Священник еще раз рассмотрел медальон при свете очага. То, что он принял сначала просто за шероховатости, в действительности оказалось гравировкой: внизу по бокам располагались два неизвестных ему герба, а наверху — изображение человеческой фигуры спереди и сзади. Именно этот образ и явился причиной волнения священника. Без сомнений, это было изображение одной из самых почитаемых христианских реликвий — святой плащаницы Христовой — полотна, в которое Сын Божий был завернут после смерти на кресте.

В голове священника поднялся настоящий вихрь вопросов, не имевших ответа. Откуда взялся этот медальон? Как он оказался в реке? Кому принадлежали гербы, изображенные внизу по бокам плащаницы? Священник не имел достаточных знаний для того, чтобы разгадать тайну этого медальона, но он знал человека, который, вероятно, смог бы это сделать. Его звали Жиль Боссюэ. Они познакомились много лет назад, когда оба учились в Сорбонне: Жиль — на факультете естественных и точных наук, а сам он — на теологическом. После окончания университета они продолжали часто видеться, поскольку Боссюэ остался преподавать в альма-матер, находившейся неподалеку от церкви Сен-Жермен. Жиль был убежденным атеистом — таким непреклонным, каких священнику мало доводилось видеть за свою жизнь, но, несмотря ни на что, их связывала крепкая дружба.

После некоторых размышлений кюре в конце концов решил отправиться спать, а утром отнести медальон своему другу. Однако, взволнованный своим открытием, он почти всю ночь провел без сна, мучаясь многочисленными вопросами. Когда священник наконец уснул, ему приснился странный сон. Он увидел смуглого мужчину в причудливых шелковых одеждах, который приветливо улыбался другому человеку, медленно приближавшемуся к нему в развевавшемся на ветру белом хитоне. Фигура второго человека была какой-то призрачной и расплывчатой, и лица его невозможно было разглядеть.

Когда взошло солнце, священник уже не спал. Торопливо облачившись в ризу, он направился в церковь, чтобы отслужить утреннюю мессу. Поскорее исполнив свои обязанности, он уже в сутане зашел на кухню, где готовила завтрак мадам дю Шамп, его экономка.

— Доброе утро, месье кюре! Как вам сегодня спалось? Вы что-то неважно выглядите, — сказала она с материнской заботой в голосе. — Садитесь позавтракайте, подкрепите свои силы.

Мадам дю Шамп была его экономкой вот уже десять лет, с тех пор как он стал священником этой церкви. Она была прекрасной кухаркой и сердечной женщиной, заботившейся о нем, как о сыне, которого у нее никогда не было.

— Доброе утро, мадам дю Шамп! К сожалению, сейчас я не успею позавтракать — мне нужно нанести срочный визит.

Экономка строго взглянула на священника, отказываясь понимать, по какой причине можно было отказаться от завтрака: она никогда не могла допустить, чтобы кюре остался голодным.

— Не огорчайтесь, я съем свой завтрак, как только вернусь, — попытался успокоить священник обескураженную женщину и, не дав ей времени ответить, надел шапочку и поспешно удалился, чувствуя себя несколько виноватым.

Как только он вышел на улицу, яркий солнечный свет ослепил его. Утро было превосходное. Священник сунул руку в карман и, убедившись, что мешочек с медальоном на месте, решительно зашагал вперед по бульвару. Идти было недалеко. Пройдя по улице Эколь, кюре оказался перед фасадом Сорбонны.

Он провел в этом здании много времени, но оно по-прежнему не переставало его зачаровывать. Священник в который раз окинул восхищенным взглядом знакомые арки и два ряда окон над ними. Фасад Сорбонны был величествен, несмотря на свою простоту. Пройдя под аркой, кюре оказался в вестибюле — огромном зале со сводчатым потолком, с которого свисали чугунные фонари. На другом конце вестибюля находилась большая парадная лестница, ведшая в амфитеатр и актовый зал. Каменные Архимед и Гомер невозмутимо наблюдали за всеми входящими в здание, словно охраняя его.

Священник направился к галерее Жерсон, соединявшей естественнонаучный и гуманитарный факультеты. Быстрым шагом он прошел по ней по направлению к комнатам ректората, где находился кабинет его друга Боссюэ. Прежде чем войти, кюре осторожно постучал в дверь.

