Глава XIX
ИЗ ДНЕВНИКА МИСТЕРА РИЧАРДА КОНВЭЯ

Все это смахивает на сумасшествие… На какой-то фантастический, горячечный бред… Вот я опять дома. Но Боже великий! Как непохоже все то, что я оставил в Лондоне на то, что нашел теперь в нем… Лондон, который кипел и жил напряженной, интенсивной жизнью в наихудшие часы беспощадных воздушных бомбардировок — теперь пуст и мертв… Если бы мне сказали, что в нем осталась одна десятая часть его обычного населения, я бы удивился… Тишина, мерзость и запустение… Куда выехали несколько миллионов его жителей? Кажется, все они ищут убежища в туннеле под Ла-Маншем. К чему? Разве есть спасение от этих двух шаров, путешествующих один по Земле, другой по Вселенной..

Очаровательное произведение Мэттью Роллинга сейчас сравнительно далеко, где-то в Африке, а мой бедный Лондон выглядит кладбищем… Тишину пустынных улиц иногда нарушает проносящийся с дикой скоростью, завывающий, одинокий, случайный автомобиль… Транспорт отсутствует. Я почти голодаю. По ночам, озаряемым красным отблеском зловещей кометы, дикие крики оглашают окрестности. Кого-то кто-то грабит… Зачем? Кого-то убивают, режут, душат… К чему? Воют откуда-то появившиеся бродячие собаки… Для чего?

Надо всем, что делается — повис теперь этот ужасный, роковой вопрос: «Зачем?». Мэттью Роллинг где-то преследует катящийся по земной поверхности шар… Опять-таки — зачем? Неужели он на что-то надеется? Если бы ему (что совершенно исключено) удалось даже сладить со своими устроившими революцию атомами, то что же можно сделать с «Патрицией», закрывающей теперь своим хвостом половину неба? Остается ведь всего несколько коротких дней бытия перед без конечным небытием. Я удивляюсь, что наша Земля еще стоит на месте… Вода уже не стоит… Огромные местности затоплены; сказывается влияние силы притяжения кометы.

Я пишу потому, что надо чем-то заполнить время. Пат, мою нежную, прекрасную Пат я не видел со дня ее отъезда с острова Энст… Зачем?

Я был у Стаффорда. Пат живет теперь в доме своего дяди. Она встретила меня, как можно встретить самого доброго, любимого друга. Неужели не больше? О, все это сведет меня с ума… А впрочем… Зачем? Зачем, мистер Конвэй? Зачем, зачем, зачем?..

Старый профессор не вышел из своего кабинета, где он все время что-то вычисляет, и мы просидели несколько часов вдвоем в полутемной гостиной, скупо освещенной зловещим светом кометы, проникавшим через окна. Электрический свет уже давно не горит. Было холодно и жутко… Жутко, потому что разговаривать нам было не о чем… Мы молчали, изредка перекидываясь фразами. Пат куталась в толстый плед и расспрашивала меня о Роллинге. Это — единственная тема, которая ее немножко оживляет. Уж не ревную ли я? Зачем?

Провожая меня и пожимая мне руку, она сказала, как-то нервно рассмеявшись и закинув свою голову:

— Боже мой! Как отвратительно! Иногда мне хочется быть пьяной…

Я, очевидно, удивленно поглядел на нее, и она сочла нужным добавить:

— Судьба была немножко жестока ко мне, мистер Конвэй… (Милосердный Боже, ведь когда-то она называла меня «Диком!..») Умирать было бы легче, зная — что такое настоящее счастье…

Мне нестерпимо захотелось сказать ей, что я люблю ее… Люблю так, как только можно любить на этой Земле, которой не станет через несколько дней. Люблю от первого момента нашей встречи и буду любить тогда, когда тени наши будут блуждать среди немых холодных звезд в горних пределах, если только там есть место для земных человеческих чувств… Но я не сказал ничего… Невеликая честь размякнуть и рассиропиться за несколько дней до смерти. Мне показалось более достойным промолчать. Я никогда не любил мелодрам, а признанье в любви в такой ситуации — очень походило бы на мелодраму… Судьба была жестока и ко мне, но если ей не угодно было дать мне счастье любви этой женщины, я не буду вымаливать у нее грошовой милостыни…

