и застегивая рубашку…

— …Это поможет мне даже попасть на страницы «Сатердэй ивнинг пост», — самодовольно улыбаясь, хвастался полковник Кэткарт. Он энергично расхаживал по кабинету и срамил капеллана: — А у вас не хватило извилин оценить эту идею. Вы обрели хорошего помощника, капеллан, в лице капрала Уиткома. Надеюсь, что у вас хватит извилин оценить хотя бы это.

— Сержанта Уиткома, — поправил капеллан и тут же спохватился.

Полковник Кэткарт свирепо вытаращил глаза. — Я и сказал «сержанта Уиткома», — возразил он. — Хотелось бы, чтобы вы слушали хорошенько, вместо того чтобы выискивать у других ошибки. Вы ведь не хотите всю жизнь быть капитаном, а? Решительно не понимаю, как вы сможете достигнуть большего, если будете вести себя подобным образом. Капрал Уитком считает, что, когда на дворе сорок четвертый год двадцатого столетия, нужны свежие идеи, а вы еще живете по старинке, и я склонен согласиться с ним. Замечательный парень, этот капрал Уитком! Ну ладно, отныне все будет по-другому.

Полковник Кэткарт с решительным видом уселся за стол к, отыскав чистую страницу в своей памятной книжке, ткнул в нее пальцем.

— Я хочу, чтобы, начиная с завтрашнего дня, — сказал он, — вы с капралом Уиткомом писали письма соболезнования всем ближайшим родственникам убитых, раненых или попавших в плен летчиков нашего полка. Я хочу, чтобы это были искренние письма. Пусть они изобилуют подробностями из личной жизни погибшего, чтобы не возникало ни малейшего сомнения, что я прекрасно знаю людей, о которых вы пишете. Ясно?

Капеллан непроизвольно сделал шаг к столу с намерением протестовать.

— Но, сэр, это невозможно! — выпалил он. — Мы не настолько хорошо знаем наших людей.

— Это неважно, — резко сказал полковник Кэткарт и вдруг дружески улыбнулся. — Капрал Уитком принес мне проект письма, годного на все случаи жизни. Послушайте:

«Дорогая миссис, мистер, мисс или дорогие мистер и миссис! Трудно выразить словами то глубокое личное горе, которое я испытал, когда ваш муж, сын, отец или брат был убит, ранен или пропал без вести». Ну и так далее. Мне кажется, что эта начальная фраза довольно точно выражает мои чувства. Послушайте, поскольку у вас к этому делу не лежит душа, может быть, вы предоставите капралу Уиткому полную свободу действий? — Полковник Кэткарт выхватил из нагрудного кармана свой длинный, упругим мундштук и, сгибая его двумя руками, точно это был не мундштук, а инкрустированное слоновой костью и ониксом кнутовище, продолжал: — Это один из ваших недостатков, капеллан. Капрал Уитком сказал мне, что вы не доверяете своим подчиненным ответственную работу. Он говорит, что вы лишены инициативы. Надеюсь, вы не собираетесь спорить со мной, а?

— Нет, сэр, — капеллан покачал головой. Он чувствовал себя постыдно нерадивым — и потому, что не доверял подчиненным ответственную работу, и потому, что был лишен инициативы, и потому, что его действительно так и подмывало поспорить с полковником Кэткартом. Неподалеку от штаба находился тир, и всякий раз, когда раздавался выстрел из пистолета, внутри у капеллана все обрывалось. Он никак не мог привыкнуть к звукам выстрелов. Его окружали кули с помидорами, и сейчас он был почти убежден, что когда-то в далеком прошлом он уже стоял в кабинете полковника Кэткарта, точно при таких же обстоятельствах; окруженный такими же кулями с помидорами. Сцена казалась такой знакомой, хотя и всплывала откуда-то из глубин памяти. Поношенная одежда капеллана запылилась, и он смертельно боялся, что от него пахнет потом.

— Вы все принимаете слишком близко к сердцу, капеллан, — сказал полковник Кэткарт грубоватым тоном взрослого человека, втолковывающего ребенку очевидные истины. — Это еще один ваш недостаток. Ваша вытянутая физиономия повергает всех в уныние. Хоть бы увидеть когда-нибудь, как вы смеетесь. Ну-ка, капеллан. Если вы сейчас насмешите меня до колик, я подарю вам целый куль помидоров. — Он помолчал несколько мгновений, не сводя глаз с капеллана, и торжествующе расхохотался: — Вот видите, капеллан, я оказался прав. Вы не смогли меня насмешить до колик.

— Нет, сэр, — кротко согласился капеллан, медленно, с заметным усилием проглатывая слюну. — Только не сейчас. Я умираю от жажды.

— Тогда выпейте. Подполковник Корн держит в своем столе виски. Вам надо заглянуть как-нибудь вместе с нами в офицерский клуб и хорошенько повеселиться. Почему бы вам не попытаться иногда развеяться? Надеюсь, вы не считаете себя лучше других только потому, что вы — лицо духовное.

