Карло Рицци был разобижен на весь свет. Человек породнился с семьей Корлеоне, а его сунули букмекером в паршивую дыру в самой паршивой части Ист-Сайда, заткнули пасть подачкой — и привет. Он зарился, как дурак, на один из особняков под Лонг-Бич, зная, что дону ничего не стоит в любое время выставить оттуда своих жильцов, — верил, что так и будет, что его признают своим, введут в узкий круг посвященных. Но дон обошелся с ним безобразно. «Великий дон!». Карло Рицци пренебрежительно скривил рот. Старье поганое, рухлядь — позволил мальчикам с пушками застичь себя врасплох на улице, как захудалую шпану. Хорошо бы старый хрыч откинул копыта. Когда-то они с Санни были приятелями — если во главе семейства станет Санни, есть надежда, что и ему отломится кусок пожирней.

Карло глядел, как жена наливает ему кофе. Мать родная, с каким барахлом он связался! Давно ли замужем — полугода нет, а уже расползлась и уже с начинкой. Не вытравишь итальянскую сермяжность у этого бабья из восточных штатов…

Он протянул руку и тронул Конни за пышную ягодицу. Она улыбнулась, и он брезгливо сказал:

— Нагуляла окорока, хуже свиньи.

Он с удовольствием заметил, как у нее обиженно вытянулось лицо, глаза налились слезами. Пусть она дочка великого дона, но ему — жена, его собственность, и он волен обращаться с ней, как вздумает. Он казался самому себе значительней оттого, что мог куражиться над дочерью самого Корлеоне.

С первого же дня он поставил себя с нею, как надо. Вздумала было прибрать себе тот кошель, набитый даренными к свадьбе деньгами, — и заработала хороший фонарь под глазом, а денежки он изъял. И, кстати, не стал докладывать, как ими распорядился. А то бы шухеру не обобраться. У самого по сей день временами кошки на сердце скребут. Это ж надо, без малого пятнадцать штук просадил на бега и на девочек из ночных клубов!

Он ощущал на себе спиною взгляд Конни и, нарочито поигрывая мускулами, потянулся к блюду со сладкими булочками, стоящему на другом краю стола. И это — сразу после яичницы с ветчиной — ну что же, по мужчине и завтрак. Зато вот есть на что поглядеть, хотя бы и жене. Это ей не занюханный муж-итальянец, каких навалом, прилизанный и черный, словно жук, — нет: светлый ежик волос, золотистый пушок на руках, покрытых буграми мышц, широк в плечах, тонок в талии. Он знал, что никому из «крутых ребят», работающих на семейство, не потягаться с ним физической силой. Таким, как Клеменца, Тессио, Рокко Лампоне или же этот Поли, которого кому-то понадобилось шлепнуть. Интересно бы узнать, в чем там дело. Мысль его почему-то возвращалась к Санни. Один на один он бы, пожалуй, осилил и Санни, хоть тот и ростом повыше, и тяжелей. Правда, молва приписывает Санни страшные вещи, но лично ему не приводилось видеть Санни иначе как добрым малым, склонным побалагурить. Нет, Санни — свой человек. Когда старого дона не станет, для Карло Рицци, надо думать, откроются иные возможности.

Он вяло цедил свой кофе. Все ему опостылело в этой конуре. Он не привык к тесноте — в Неваде жилье строят с размахом. Да еще вставай, тащись через весь город вкалывать в свое заведение — надо поспеть к двенадцати. День воскресный, самая работа, тем более что бейсбольный сезон в разгаре, и баскетбольный близится к финишу, и на ипподроме начались вечерние заезды… Его отвлекла от размышлений возня за спиной, он оглянулся.

Конни наряжалась по моде, ненавистной ему, но принятой у итальянских клуш в городе Нью-Йорке. Шелковое цветастое платье с поясом, рукава с оборочками, массивный браслет, аляповатые серьги. Сразу стала на двадцать лет старше.

— Далеко собралась? — спросил он.

Она холодно ответила:

— В Лонг-Бич, к отцу. Он еще не встает с постели, надо с ним посидеть.

Карло оживился.

— Что же, значит, музыкой до сих пор заправляет Санни?

