6

Миссис Пенимен была убеждена, что и другие люди наделены столь же живым воображением; и когда полчаса спустя брат ее вошел в дом, она, руководствуясь этим своим убеждением, обратилась к нему со следующими словами:

— Остин, он только что был здесь. Какая жалость, что ты его не застал!

— Кого, собственно, я не застал? — спросил доктор.

— Мистера Мориса Таунзенда. Он был у нас с визитом и очаровал нас!

— А кто, собственно, такой этот мистер Морис Таунзенд?

— Тетушка говорит о том джентльмене… помнишь, я не знала, как его зовут, — сказала Кэтрин.

— О том джентльмене на вечере у Элизабет, — добавила миссис Пенимен, которому так понравилась Кэтрин.

— А, так его зовут Морис Таунзенд! И что же — он явился, чтобы сделать Кэтрин предложение?

— Ах, отец, — пробормотала в ответ девушка, отворачиваясь к окну, за которым уже сгустились сумерки.

— Я надеюсь, он не сделает этого без твоего позволения, — любезно проговорила миссис Пенимен.

— Однако твое позволение, дорогая, он, кажется, уже получил, — заметил ее брат.

Лавиния жеманно улыбнулась, словно в знак того, что ее согласия еще недостаточно; Кэтрин прижалась лбом к оконному стеклу и слушала, оставаясь бесстрастной свидетельницей этого словесного поединка, как будто выпады противников не были направлены также и в ее сторону.

— Когда он явится в следующий раз, — добавил доктор, — потрудитесь позвать меня. На случай, если ему захочется со мной увидеться.

Морис Таунзенд явился снова дней через пять, но доктора Слоупера не позвали, так как его в то время не было дома. Когда доложили о молодом человеке, Кэтрин сидела с теткой, однако миссис Пенимен стушевалась: заставила племянницу идти в гостиную без нее.

— Теперь он к тебе, только к тебе, — сказала она. — Прежде он говорил со мной, но это было просто предисловие, чтобы заручиться моим доверием. Милая моя, да у меня просто не хватило бы смелости выйти к нему сегодня.

Миссис Пенимен говорила правду. Храбростью она не отличалась, а Морис Таунзенд произвел на нее впечатление человека чрезвычайно решительного и в высшей степени ироничного; обращение с такой умной, волевой, блестящей натурой требует изрядного такта. Она сказала себе, что у него "царственный характер", и эта мысль, и самое слово ей понравились. Она ничуть не ревновала к племяннице и была в свое время вполне счастлива с мистером Пенименом, но все же позволила себе подумать: "Вот какого мужа хотелось бы мне иметь!" Вне всякого сомнения, характер у Мориса Таунзенда был гораздо более царственный — со временем она сменила этот эпитет на «царский», чем у мистера Пенимена.

Итак, Кэтрин принимала мистера Таунзенда с глазу на глаз; тетка ее не вышла даже к концу визита. Визит был продолжительный: мистер Таунзенд просидел в гостиной, в самом большом кресле, дольше часу. Казалось, на этот раз он чувствовал себя непринужденнее, держался не так строго откидывался на спинку кресла, похлопывал тросточкой по подушке, лежавшей подле него, не стесняясь оглядывал убранство комнаты, а также и Кэтрин; на ней, впрочем, взгляд его останавливался надолго. В его красивых глазах светилась улыбка почтительного обожания, которая казалась Кэтрин прекрасной к, может быть, даже величественной; она напоминала Кэтрин о юном рыцаре из какой-то поэмы. Речь его, однако, вовсе не была рыцарской; он говорил легко, непринужденно, приветливо; интересовался практическими материями, расспрашивал Кэтрин, какие у нее вкусы, какие у нее привычки, любит ли она то, любит ли это. "Расскажите мне о себе, — сказал он со своей покоряющей улыбкой, — нарисуйте нечто вроде устного автопортрета". Рассказывать Кэтрин было почти нечего, да и к рисованию она не имела таланта; но прежде чем Морис Таунзенд ушел, она открылась ему в тайной страсти к театру — страсти, утолять которую доводилось ей редко, — и в склонности к оперной музыке, особенно к Беллини и Доницетти (вспомним, в оправдание сей примитивной молодой особы и ее мнений, какая то была невежественная эпоха); музыку эту ей редко доводилось слушать — разве что при помощи шарманки. Она призналась, что не особенно любит литературу. Морис Таунзенд согласился, что книги — вещь довольно утомительная; "но чтоб понять это, — добавил он, — надо прочесть их целую уйму". Он сам бывал в местах, о которых сочиняют книги, и никакого сходства с описаниями не нашел. Увидеть своими глазами — вот это действительно интересно; он старался увидеть все собственными глазами. Он перевидал всех знаменитых актеров, перебывал в лучших театрах Лондона и Парижа. Но актеры ничуть не лучше писателей — они тоже всегда преувеличивают. Он любит, когда все естественно.