Но… чего бы я не дал (а что я, в сущности, имею теперь?..), чтобы услышать, как эти губы прошепчут у моего уха: «Да…» Да полно, прошептали ли бы они это слово, мистер Конвэй?.. Иногда мне казалось, там, на острове, что они могли бы прошептать его… Теперь — я сомневаюсь. Но что если гордость этой женщины (а она горда, как сам Люцифер) заставляет ее думать, как думаю я: «Не будем выпрашивать милостыни у судьбы…»

Писать почти невозможно… Очевидно, это уже последние строки в моем дневнике… Целые сутки наш остров колеблется подземными толчками… Качаются лампы. Падают картины и украшения… Каждую секунду я ожидаю, что дом рухнет, как рухнули уже многие дома в моем многострадальном Лондоне… Чем вызвано это землетрясение — «Патрицией», которая уже чудовищно близка, или бесчинствами бунтующих атомов? Да не все ли равно… Скорей бы! Эта агония утомительна.

Прощай, мой дневник. Прощай, моя Пат! Моя единственная, несбывшаяся мечта. Заходящее солнце дрожит красным отсветом на куполе собора Св. Павла. В его меркнущих лучах кажется ослепительно белым фантастически-прекрасный небесный шлейф смертоносной «Патриции». Пальцы мои устали. В руки Единого Бога, Творца-Вседержителя предаю я дух мой. Я все сказал.

С трепетом беру я мой дневник… Я знаю, как трудно будет писать мне в нем… Трудно, но не по тем причинам, которые указаны в последней записи, три недели тому назад. Просто будет трудно связно и последовательно изложить все, что произошло за эти три недели. А сделать это нужно, ибо нет теперь рокового вопроса: «Зачем?» И мой дневник, мой неизменный друг во всех бедах и радостях и спутник во всех приключениях — нужен мне, как немой свидетель всей моей земной человеческой жизни. Сейчас я воздержусь от излияний моих личных чувств, я буду просто беспристрастным летописцем.

Итак, Земля спасена! Мы живем!

Произошло это чудесное спасение Земли от двух страшных опасностей следующим образом: когда уже казалось, что настали последние минуты и хаос на Земле достиг своего апогея, когда смерть распростерла уже свои черные крылья над всей планетой, случилось истинное чудо… Атомный шар, купавшийся где-то в Атлантике, направляясь к Америке, внезапно еще раз резко переменил свой курс и со все возраставшей скоростью, до того сравнительно небольшой, направился круто на север. Расплавив и превратив в пар огромные массы векового льда в полярных областях, где-то в районе магнитного полюса, он оторвался от поверхности Земли и со скоростью свыше 15 километров в секунду, как утверждает профессор Стаффорд, ни на минуту не прекращавший своих наблюдений, устремился ввысь, навстречу приближающейся «Патриции». Влияние притяжения кометы сорвало его с Земли и он, преодолев земное притяжение, отправился в космическое странствие.

Через два дня, в 2 часа пополудни (это случилось 3 ноября 195… года) на несколько коротких секунд с Земли было видно два солнца… Второе засияло светом, по своей интенсивности в несколько сот раз превышающим свет настоящего Солнца, но скоро померкло. Это «Патриция» столкнулась с вылетевшим ей навстречу сгустком атомной энергии производства Роллинга, и они в чудовищном взрыве уничтожили друг друга, обратившись, по объяснению Роллинга, в новый пучок космических лучей.

Еще через несколько дней опомнившиеся правительства опубликовали торжественные декларации о чудесном избавлении от опасностей и призвали граждан возвращаться к нормальной жизни и исполнению своих обязанностей. Всюду звонили колокола. В церквях служили благодарственные молебны. Незнакомые люди на улицах обнимались, целовались и клялись друг другу в вечной дружбе.