Конни бросила на него невинный взгляд:

— Какой музыкой?

Он взорвался:

— Ты, сука шелудивая, — поговори так со мной, весь помет тебе выбью из брюха!

Она в испуге попятилась, и от этого он еще больше осатанел. Вскочил со стула и залепил ей пощечину; на лице у Конни вспухло красное пятно. Скупыми, точными движениями Карло отпустил ей еще три затрещины и увидел, как вздулась рассеченная ударом верхняя губа, из нее пошла кровь. Это его образумило. Незачем было оставлять следы. Конни метнулась в спальню, захлопнула дверь; он услышал, как щелкнул ключ в замке. Карло пренебрежительно хохотнул и сел допивать кофе.

Сидел, покуривая, пока не настало время одеваться. Он постучался в спальню:

— Отопри давай, а то дверь вышибу.

Ответа не было.

— Ну? Мне одеваться пора, — сказал он громче.

Слышно было, как она встает с кровати, подходит к двери, как поворачивается ключ в замке. Он вошел и увидел, что она идет назад к кровати и ложится, лицом к стене.

Карло быстро оделся и тогда обратил внимание, что она лежит в одной комбинации. Ему, в надежде, что она привезет свежие новости, хотелось, чтобы она все-таки съездила к отцу.

— В чем дело, сразу сил лишилась из-за пары оплеух? — Досталась же лентяйка, прости господи.

— Я раздумала ехать. — В ее голосе слышались слезы, слова звучали неразборчиво.

Он резким движением схватил ее за плечо и повернул к себе. И сразу понял, отчего она раздумала, — и, пожалуй, правильно сделала.

Он, должно быть, не рассчитал силу своих ударов. Левая щека у нее распухла, разбитую верхнюю губу раздуло бесформенным белесым пузырем под самым носом.

— Как хочешь, — сказал он, — только учти, я приду поздно. Воскресенье, работы будет навалом.

Он вышел на улицу; под поводком «дворника» на его машине торчал зеленый штрафной талон: пятнадцать долларов за стоянку в неположенном месте. Он сунул талон в бардачок, где уже лежала стопка таких же. Теперь он был в отличном расположении духа. Так всегда — отлупцуешь балованную стерву, и сразу поднимается настроение. Меньше зло разбирает, что его мешают с грязью эти Корлеоне.

Когда он поставил ей синяк под глазом первый раз, ему потом было не по себе. Она тут же сорвалась в Лонг-Бич жаловаться матери с отцом, показывать им свой подбитый глаз. Он, откровенно говоря, весь взмок, покуда ее дождался. Но она вернулась, как ни странно, присмирев — покорная, заботливая итальянская жена. Недели две он разыгрывал из себя примерного супруга, ни в чем ей не прекословил, ворковал с нею, ублажал ее, ежедневно утром и вечером услаждал в постели. И в конце концов, поверив, что подобное больше не повторится, она рассказала ему, что произошло.

Родители приняли ее не слишком сочувственно — с холодком, чуть ли не с усмешкой. Мать, правда, пожалела немного и даже попросила отца поговорить с Карло Рицци. Отец отказался.

— Она хотя мне и дочь, — сказал он, — но принадлежит теперь мужу. И я ему не указ. Даже король Италии не позволял себе вмешиваться в отношения мужа и жены. Пусть едет домой и научится вести себя так, чтобы он ее не бил.

Конни сказала в запальчивости:

— Ты сам хоть раз в жизни поднял руку на жену?

Она была его любимица, ей спускались подобные дерзости.

Он ответил:

— Моя жена ни разу не давала мне повода ее ударить.

И мать закивала головой, заулыбалась.

Конни рассказала им, как муж отнял у нее деньги, подаренные на свадьбу, и не сказал, куда их дел. Ее отец пожал плечами:

— И я бы сделал то же самое, если бы моя жена так много себе позволяла.

С тем Конни и вернулась домой — озадаченная, притихшая. Отец всегда души в ней не чаял, она не могла объяснить, откуда взялась эта холодность.