— Это мне и нравится в вас; вы так естественны! Простите меня, прибавил он, — я, знаете, и сам привык держаться естественно!

И прежде, чем Кэтрин успела решить, прощает она его или нет (позже, на досуге, она поняла, что прощает), Морис Таунзенд заговорил о музыке, которая, сказал он, составляет величайшее наслаждение в его жизни. В Париже и в Лондоне он слышал всех великих певцов — и Пасту, и Рубини, и Лаблаша; после них можно сказать, что понимаешь толк в пении.

— Я и сам немного пою, — сообщил он. — Когда-нибудь я вам это продемонстрирую — не сегодня, как-нибудь в другой раз.

Тут гость поднялся. Он почему-то не добавил, что споет ей, если она ему сыграет, и, лишь выйдя на улицу, понял свою оплошность. Но напрасно он себя укорял: Кэтрин не заметила неучтивости. Ее захватило пленительное звучание фразы "как-нибудь в другой раз", которая, казалось, уводила далеко в будущее.

Однако это еще более обязывало Кэтрин преодолеть стыд и неловкость и доложить отцу о визите Мориса Таунзенда. И она решительно, даже резко объявила о его посещении, лишь только доктор вошел в дом. Исполнив свой долг, Кэтрин попыталась тотчас покинуть комнату. Но не успела: отец остановил ее у двери.

— Ну что? Сегодня он тебе сделал предложение? — спросил доктор.

Пуще всего она боялась этого вопроса, и все же ответом не запаслась. Кэтрин, конечно, хотелось бы обратить разговор в шутку — ведь и отец, наверное, шутил; но ей хотелось также ответить не просто «нет», а добавить еще что-нибудь категоричное, что-нибудь колкое, чтобы больше он ей этого вопроса не задавал: вопрос отца привел Кэтрин в мучительное смущение. Но говорить колкости она не умела и с минуту стояла, взявшись за ручку двери, молча глядя на своего ироничного родителя и улыбаясь.

"Да, — сказал себе доктор, — умом моя дочь не блещет!"

Но едва он сделал про себя такое замечание, как Кэтрин нашлась; она решила обратить разговор в шутку.

— Надо думать, он отложил это до следующего раза! — воскликнула она, засмеявшись, и быстро вышла из комнаты.

Доктор уставился ей вслед, недоумевая, — уж не всерьез ли говорит его дочь? Кэтрин отправилась прямо к себе и, дойдя до своей двери, поняла, что могла бы ответить иначе, лучше. Ей даже захотелось, чтобы отец снова задал ей тот же вопрос, и тогда бы она сказала: "Да, мистер Морис Таунзенд сделал мне предложение, и я ему отказала!"

Доктор, однако, стал наводить справки, полагая, что ему следует побольше знать о молодом красавце, зачастившем в его дом. Для начала доктор обратился к старшей из своих сестер, миссис Олмонд; не то чтобы он сразу отправился к ней с расспросами, вовсе нет; не такое уж спешное было дело, и доктор просто сделал запись, чтобы не забыть заняться им при первой возможности. Доктору не свойственно было торопиться, волноваться, нервничать. Но он все записывал, и записи свои просматривал регулярно. Со временем среди них появились и сведения о Морисе Таунзенде, полученные от миссис Олмонд.

— Лавиния уже приходила о нем расспрашивать, — сказала миссис Олмонд. Она до крайности возбуждена. Я ее не понимаю. В конце концов, молодой человек ухаживает не за ней. Странная она женщина.

— Дорогая моя, — ответил доктор, — за двенадцать лет, что мы с ней живем под одной крышей, я в этом вполне убедился!

— У нее какой-то неестественный склад ума, — продолжала миссис Олмонд, которая любила обсудить с братом чудачества Лавинии. — Она расспрашивала о мистере Таунзенде, но не велела передавать тебе об этом. А я ей сказала, что ничего таить не стану. Вечно она скрытничает!

— И при этом отпускает иногда поразительно бестактные замечания. Как маяк — то ослепительный свет, то кромешная тьма. Но что ты ей ответила относительно мистера Таунзенда? — поинтересовался доктор.

— То же, что и тебе: что я его почти не знаю.

— Представляю, как ты ее разочаровала, — сказал доктор. — Лавиния предпочла бы услышать, что он виновен в каком-нибудь романтическом преступлении. Впрочем, будем терпимы к людям. Кажется, наш джентльмен приходится кузеном тому мальчику, которому ты собираешься доверить будущее своей дочери.