Мэттью Роллинг стал героем дня. О нем трубили газеты, его превозносили, ему поклонялись!.. Никогда ни один смертный не мог и мечтать о такой популярности. Кто-то поднял вопрос, подхваченный всей прессой и общественным мнением всех стран, о сооружении ему при жизни грандиозного памятника с надписью: «Спасителю Земли — благодарное человечество» в качестве признания его заслуг перед человечеством, ибо его взбунтовавшиеся атомы ликвидировали угрозу Земле со стороны «Патриции»…

Но Мэттью слеплен, очевидно, из другого теста, чем все люди. У этого человека хватило здравого смысла, чтобы в эти минуты своего триумфа действительно спасти человечество от страшного заблуждения и повернуть вопрос спасения Земли совершенно другой стороной, поставив его с головы на ноги. Он с негодованием отверг мысль о памятнике, опубликовав в «Таймсе» короткую, но выразительную статью-письмо. Я приведу эту статью целиком:

«Таймс» от 18 ноября 195… года.

«Ганс Вайнингер говорил, что „Человек — это разновидность обезьяны, страдающая манией величия“… Ганс Вайнингер — тысячу раз прав!..

Эта разновидность обезьяны изобрела культуру, цивилизацию, науку, искусство, технику. Окружив себя произведениями своего разума и введя в свой быт плоды своего, как она вообразила, гения, она действительно возомнила о себе слишком много и посягнула на извечные тайны природы… Она захотела овладеть Изначальной Тайной… Тайной строения материи.

Она расщепила атом и кощунственной рукой приподняла покрывало, мудро скрывавшее от ее взоров Божественную Тайну Вещества и Вселенной… И, приподняв это покрывало, разновидность обезьяны отступила, смущенная и растерянная… Ее взор не смог вынести сияния лика Тайны… Ее „разум“ — оказался слишком примитивным и слабым… Ее „гения“ не хватило даже на то, чтобы осмыслить свое деяние.

„Есть многое, Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам!..“ — эти слова Шекспира блестяще оправдались: покрывало было приподнято на беду разновидности обезьяны… И если бы не неизреченное милосердие Всевышнего, еще раз явившего Свое Долготерпение и пославшего из неведомых глубин беспредельного Сада Своего — Вселенной — „Комету Патрицию 195… года“, чтобы в последний миг спасти заблудшую, грешную Землю, — это кощунство было бы последним для разновидности обезьяны, страдающей манией величия…

Земля была спасена не атомным шаром Роллинга от кометы „Патриции“, но Земля была спасена кометой „Патрицией“ от последствий мании величия жалкой и ничтожной разновидности обезьяны. Человечество получило урок и предупреждение.

Запомнит ли оно их?.. „That is the question…“

Мэттью Роллинг».

После этой статьи я понял, что Мэттью действительно достоин преклонения. Но в первые дни избавления этими вопросами никто не задавался, все жили и были счастливы уже одним этим фактом.

Я, конечно, поддался общему настроению и помчался к Стаффордам. Профессор высоко поднял брови, когда я, как угорелый, бросился его целовать. Он деликатно отстранился и промямлил:

— М-да… э-э… это очень удачно все вышло… э-э… молодой человек…

Я отыскал Пат, и в первый раз мы поцеловались с ней… Но… ведь и незнакомые люди целовались на улицах… Первым ее вопросом был вопрос о Роллинге… Что мне оставалось делать после этого, как не промолчать угрюмо целый час моего визита… Глаза Пат задорно блестели, она говорила без умолку, что-то вспоминала, что-то обсуждала, строила какие-то планы и в ее речах каждым десятым словом — было имя Роллинга.

Я возвратился домой и несколько дней просидел запершись, в самом мрачном и подавленном настроении, которое было много тяжелее, чем в самые наихудшие дни кометно-атомного светопреставления…

(Боже мой! Как трудно мне выполнять данное обещание и придерживаться летописного стиля изложения!.. Но доведу его до конца.)

Через несколько дней мне стало известно, что в Лондон прибыл Роллинг. Тогда я решил одним ударом покончить с терзавшими меня сомнениями. «Известность, какая бы она ни была, — подумал я, — лучше неизвестности»… Я отважился на безумно трудный шаг. Я решил сделать официальное предложение Патриции, холодно и с достоинством выслушать мягкий и смущенный отказ. (Мне стыдно вспоминать, что я был так наивен, предполагая, что смогу выслушать его бесстрастно и с достоинством). Выслушать его и, освободившись от моих жалких иллюзий, уехать куда-нибудь за тридевять земель, от Патриции, от Лондона, от всего мира…

Я надел фрак (я всегда ненавидел эту одежду), принял самый торжественный и официальный вид и поехал к Стаффордам.

