МАКСИМЫЧ И МИХАЛЫЧ
Примерно в три часа дня, когда в квартире Инны уже вовсю шла пьянка, мило названная обедом, в одном из тех дачных поселков Подмосковья, которые принято именовать «престижными», завершили свой обед два пожилых человека. Одним из них был тот самый Михалыч, который очень нелицеприятно накрутил хвоста прокурору Иванцову, а другой доводился Михалычу давним знакомым, которого Михалыч почтительно величал Максимычем. Отношения между ними немного напоминали те, что существовали между Михалычем и Иванцовым, только в роли Иванцова выступал сам Михалыч.
Михалыч на этот обед не собирался. Наверно, у него даже были какие-то дела на это время назначены или культурный отдых, достойный персонального пенсионера. Но обижать такого друга отказом было нельзя. Даже если ему надо просто от скуки пообщаться. А уж тем более нельзя было отказываться, если чуешь, что нужен ты не просто как приятный собеседник, а как серьезный человек, к которому с делом обращаются. Поэтому Михалыч велел своему шоферу Васе запрягать потертую «Волгу» и гнать ее по жаре через город не на свою, а на чужую дачу.
За обедом о делах не говорили, только старые времена вспоминали, охоты, рыбалки, комсомольскую учебу, партхозактивы, съезды… Нынешнюю политику не затрагивали. Это была тема серьезная и пищеварению не помогала. Приняли по три рюмашки армянского коньяка четвертьвековой выдержки, успокаивая себя тем, что он сосуды расширяет и здоровью не вредит. По болезням не проходились, каждый знал, что лечи не лечи, а помирать придется неизбежно и, возможно, еще в XX столетии.
— Пройдемся, — протерев губы вышитой салфеткой, предложил Максимыч, — для лучшей утруски. Мне лекаря предписали, чтоб я не меньше пяти кругов в день накручивал. Я их спрашиваю: «Гарантируете, что если эдак буду ходить, то пять лет проживу?» А они, сволочи, руками разводят. Мол, все в руках Божьих… Ты в Бога веруешь?
— Тебе как ответить, по-старому или по новому?
— Как думаешь, так и отвечай.
— А я никак не думаю. Лучше, конечно, чтоб не было ничего такого. В смысле после того, как закопают.
— Значит, не веруешь? Правильно. А то меня моя бабка все уговаривает в церковь топать Пионерка тридцатых годов называется!
— Комсомольцы пятидесятых тоже бегают.
— Ладно. Бог им судья, как говорится. Тут у меня тело небольшое к тебе. Не шибко хитрое, но скользкое.
— Скользить-то в наши годы неудобно, Максимыч. Кости при переломах худо срастаются.
— Нам-то самим ни скользить, ни падать не придется. Нам только устроить это надо. Знаешь, как раньше по деревням бабки сватали: «У вас — товар, у нас — купец…»
— Посредничество, Максимыч, тоже дело хитрое. — Было бы не хитрое, я бы сам все обштопал.
— Суть-то в чем?
— В подъезде… Хе-хе-хе! — ухмыльнулся Максимыч.
— Не понял…
— Да это анекдот такой с бородой. Встретились Маврикиевна с Никитишной. Никитишна жалуется:
Ой, молодежь пошла! Шумять, поють, фулюганють, никому проходу не дають…» И закатила речь на полчаса. Маврикиевна устала слушать и спрашивает: «А в чем же суть?» — «А ссуть, — отвечает Никитишна, — у нас в подъезде!»
Немного похохотав, старики двинулись дальше.
— Дело состоит в следующем, — посерьезнев, произнес Максимыч. — Есть у одного молодого, но перспективного человека приятной наружности и высокой полезности за дальним бугром небольшая такая, но дорогая недвижимость. Конечно, будь дело в старопрежнее время, мы б его из партии выгншш и, пожалуй, даже посадили. В его годы такие вещи еще не полагалось иметь. Но нынче вроде бы ничего, и закон дозволяет, и молодым везде у нас дорога, и партийность роли не играет, потому как парнишка этот из нее еще в 1991 году выскочил, даже раньше, чем мы с тобой.
— Богатенький, стало быть, парнишка?
— Да уж побогаче нас будет. Мы старые, нам много не надо. А ему, пареньку, еще жить да жить. Может, не нам с тобой, так детям или внукам нашим пригодится. Одна беда, понимаешь ли: денежки у него не совсем, прямо скажем, чистые…
— О-о-о, Максимыч, тут я пас. Конечно, я могу найти каких-нибудь ребяток, но только через десятые руки и без гарантий. Не в свои сани не сажусь.
— Погоди, чудак, не дослушал ведь. Никто тебе отмывку не предлагает. Я ж не совсем еще из ума выжил, знаю, что почем. И уж никак не хочу тебя на старости лет под монастырь подводить. Мне от тебя только одно нужно — человек подходящий. Наверно, я тебе даже не буду говорить зачем, чтобы: лишних переживаний на душу не брал и попусту свое сердчишко не волновал.
— Ничего себе! Ну, Максимыч, ты уж меня совсем притоптал… Как же я тебе человека подберу, если не буду знать зачем?
— А ты подбирай не с учетом того, какое дело предстоит, а с учетом тех биографических данных, которые у этого человека есть. Основные позиции я тебе сейчас перечислю, их немного. Все остальное — как Бог на душу положит.
— Озадачил, ей-Богу! Ну а если данные эти подойдут, а сам человек хреновый окажется?
— А вот на это наплюй и забудь, как говорил товарищ Чапаев. Я ж тебе не говорил, что мне нужен хороший или там умный. Я сказал, что мне нужен ПОДХОДЯЩИЙ. А для чего подходящий — это уж мое дело. Может, меня подлец или дурак как раз больше всего и устроит.