— Артур далеко не мальчик, он человек зрелый, более зрелый, чем мы с тобой. Протеже Лавинии он приходится каким-то дальним родственником. Они оба Таунзенды, но мне дали понять, что не все Таунзенды одинаковы. Так мне сказала мать Артура. Она даже говорила о «ветвях» — младших, старших, боковых, — ни дать ни взять королевская династия. Артур якобы относится к правящей ветви, а кавалер несчастной Лавинии к ней не принадлежит. Вот, собственно, и все, что знает о нем мать Артура, если не считать неопределенных слухов о том, что он «куролесил». Но я немного знакома с его сестрой, она очень милая женщина. Ее зовут миссис Монтгомери. Она вдова, имеет кое-какую недвижимость, растит пятерых детей. Они живут на Второй авеню.

— И что говорит о нем миссис Монтгомери?

— Что он талантлив и, может быть, еще покажет себя.

— Талантлив, но ленив, — так, что ли?

— Этого она не говорит.

— Хранит семейную честь, — сказал доктор. — А чем он занимается?

— Ничем. Он сейчас подыскивает себе место. По-моему, он когда-то служил во флоте.

— Когда-то? Сколько же ему лет?

— Я думаю, за тридцать. Должно быть, он пошел во флот совсем молодым. Кажется, Артур мне говорил, что Морис получил небольшое наследство тогда-то он, наверное, и оставил службу — и промотал его за несколько лет. Объездил весь свет, жил за границей, развлекался. По-моему, у него на этот счет были какие-то идеи, своя теория. В Америку вернулся недавно и теперь намеревается, как он заявил Артуру, начать серьезную жизнь.

— Так насчет Кэтрин у него серьезные намерения?

— Не знаю, почему тебе это кажется странным, — сказала миссис Олмонд. Пожалуй, ты всегда недооценивал Кэтрин. Вспомни, что ее ждут тридцать тысяч годового дохода.

Доктор посмотрел на свою сестру и с легкой обидой в голосе сказал:

— Ты по крайней мере ее оценила.

Миссис Олмонд покраснела.

— Я не говорю, что это ее единственное достоинство, но это достоинство, и немалое. Так думают многие молодые люди, а ты, по-моему, этого никогда не принимал в расчет. Ты всегда отзывался о ней как о безнадежной партии.

— Я отзываюсь о Кэтрин не менее благосклонно, чем ты, Элизабет, откровенно заметил доктор. — Много ли ухажеров у нее на счету — при всех ее перспективах? Много ли внимания оказывают ей кавалеры? Кэтрин — не безнадежная партия, но она начисто лишена привлекательности. Потому-то Лавиния так счастлива при мысли, что в доме появился воздыхатель. Раньше таковых не имелось, и для Лавинии с ее чувствительной, отзывчивой натурой мысль эта непривычна. Она волнует ее воображение. К чести нью-йоркских молодых людей должен сказать, что они, видимо, народ бескорыстный. Они предпочитают хорошеньких, веселых девушек, таких, как твоя дочь. Кэтрин же не назовешь ни веселой, ни хорошенькой.

— Кэтрин вовсе не дурнушка. У нее есть свой стиль, чего не скажешь о моей бедной Мэриан, — ответила миссис Олмонд. — У той вообще нет никакого стиля. А если молодые люди не оказывают Кэтрин достаточно внимания, то это потому, что она им кажется старше их самих. Она такая крупная и так… богато одевается. Я думаю, они ее побаиваются. У нее такой вид, будто она уже была замужем, а замужними дамами, знаешь ли, наши молодые люди не очень интересуются. Что же касается бескорыстия наших кавалеров, продолжала мудрейшая из сестер доктора, — то ведь они, как правило, женятся рано, лет в двадцать — двадцать пять, в том невинном возрасте, когда к искреннему чувству еще не примешивается расчет. Если бы они не так спешили, у Кэтрин было бы гораздо больше шансов.

— Шансов, что кто-то женится на ней по расчету? Благодарю покорно, сказал доктор.

— Вот увидишь — рано или поздно появится разумный человек лет сорока, который ее полюбит, — продолжала миссис Олмонд.

— А-а, значит, мистер Таунзенд еще просто не дорос; его побуждения, может быть, чисты?

— Вполне возможно, что у него самые чистые побуждения. С какой стати заранее предполагать обратное? Лавиния не сомневается в его искренности, он производит очень приятное впечатление. Ну почему ты относишься к нему с такой предвзятостью?

Доктор Слоупер немного подумал.

— На какие средства он существует?

— Понятия не имею. Как я уже сказала, он живет в доме своей сестры.

— Вдовы с пятью детьми? Ты хочешь сказать, что он живет на ее счет?

Миссис Олмонд поднялась и несколько раздраженно спросила:

— Не лучше ли тебе выяснить это у самой миссис Монтгомери?

— Пожалуй, — ответил доктор. — Ты говоришь, у нее дом на Второй авеню?

И он записал: "Вторая авеню".