— Сейчас я подойду. Если хотите, можете присесть, — раздался голос Жиля из маленькой смежной комнаты, которую он называл своей святая святых. Там Боссюэ хранил наиболее ценные вещи: древние документы и рукописи, редкие археологические находки и даже — к великому ужасу священника — несколько голов миссионеров, отрезанных и мумифицированных дикими южноамериканскими индейцами.

Дожидаясь, пока Жиль закончит свою работу и выйдет к нему, священник оглядывал кабинет. В нем все было по-прежнему. Интерьер отличался скромной элегантностью, столь характерной для всего факультета естественных и точных наук и резко контрастировавшей с помпезностью гуманитарного. В кабинете было одно большое окно, выходившее на улицу Эколь, вдоль остальных трех стен стояли дубовые стеллажи с книгами, расставленными, очевидно, как попало, безо всякой системы. Массивный дубовый стол, слишком большой для такого кабинета, стоял в центре у окна и был весь завален бумагами.

— А, это ты, Жак, здравствуй, — удивленно сказал Боссюэ, выйдя наконец из соседней комнаты. — А я думал, это опять тот несносный архитектор. Если бы я знал, что это ты, я бы не заставил тебя ждать. Надеюсь, ты на меня не в обиде?

Жиль, конечно же, имел в виду Анатоля Бодо — одного из архитекторов, занимавшихся строительством новых зданий университета. Жак не знал, почему Боссюэ недолюбливал этого архитектора, но подозревал, что это было вызвано чрезвычайным несходством их взглядов. Бодо был слишком консервативен и ненавидел любые новшества. Он даже бросил вызов самому Александру Гюставу Эйфелю, поспорив на круглую сумму, что спроектированная тем грандиозная башня, строившаяся для Всемирной выставки, не будет держаться без бетона.

— Что ты, какая обида! — сказал священник, махнув рукой. — А знаешь, почему я сегодня здесь? У меня есть для тебя подарок.

— В самом деле? И что же это?

— Сам не знаю, дружище. Потому и принес тебе.

Жиль взглянул на него с заинтересованным нетерпением ребенка, рассчитывающего получить конфету. Натура у него была страстная, жадная до познания, и священник часто думал, что, если бы в сердце Жиля было хоть немного веры, он был бы способен на любые свершения.

Развязав мешочек, полученный от лавочника, Жак с театральной торжественностью извлек из него медальон и вручил его Боссюэ. Тот внимательно, с необыкновенной почтительностью рассмотрел его, что очень тронуло священника.

— Где ты нашел это? — спросил наконец Боссюэ, оторвавшись от медальона.

— Боюсь, ты не поверишь мне, если я расскажу тебе эту историю, — со странной усмешкой ответил Жак.

Жиль пристально посмотрел в глаза своему другу и, убедившись, что тот не шутит, сказал:

— Что ж, в любом случае расскажи.

— Хорошо, как хочешь. Сегодня ночью этот медальон принес мне в церковь один лавочник, торговец рыбой. И вот что он мне рассказал. Он шел по набережной и вдруг увидел в реке сияние. Он стал всматриваться и потом неизвестным образом (он не помнит как) упал в воду. Тогда что-то схватило его за ногу, и он не мог освободиться до тех пор, пока не нашел вот это, — сказал священник, указав пальцем на медальон.

— Ну и ну, занятная сказка! — воскликнул Боссюэ, с трудом сдерживая смех. — Послушай, ведь неподалеку от твоей церкви находится больница-приют. Ты не думал, что этот человек — просто умалишенный, сбежавший оттуда? — прибавил он и, не выдержав, расхохотался.

— Я же говорил, что ты мне не поверишь, — спокойно произнес священник, когда его друг перестал смеяться.

— Извини, Жак, пожалуйста, извини, — сказал Жиль, изо всех сил стараясь не засмеяться снова.

— Хорошо. Ну, так что ты об этом думаешь?