В этот день, когда я увидел ее, Патриция была очаровательнее, пленительнее и обаятельнее, чем когда бы то ни было прежде… Увидев меня, она захлопала в ладоши, глаза ее выбросили целые снопы веселых искр, на которые мне больно было глядеть, и она стремительно сбежала навстречу мне по широкой лестнице…

— О, Дик, Дик!.. — воскликнула она, — наконец вы можете поздравить меня… Я выхожу замуж…

(Бедное мое сердце! Как вынесло ты эту минуту!..)

Пат схватила меня за руку:

— Почему же вы молчите, Дик?! Неужели вы не рады за меня? А я так верила в вашу дружбу…

(Проклятое слово!.. Сколько мужчин проклинало уже его!..)

— Я… рад за вас… мисс… Стаффорд!.. — сумел выдавить из себя я.

— Вот и отлично, — щебетала Пат, — но почему ваши брови нахмурены, почему вы такой мрачный? — и, не дождавшись моего ответа на эти вопросы (да и нужен ли ей был мой ответ?!), она продолжала:

— И скажу вам, Дик, чтобы удивить вас, вы знаете моего избранника, и, по удачному стечению обстоятельств, он сейчас у нас в доме…

— Я… знаю… вашего жениха?.. — растерянно пробормотал я, хотя, конечно, отлично знал в ту минуту, кого она имеет в виду.

— Да, вы знаете его! Итак, давайте вашу руку и пойдемте… Я официально представлю его вам, как моего жениха…

Она взяла меня под руку и увлекла по направлению к выходу из вестибюля, где происходил этот разговор.

(Милостивый Боже! Как ненавидел я в эту минуту этот идиотский фрак, подчеркивающий всю глупость моей затеи!..)

Мою летопись прервали вчера неожиданным визитом. Сегодня я могу продолжать ее. Были доктор Макдуф и полковник Нортон. Доктор не утратил своей привычки часто упоминать имя черта и всех его родственников, а полковник по-прежнему именует меня только «сэром» и говорит, что я ему нравлюсь…

Итак, я убедился в том, как может быть жестока женщина, даже такая женщина, как Патриция Стаффорд. О, если бы она знала, какие невыносимые мучения переживал я в те минуты, она не затевала бы этой сцены.

Мы шли с ней об руку, и я через несколько секунд ожидал увидеть красивое и мужественное, счастливое лицо ее избранника… О, конечно, я знал его…

Но я ошибся… Я не увидел красивого и мужественного лица, а увидел лицо, имевшее одновременно непередаваемо дурацкий, растерянный, злой и смущенный, жалкий и комичный вид… Внезапно она подвела меня к широкому, во весь простенок, зеркалу и, отступив на полшага назад, подтолкнула меня к нему…

— Вот мой избранник… И сейчас он будет просить моей руки… Недаром на нем это торжественное одеяние…

— Пат!.. — возопил я, стремительно оборачиваясь к ней, — Пат, вы не…

— Ну, конечно же, Дик!.. — ответила она, запрокидывая голову и смеясь…

— О, Дик! — тихо сказала Пат, отрывая свои губы, — ведь это было жестоко заставлять меня так долго ожидать моего счастья…

Ladies and gentlemen! Как вам понравится эта женская логика?!

Опять визит… Впрочем, эти визиты так радуют меня…

К моей летописи мне остается только добавить, что Патриция Стаффорд, вдова Вилкинса, позавчера стала мистрис Патрицей Конвэй. Во время обряда бракосочетания ее шафером был полковник Нортон, моим — доктор Макдуф. Единственным обстоятельством, омрачающим наше с Пат счастье, есть то, что, когда я просил Мэттью Роллинга быть моим шафером, он только мягко сказал:

— Мне не хотелось бы этого, Дик… Пожалуйста, избавь меня от этой штуки…

Но по его лицу прошла легкая тень, увидев которую, я понял многое…

Книга публикуется по первоизданию (Мюнхен, 1947) с исправлением очевидных опечаток и ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации. Имена и топонимы оставлены без изменений.