— Опять же интересно. Подлецы часто умными бывают, а дураки — добрыми и хорошими.
— А вот представь себе, Михалыч, что мне это все равно.
— Ну, представить нетрудно. Только одно странно: если тебе, можно сказать, какой угодно нужен, хоть умный подлец, хоть добрый дурак, то почему ты сам никого найти не можешь, а меня призываешь? У тебя связи пошире моих раз в десять.
— Раз к тебе обращаюсь, значит, не хватает. Ну, поможешь или как?
— Если смогу, то помогу. Называй свои позиции.
— Значит, первая и основная: человек должен быть богатый и нечестный.
— Ну, это и искать не надо. Каждый богатый — нечестный.
— Не спеши, не все еще. Бывает и богатый, и нечестный, но за руку не пойманный. А ты мне найди такого, который был бы уже весь замаран и не сидел ты только благодаря каким-нибудь добрым душам.
— Вот как… Это, пожалуй, поконкретней. Стало быть, нужно такого, чтоб был весь замаран и с готовым компроматом. Но тут, Максимыч, есть нюансик. "Добрые души», по твоей терминологии, могут ведь такого и не отдать. А то компромат, который на него имеется, может и их на дно утянуть…
— Ну, насчет этого пусть не беспокоятся. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
— Они, между прочим, и вешаться не нанимались.
— Верно. Но ты объясни, пожалуйста, всем этим заинтересованным лицам, что если они слишком уж чужую судьбу беспокоиться будут, то свою могут проморгать. Дай им гарантии, что от этого человечка, которого они мне подарят, никакие нитки не потянутся.
— Честное большевистское слово дать? Не повелят.
— Мне бы не поверили, а тебе поверят. Ты для них свой.
— Они и спросят, между прочим, если что не так. Сам-то я не боюсь. Сыну бы пакостей не наделали. И внук растет, между прочим.
— Моему-то слову веришь?
— Твоему — верю. А вот того молодого человека, чьи интересы ты взялся представлять, не знаю. И не имел счастья проверить, как он слово держит. Назовешь этого мальчика — будем дальше разговаривать. А нет — так лучше не мучайся, поищи другого посредника.
— Ох, как нехорошо ты заговорил, Михалыч! — покачал головой хозяин. — Вроде бы мыслишь еще правильно, от трех рюмок коньяка не охмелел, до склерозов-маразмов не дожил, раз о сыне и внуке беспокоишься, а говоришь как-то очень несерьезно. Вредно на тебе отсутствие партийной дисциплины сказалось. Вот подумай, припомни старину: если б тебе велели в свое время выявить к такому-то сроку идеологического диверсанта или там Bpaга народа, а ты начал бы такую же фигню молоть, что бы было, а?
— Да ничего хорошего, прямо скажем…
— И сейчас не будет.
— Значит, как я понял, молодого-перспективного раскрывать нельзя. А я должен для него подобрать не то зиц-председателя, не то кандидата в покойники. Потому что иного употребления для того гражданина, что ты заказываешь, не вижу.
— Вот насчет употребления ты, пожалуйста, не беспокойся. Употреблять без тебя будут.
— Спасибо, догадался уже. Но как ты себе это представляешь? Ну, допустим, есть у меня такой мужичок, который сам себе большую яму вырыл. И компромата на него — хоть пруд пруди. Что я ему предложу? Дескать, дорогой, условно говоря; Вася, проштрафился ты целиком и полностью, и потому решил я тебя продать в рабство. А новый твой хозяин-плантатор волен будет тебя казнить и миловать. Так, что ли?
— Ну, если б ты не ерничал, то много умнее смотрелся бы. Хотя в принципе ты суть верно уловил. Тут нужен именно такой человек, который на все готов будет, лишь бы живым остаться.
— А останется?
Максимыч усмехнулся и ответил:
— Все смертны. Он же не Дункан Мак-Лауд. Умрет когда-нибудь, наверно. Но должен думать, что это будет намного раньше, если он не согласится.
— А на самом деле?
— Не все ли равно?
— Да не совсем. Я ведь знаю, почему ты на меня такую почетную миссию возлагаешь. Хочешь, скажу напрямую?
— По-большевистски? Пожалуйста.
— Потому что хочешь ты, Максимыч, как когда-то говорили, снять с себя ответственность за это решение. Наверняка можешь ты, если сам захочешь, обойтись без меня. Но не очень тебе хочется быть крайним, если что не свяжется. А в том, что может не связаться, ты убежден если не полностью, то по крайней мepe на полста процентов. Подставочка получается, Максимыч.
— Ну, обижаться на тебя не буду. Элемент подставки в общем есть. В том смысле, что если ты, Михалыч, промахнешься с тем кандидатом, то можешь и неприятности нажить. Но позволь тогда и мне с тобой по-партийному поговорить. Ты ведь об ответственности заговорил только оттого, что не знаешь, ради чего рискуешь. Ты вот этот орден где получил? — Максимыч указал пальцем на бордовую ленточку с прожилкой серо-стального цвета посередине.
— Красную Звезду? За Литву. «Зеленых братьев» гонял.
— Небось не знал, когда под пули лез, что тебе ее дадут, верно?
— Само собой. Больше надеялся, чтоб примочку на лоб не поставили.
— А когда дали, приятно было?
— Да уж не отказывался.
— Вот так и тут, Михалыч. Может, тебя какой-то приятный сюрприз ждет. Но и насчет примочки не забывай.
Михалыч усмехнулся. Не верил он в приятные сюрпризы на семидесятом году жизни. Однако вслух сказал:
— Убедил. Есть у меня для тебя кандидат. Ты его даже знаешь, наверно. По крайней мере на слух.
— И кто же это?
— Иванцов.