Однако дон вовсе не был столь бесчувствен, как ей казалось. Он навел справки и установил, куда у Карло Рицци делись подаренные к свадьбе деньги. Он приставил к тотализатору Рицци людей, и те доносили Хейгену про каждый шаг Карло на должности букмекера. Однако вмешиваться дон не мог. Чего ждать от мужа, если он боится жениной родни, — как ему отправлять тогда супружеские обязанности? Это невозможное положение — и дон не отваживался вступиться за дочь. Потом, когда Конни забеременела, дон лишний раз убедился в правильности своего решения и окончательно понял, что вмешательство недопустимо, хотя Конни и после не однажды жаловалась матери, что муж ее поколачивает, и мать, обеспокоенная, наконец упомянула об этом дону. Конни намекала даже, что может потребовать развода. Чем первый раз в жизни навлекла на себя гнев дона Корлеоне.

— Он отец твоего ребенка. Какая участь ждет дитя в этом мире, если у него нет отца? — сказал он Конни.

У Карло Рицци, когда он узнал все это, улеглись последние тревоги. Ему ничто не угрожало. Он даже завел себе привычку похваляться перед «писцами» своего заведения, Салли Рэгсом и Тренером, как лупцует свою жену, когда она начинает перед ним заноситься, и ловил на себе их уважительные взгляды — как-никак человек отваживался поднять руку на дочь самого дона Корлеоне.

Но у Карло Рицци поубавилось бы прыти, когда б он знал, что Санни Корлеоне, услышав про побои, пришел в звериную ярость, и только строжайший, властный запрет, самолично наложенный доном, удержал его от расправы, — запрет, которого не смел ослушаться даже Санни. Потому Санни и стал избегать встреч с Рицци: он себе не доверял, боялся, что не совладает с собой.

И Карло Рицци, вполне уверенный, что ему ничего не грозит в это чудное воскресное утро, мчал по Девяносто шестой улице на Ист-Сайд. Он не видел, как с другой стороны к его дому подъехала машина Санни Корлеоне.

Покинув свое укрытие в семейном поместье, Санни провел ночь в городе, у Люси Манчини. Сейчас, по дороге домой, его сопровождали четыре телохранителя: два ехали впереди, два — сзади. Держать охрану еще и при себе в машине он не видел надобности: с одиночным покушением впрямую он мог справиться сам. Телохранители ездили отдельно и снимали квартиры справа и слева от той, в которой жила Люси. Бывать у нее — правда, не слишком часто — не представляло опасности. Сейчас ему пришло на ум, что, раз уж он в городе, есть смысл заехать за сестрой и взять ее с собой в Лонг-Бич. Карло шурует в этот час у себя на Ист-Сайде, а на автомобиль для жены эта шкура жалеет денег. Так хоть он подвезет сестренку.

Он подождал, пока те двое, что ехали впереди, войдут в дом первыми, и тогда уже вошел вслед за ними. Заметил, как другие двое остановились позади его машины и вылезли наружу, держа в поле зрения улицу. Он тоже держался настороже. Шансов на то, что его присутствие в городе известно противнику, было один на миллион, но он привык соблюдать осторожность. Война 1930-х годов научила.

Санни никогда не пользовался лифтом. Лифт — это ловушка, гибель. Перешагивая через две ступеньки, он единым духом одолел восемь маршей до квартиры Конни. Постучался в дверь. Он видел, как отъезжает Карло, значит, она одна дома. Никто не отозвался. Он снова постучал и услышал голос сестры, робкий, боязливый:

— Кто там?

Этот испуганный голос ошарашил его. Сестренка у него была с малых лет бедовая, боевая, умела постоять за себя не хуже любого в их семье. Что с ней стряслось? Он сказал:

— Это я, Санни.

Брякнула щеколда; дверь открылась, и Конни, рыдая, бросилась к нему на шею. Он до того оторопел, что в первые секунды стоял как истукан. Потом отстранил ее, увидел распухшее лицо и понял, что случилось.

Он рванулся прочь — вниз, вдогонку за ее мужем. От жгучего бешенства у него тоже исказилось лицо. Конни увидела, что он не помнит себя, и уцепилась за него, не отпуская, насильно увлекая его в квартиру. Теперь она рыдала от ужаса. Она знала норов старшего брата и страшилась его. Потому-то никогда и не жаловалась ему на Карло. Ей все-таки удалось сейчас втащить его за собой в квартиру.