— О нет, сэр, — поспешно заверил его капеллан. — К тому же я все последнее время посещал вечерами офицерский клуб.

— Как вам известно, вы всего-навсего капитан, — продолжал полковник Кэткарт, пропустив мимо ушей замечание капеллана. — Хоть вы и священник по профессии, по званию вы — всего лишь капитан.

— Да, сэр. Я это знаю.

— Вот и прекрасно. Кстати, вы правильно сделали, что сейчас не засмеялись. Я все равно не дал бы вам помидоров, тем более, как сообщил мне капрал Уитком, вы уже взяли один, когда были здесь сегодня утром.

— Утром? Но позвольте, сэр! Ведь вы сами мне его дали.

Полковник Кэткарт настороженно поднял голову.

— Разве я сказал, что не давал вам? Я просто сказал, что вы взяли его. Не понимаю, если вы его не украли, почему вас так мучает совесть? Я вам дал его?

— Да, сэр. Клянусь вам, что вы сами мне его дали.

— Тогда придется поверить вам на слово. Хотя ума не приложу, почему мне вдруг захотелось дать вам помидор. — Полковник Кэткарт многозначительно переложил стеклянное пресс-папье с одного края стола на другой и взял остро отточенный карандаш. — Хорошо, капеллан, если у вас все, то я должен заняться чрезвычайно важными делами. У меня уйма дел. Как только капрал Уитком разошлет с дюжину этих писем, дайте мне знать, и мы свяжемся с издателями «Сатердэй ивнинг пост». — Лицо полковника, осененное внезапной мыслью, просветлело. — Послушайте! По-моему, мне нужно еще разок добровольно предложить командованию послать наш полк на Авиньон. Это ускорит дело.

— На Авиньон? — Сердце капеллана забилось с перебоями, а по спине поползли мурашки.

— Совершенно верно, — поспешил подтвердить полковник. — Чем скорее у нас будут убитые, тем скорее мы добьемся своего. Мне хотелось бы, если удастся, попасть в рождественский номер. У него тираж больше, я полагаю. — И, к ужасу капеллана, полковник снял трубку, чтобы предложить свой полк для налета на Авиньон.

А после полковник снова попытался вышвырнуть капеллана из офицерского клуба. Это было в тот вечер, когда пьяный Йоссариан поднялся из-за стола, опрокинув стол и намереваясь нанести Кэткарту удар карающей десницей, что вынудило Нейтли окликнуть Йоссариана, а полковника побледнеть, постыдно обратиться в бегство и по пути наступить на ногу генералу Дридлу, который брезгливо поморщился и приказал немедленно вернуть капеллана в офицерский клуб. Все это ужасно расстроило полковника Кэткарта — и страшное, как смерть, имя «Йоссариан», прозвучавшее подобно похоронному колоколу, и ушибленная нога генерала Дридла. Кроме того, полковник Кэткарт обнаружил еще один недостаток в капеллане: было совершенно невозможно предсказать заранее, как отнесется генерал Дридл к капеллану при очередной встрече. Никогда не забыть полковнику Кэткарту вечера, когда генерал Дридл впервые заметил капеллана в офицерском клубе. Подняв свое багровое, распаренное от духоты и виски лицо, он пристально посмотрел сквозь желтоватые клочья табачного дыма на капеллана, который, стараясь не бросаться в глаза, в одиночестве стоял у стены.

— Н-да, дьявол меня разрази, — прохрипел генерал Дридл, и его косматые седые брови грозно сдвинулись, — А ведь это, никак, капеллан? Хорошенькое дело: служитель господа бога околачивается в таких местах и якшается с кучкой грязных пропойц и картежников.

Полковник Кэткарт чопорно поджал губы.

— Не могу, сэр, не согласиться с вами, — живо откликнулся он подчеркнуто-пренебрежительным тоном. — Просто не понимаю, что творится с нынешними священниками.

— Они стали лучше — вот что с ними творится, — глубокомысленно пробормотал генерал Дридл.

У полковника Кэткарта застрял ком в горле, но он быстро овладел собой.

— Так точно, сэр. Они стали лучше. Вот это самое я и хотел сказать, сэр.

— В таких заведениях капеллану самое место. Находясь в гуще пьяниц и картежников, он лучше поймет их душу и скорее завоюет их доверие. А как же, черт побери, иначе он добьется, чтобы они верили в бога?

— Вот это самое я и имел в виду, сэр, когда приказал капеллану приходить сюда, — вкрадчиво пролепетал полковник Кэткарт.

Фамильярно обняв капеллана за плечи, он отвел его в угол и суровым тоном вполголоса приказал каждый вечер являться на дежурство в офицерский клуб, чтобы находиться среди офицеров, когда они пьют и играют в карты, ибо только так можно понять их душу и завоевать их доверие.

