Несколько недель тому назад внимание зевак, стоявших на углу одной из улиц Паскоуга, небольшой деревушки в Род-Айленде, привлекло необычное поведение высокого, крепко сложенного, вполне здорового вида человека. Он спускался с холма по дороге из Чепачета и поворачивал на главную улицу в сторону центрального квартала, образуемого несколькими ничем не примечательными кирпичными строениями, главным образом лавками и складами, которые делали поселок подобием городка. Именно в этом месте, без всякой видимой причины, незнакомец позволил себе странную выходку: он замер, пристально всматриваясь в самое высокое из зданий перед собой, а затем, издав серию пронзительных, истерических вскриков, бросился бежать, но на ближайшем перекрестке споткнулся и упал. Когда заботливые прохожие помогли ему подняться на ноги и отряхнуть от пыли костюм, оказалось, что он в здравом рассудке, ничего не переломал и полностью оправился от нервного срыва. Смущенно пробормотав извинения за неадекватное поведение, ссылаясь на пережитый стресс, незнакомец повернулся и, ни разу не оглянувшись, ушел обратно по чепачетской дороге. Подобного рода происшествие с таким крупным, сильным и вполне здорового вида мужчиной, каким был этот пострадавший, казалось странным, и удивление наблюдавших за ним ничуть не уменьшилось от того, что один из свидетелей этого происшествия сказал, что узнал в нем постояльца известного в округе молочника из предместья Чепачет.

Этим человеком был, как выяснилось потом, нью-йоркский детектив Томас Ф. Мелоун, находящийся в длительном отпуске по состоянию здоровья, перетрудившись от непомерного объема работы во время расследования одного дела, которому ужасный несчастный случай придал трагическое завершение. Во время рейда, в котором он принимал участие, обрушились несколько старых кирпичных домов и под обломками погибли как задержанные, так и несколько сослуживцев Мелоуна, и это глубоко потрясло детектива. С тех пор вид зданий, хотя бы отдаленно напоминающих обрушившиеся, вызывает у него ужас, поэтому специалисты по умственным расстройствам запретили ему на неопределенный срок находиться в городе. Полицейский врач, у которого родственники жили в Чепачете, небольшом поселке, состоящем из двух десятков домов в колониальном стиле, предложил ему этот сельский уголок в качестве места для исцеления душевных ран; туда и отправился наш страдалец, пообещав держаться подальше от главных улиц более крупных поселений до особого на то позволения врача из Вунсокета, под наблюдение которого он поступал. Эта прогулка в Паскоуг за журналами была явной ошибкой, за которую несчастный пациент поплатился испугом, синяками и стыдом.

Вот все, что было известно по сплетням в Чепачете и Паскоуге; примерно столько же знали и занимавшиеся Мелоуном весьма образованные специалисты. Последним, впрочем, детектив пытался рассказать значительно больше, но не сделал этого из-за откровенного недоверия, с которым воспринимались его слова. Тогда он решил не тратить лишних нервов и ни единым словом не выразил несогласия с вердиктом, что его психическое равновесие пошатнулось из-за внезапного обвала нескольких дряхлых кирпичных домов в бруклинском Ред-Хуке и случившейся в результате этого гибели отважных блюстителей закона. Он затратил чрезмерно много усилий, сказали ему, пытаясь справиться с этим рассадником преступности и порока – и действительно, там творились жуткие дела, – а внезапная трагедия оказалась последней каплей. Это было простое объяснение, доступное каждому, и поскольку Мелоун был отнюдь не прост, он решил, что лучше будет им ограничиться. Намекать лишенным воображения людям на существование ужаса, превосходящего человеческие представления, – ужаса, проникающего к нам из более древних миров и поражающего, как проказа, дома, кварталы, а то и города, – означало вместо оздоровительного отдыха в деревне отправиться в обитую войлоком палату психиатрической лечебницы; но Мелоун был благоразумным человеком, если не принимать во внимание некоторую склонность к мистицизму. Он обладал кельтским видением страшных и потаенных сторон бытия, но при этом имел присущую логикам способность подмечать сомнительные взаимосвязи; именно это сочетание и послужило причиной того, что в свои сорок два года он оказался далеко от родного дома и занялся необычным делом для выпускника Дублинского университета, появившегося на свет в георгианском особняке возле Феникс-парка.

Так что сейчас, пробегая мысленно по тому, что ему довелось видеть, слышать или о чем удалось догадаться, Мелоун был даже доволен, что остался единственным хранителем тайны, способной превратить бесстрашного бойца во вздрагивающего от каждого шороха невротика, – способной превратить старые кирпичные трущобы и множество смуглых, неотличимых друг от друга лиц в ночной кошмар и жуткое воспоминание. Уже не в первый раз Мелоун скрывал истинные мотивы своих действий – ибо разве не считали знавшие детектива люди его добровольное погружение в многоязычную бездну нью-йоркского дна чудачеством, не поддающимся разумному объяснению? Но разве мог он поведать заурядным горожанам о древних колдовских обрядах и омерзительных культах, следы которых его чуткий взор углядел в этом бурлящем котле вековой нечисти, куда самые подонки минувших развращенных эпох влили свою долю отравы и гнусного ужаса? Он видел отсветы зеленоватого адского пламени во всей этой мешанине, пронизанной алчностью и крайним богохульством, и лишь едва заметно улыбался знакомым ньюйоркцам на насмешки над его нововведениями в полицейскую практику. Высмеивая его фантастическую погоню за призраками и непостижимыми загадками, они остроумно и цинично заверяли, что в наше время в Нью-Йорке и нет ничего помимо примитивности и пошлости. Один из его приятелей даже готов был спорить на крупную сумму, что как бы ни нахваливало его «Дублин Ревю», детективу не удастся написать по-настоящему интересный рассказ о жизни нью-йоркских трущоб, и сейчас, вспоминая об этом, Мелоун не мог не удивляться иронии мироздания, обратившего слова насмешливого пророка в явь, хотя и вразрез с их изначальным смыслом. Ужас, навсегда отпечатавшийся в его сознании, не мог быть описан, потому что, наподобие упомянутой Эдгаром По книги, «es lässt sich nicht lesen – не позволяет себя прочесть».