— Я сама виновата, — приговаривала она. — Первая затеяла с ним ссору, сунулась к нему сгоряча, ну, он и дал мне сдачи. Он не хотел так сильно, правда. Я сама напросилась.

Ничто не дрогнуло в тяжелом лице, хранящем сходство с чертами Купидона.

— Ты что, к отцу собиралась сегодня?

Она не отвечала, и он прибавил:

— Я так и думал, для того и заехал за тобой. Раз уж я все равно в городе.

Она качнула головой:

— Не хочу я туда показываться в таком виде. Лучше приеду на следующей неделе.

— Ладно, — сказал Санни. — Ну, тихо. — Он подошел к телефону на кухне, набрал номер. — Я вызываю врача, пусть посмотрит тебя, приведет в порядок. В твоем положении надо поаккуратней. Тебе сколько осталось-то?

— Два месяца, — сказала она. — Санни, умоляю тебя, не делай ничего. Умоляю.

Санни коротко рассмеялся. Лицо его приняло выражение сосредоточенной жестокости.

— Не беспокойся, — сказал он. — Постараемся, чтобы твой ребенок не родился на свет сиротой.

Он легонько поцеловал ее в неповрежденную щеку и вышел.

На Сто двенадцатой улице Ист-Сайда, перед кондитерской, под вывеской которой обосновался со своим тотализатором Карло Рицци, длинной чередой выстроились в два ряда машины. На тротуаре у входа отцы играли в салочки с детишками, которых взяли покататься воскресным утром на машине и заодно составить компанию папе, пока он будет обдумывать, на какую команду ему ухнуть свои денежки. Увидев, что показался Карло Рицци, его клиенты стали покупать детишкам мороженое, чтобы занять их, а сами принялись изучать газеты с именами первых подающих, стараясь угадать, кто из бейсболистов сегодня принесет им выигрыш.

Карло прошел в большую комнату позади торгового зала. Два его «писца» — плюгавый с виду, но жилистый Салли Рэгс и огромный увалень по прозвищу Тренер — в ожидании, когда начнется работа, уже сидели с толстыми разграфленными блокнотами, готовые записывать ставки. На деревянном пюпитре стояла грифельная доска, на ней — выведенные мелом названия шестнадцати команд большой лиги, попарно, чтобы видно было, кто с кем играет. Против каждой пары оставлен пустой квадрат для занесения ставок. Карло спросил у Тренера:

— Телефон прослушивают сегодня?

Тренер покачал головой:

— Нет, пока что команды не было.

Карло подошел к настенному телефону, набрал номер. Салли Рэгс с Тренером безучастно следили, как он записывает «наводку» — число ставок в каждой игре за сегодняшний день. Они, хоть Карло о том не знал, уже получили наводку и теперь проверяли его. Карло Рицци, когда стал хозяином заведения, в первую же неделю ошибся, перенося ставки на доску, — и тем создал так называемую «середину», положение, о котором мечтает всякий игрок. Поставив на определенную команду, игрок у другого букмекера ставит против нее и таким образом проиграть не может. Проиграть в подобном случае может только заведение. Ошибка тогда обошлась заведению Карло в шесть тысяч долларов и подтвердила мнение, составленное доном о зяте. После чего по его указанию вся работа Карло Рицци подлежала проверке.

Никогда при обычных обстоятельствах столь мелкая деталь в деловом механизме не заняла бы собою внимание высокопоставленных лиц семейства Корлеоне. По крайней мере пять изоляционных прокладок отделяли их от этого уровня. Но здесь букмекерская «точка» служила оселком для испытания качеств зятя и находилась поэтому под непосредственным надзором Тома Хейгена, которому ежедневно посылали отчет о положении дел.

Наводка поступила, и теперь игроки повалили в заднее помещение кондитерской записывать ставки на полях своих газет, рядом с перечнем игр и вероятных подающих. Некоторые, толпясь у доски, продолжали держать за ручку своих малышей. Один, поставив внушительную сумму, глянул вниз на маленькую дочку и шутливо осведомился:

— Тебе сегодня кто больше нравится, птичка, — «Гиганты» или «Пираты»?