Посерьезнев, Боссюэ повертел медальон в руках, осмотрел обе его стороны и долго разглядывал гравировку. Сосредоточенно нахмурившись, он достал из ящика письменного стола очки, надел их и поднес медальон к глазам, чтобы рассмотреть его еще лучше. Священник заметил, как по лицу Жиля скользнуло удивление, тотчас скрывшееся за обычным для него невозмутимым выражением.

— Скорее всего он сделан из свинца, но для полной уверенности это еще нужно проверить, — сказал Боссюэ, взвешивая медальон на ладони. — Эти символы по краям — древние геральдические гербы, вероятно, французские. Что же касается гравировки наверху, то, похоже, это изображение…

— Святой плащаницы, — закончил его фразу священник.

— Да, очевидно, — подтвердил Жиль и, усмехнувшись, добавил: — Я вижу, ты неспроста принес мне это в подарок. Кажется, мой добрый друг Жак сам очень интересуется этим медальоном. Или я ошибаюсь?

— Нет, ты не ошибаешься, — улыбнувшись, признался священник. — Скажу тебе честно, я очень заинтригован той невероятной историей, которую рассказал мне торговец рыбой, и…

— И что?

— Да нет, ничего, пустяки.

Священник хотел было рассказать, какие необъяснимые ощущения вызывал у него этот медальон, но передумал: Жиль был не тем человеком, который мог бы в такое поверить. Умолчал он и о своем странном сне.

— Хорошо. Я займусь этим медальоном, как только у меня появится хоть немного времени. Ты не представляешь, дружище, сколько на мне висит бессмысленной бумажной волокиты. Наш мир погряз в бюрократии.

— Спасибо, Жиль, что согласился взяться за это, — сказал священник, вставая.

— Не за что. Я сообщу тебе все, что мне удастся узнать.

Боссюэ проводил священника до дверей кабинета, и они попрощались, сердечно пожав друг другу руки. Жиль закрыл дверь и некоторое время стоял в задумчивости, прислушиваясь к удалявшемуся по коридору звуку шагов. Потом он уселся в кресло и принялся снова рассматривать медальон. Солнечный свет, проникавший в окно, делал его тусклую голубовато-серую поверхность слегка блестящей.

— Святая плащаница, — повторил Жиль с усмешкой, вспомнив слова священника.

Вдруг по его руке пробежали мурашки. «Статическое электричество, — тут же подумал он, — несомненно, статическое электричество. Несомненно… Хотя вообще-то свинец плохо проводит электрический ток. Любопытный случай», — сказал себе Жиль.

Покинув кабинет Боссюэ, священник направился к галерее Сорбонна, названной в честь основателя университета. Эта галерея вела во внутренний двор, по бокам которого располагались учебные корпуса, а на противоположном конце возвышалась церковь. Священник пересек двор, поднялся по каменным ступеням и, пройдя мимо огромных коринфских колонн, вошел в церковь.

Внутри было прохладно и тихо. Свет, проникавший через овальные окна наверху, оставлял на полу под куполом овальные пятна. В его лучах были видны висевшие в воздухе пылинки, казавшиеся блестящими мелкими крапинками. Все в церкви излучало мир и спокойствие. Священник свернул налево и направился в глубину нефа. Проходя мимо гробницы Ришелье, он едва взглянул на надгробную скульптуру, изображавшую кардинала с двумя скорбящими аллегорическими фигурами у ног и у изголовья. Священник, не замедляя шаг, прошел дальше и, приблизившись к алтарю, опустился на колени и стал молиться.

Когда Жак закончил свои молитвы, было уже около полудня. В этот час солнце, находившееся почти в зените, ярко освещало внутренний двор, и окружавшие его здания практически не отбрасывали тени. Священник подумал, что должен поторопиться: нужно вернуться домой, пока мадам дю Шамп не начала волноваться. Нельзя было опоздать к обеду. Жак уже почти пересек двор, как вдруг что-то заставило его поднять глаза. Наверху, у основания крыши, находились солнечные часы, а под ними была надпись — слова из Священного Писания, заключенные в позолоченную бронзовую рамку. «Sicut umbra dies nostri», — гласила она. Это означало: «Как тень дни наши на земле».

Прочитав эти слова, священник почувствовал, как по его телу, несмотря на жаркое утро, пробежал мороз.