Капеллан согласился и стал каждый вечер приходить на дежурство в офицерский клуб, чтобы быть в гуще офицеров, которые хотели всеми правдами и неправдами избавиться от его общества. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером за столом для пинг-понга не вспыхнула потасовка, и Вождь Белый Овес без всякого повода, просто так, развернулся и двинул полковника Модэса прямо в нос, отчего полковник Модэс шлепнулся задом на пол, а генерал Дридл неожиданно разразился плотоядным смехом. И в эту минуту генерал заметил капеллана, который, по-совиному выпучив глаза, удивленно смотрел на него. Генерал Дридл окаменел. На мгновение он вперил в капеллана злобный взгляд — его веселого настроения как не бывало, — затем раздраженно повернул обратно к бару, покачиваясь на своих коротких кривых ногах, как матрос на палубе. За ним испуганно трусил полковник Кэткарт, тщетно надеясь, что подполковник Корн придет ему на помощь.

— Хорошенькое дельце, — проворчал генерал Дридл, усаживаясь за стойку и хватая жилистой рукой пустую стопку. — Да, хорошее дело, когда служитель господа бога околачивается в подобных местах и якшается с кучей грязных пропойц и картежников.

Полковник Кэткарт вздохнул с облегчением.

— Так точно, сэр! — с готовностью подхватил он. — Разумеется, это хорошее дело.

— Тогда какого же черта вы ничего не предпринимаете?

— Что вы сказали, сэр? — переспросил полковник Каткарт, хлопая ресницами.

— Вы думаете, если ваш капеллан околачивается здесь каждый вечер, это делает вам честь? Стоит мне появиться здесь, и он тут как тут.

— Вы правы, сэр, абсолютно правы, — ответил полковник Кэткарт. — Это вовсе не делает мне чести, и я намерен сию же минуту что-нибудь предпринять.

— А разве это не вы приказали ему приходить сюда?

— Нет, никак нет, сэр, это подполковник Корн. Я намерен его сурово наказать.

— Не будь он капелланом, — пробормотал генерал Дридл, — я бы вывел его на улицу и пристрелил на месте.

— А он вовсе не капеллан, сэр, — услужливо сообщил полковник Кэткарт.

— Не капеллан? Тогда какого черта он носит на воротничке крест?

— А он носит на воротничке не крест. Он носит серебряный лист. Он подполковник.

— Так у вас капеллан в звании подполковника? — спросил изумленный генерал Дридл.

— О нет, сэр. Мой капеллан всего лишь капитан.

— Тогда какого черта он носит на воротничке серебряный лист, если он всего лишь капитан?

— Он носит на воротничке не серебряный лист, сэр. Он носит крест.

— Вон отсюда, болван! — закричал генерал Дридл. — Или я тебя выведу на улицу и пристрелю на месте!

— Слушаюсь, сэр.

Полковник Кэткарт вышел от генерала Дридла и вышвырнул капеллана из офицерского клуба, в точности так же, как два месяца спустя он выставил капеллана, когда тот попытался настоять, чтобы полковник Кэткарт отменил свой приказ об увеличении нормы боевых вылетов до шестидесяти. Попытка окончилась жестокой неудачей.

Теперь капеллан находился на грани полного отчаяния, его поддерживала лишь мысль о жене, которую он любил всей душой, да с пеленок привитая ему вера в мудрость и справедливость бессмертного, всемогущего, всеведущего, человеколюбивого, вездесущего, антропоморфического, говорящего по-английски, англо-саксонского, проамериканского господа. Правда, вера эта уже начала колебаться. Слишком много раз жизнь испытывала крепость его веры. Конечно, существовала библия, но ведь библия — это книга, как «Холодный дом», «Остров сокровищ», «Этан Фром» и «Последний из могикан». Однажды он случайно подслушал, как Данбэр сказал, что загадку мироздания, возможно, разгадают круглые невежды, не способные даже понять, откуда берется дождь. А что, если Данбэр прав? Неужели шесть тысяч лет назад всемогущий бог со всей его безграничной мудростью действительно боялся, что людям удастся построить башню до небес? И где вообще, черт побери, находятся эти самые небеса? Наверху? Внизу? Но ведь ни низа, ни верха нет в конечной, но беспредельно расширяющейся вселенной, в которой даже огромное, горящее, ослепительное, царственное солнце постепенно остывает, что в конце концов приведет к гибели Земли. Чудес на свете нет. Молитвы остаются без ответа, и несчастья с равной жестокостью обрушиваются на праведников и грешников. И капеллан, уступая здравому смыслу, усомнился в вере своих отцов. Быть может, он отказался бы и от своего призвания, и от своей миссии и подался бы рядовым в пехоту или в артиллерию или, возможно, даже капралом в десантные войска, если бы не пара таинственных явлений, таких как голый человек на дереве, привидевшийся ему несколько недель назад во время похорон несчастного сержанта, и загадочное, не выходящее у него из головы вдохновенное обещание пророка Флюма, данное им только сегодня: «Как только наступит зима, я вернусь».