Девочка, плененная манящим звучанием двух имен, пролепетала:

— А гиганты, они сильней пиратов? — Чем рассмешила отца.

Перед писцами начала выстраиваться очередь. Заполнив до конца листок блокнота, писец отрывал его, заворачивал в него собранные деньги и отдавал Карло. Карло, выйдя через заднюю дверь, поднимался по лестнице в квартиру, где жил хозяин кондитерской. Там он передавал сведения о ставках в свой расчетный центр и убирал деньги в маленький стенной сейф, спрятанный за краем широкой оконной портьеры. Потом сжигал листок с записями ставок, спускал пепел в унитаз и возвращался обратно в кондитерскую.

Воскресные игры, в соответствии с законом, начинались не ранее двух часов дня, и следом за утренней густой толпой семейных мужчин, которые, пораньше сделав ставки, мчались домой забирать свою семью на пляж, потянулись холостяки вперемешку с заядлыми игроками, готовыми ради своей страстишки обречь домашних томиться в воскресный день от зноя в городской квартире. Теперь клиент пошел серьезный, ставки возросли, многие приходили опять к четырем часам и ставили снова, так как иные команды играли в тот же день по два матча. Из-за таких игроков Карло и приходилось по воскресеньям вкалывать допоздна, не считаясь со временем, хотя и женатые тоже, случалось, звонили из-за города в расчете поставить еще разок и отыграться.

Часа через полтора волна искателей счастья схлынула, и Карло с Салли Рэгсом вышли посидеть на крыльце, проветриться. Глядели, как мальчишки гоняют шайбу по асфальту. Проехала полицейская машина. Двое и ухом не повели. У заведения имелись сильные покровители в полицейском участке, и на уровне местных властей оно было недосягаемо. Чтобы устроить облаву, понадобилось бы распоряжение с самых верхов, да и о нем успели бы предупредить заблаговременно.

Из кондитерской вышел Тренер, подсел к ним. Поболтали о бейсболе, потом разговор перешел на женщин. Карло сказал с довольным смешком:

— Моей бабе опять пришлось сегодня вмазать, чтобы знала, кто в доме главный.

Тренер небрежно уронил:

— Ей небось уже того и гляди раздваиваться?

— Да ну, съездил по роже раза два, делов-то, — сказал Карло. — Не помрет. — Он угрюмо помолчал. — Верховодить вздумала, представляешь, — ну нет, со мной это не пройдет.

Возле кондитерской еще болтались досужие игроки — точили лясы, обсуждали бейсбол, кое-кто присел на ступеньки за спиной у писцов и Карло. Вдруг ребятня, гонявшая шайбу по мостовой, бросилась врассыпную. К кондитерской на полном ходу подлетела машина, затормозила так резко, что раздался пронзительный визг, — и, казалось, еще не успела остановиться, когда из передней дверцы выскочил человек — с такой молниеносной быстротой, что все оцепенели от неожиданности. Это был Санни Корлеоне.

Его массивное лицо с тяжелыми чертами Купидона, с мясистыми, круто изогнутыми губами окаменело, изуродованное бешенством. В мгновение ока он очутился на ступеньках и сгреб Карло Рицци за грудь рубахи. Он рванул Карло на себя, пытаясь оттащить его от других и вытянуть на тротуар, но Карло оплел мускулистыми руками железные перила крыльца и прилип к ним намертво. Он сжался, стараясь убрать в плечи лицо и голову. Рубаха, за которую ухватился Санни, с треском разодралась.

На то, что последовало за этим, невозможно было глядеть без содрогания. Санни принялся избивать кулаками съежившегося Карло, изрыгая хриплым, сдавленным от ярости голосом отборную брань. Карло, при всей своей бычачьей силе, не оказывал ни малейшего сопротивления — не охнул, не взмолился о пощаде. Тренер и Салли Рэгс сидели, боясь шелохнуться. Они решили, что Санни хочет забить зятя насмерть, и меньше всего стремились разделить его участь. Уличная мелюзга, которая сбилась в стайку с намерением облаять верзилу, помешавшего их игре, наблюдала, затаив дыхание. Это были уличные ребята, драчуны и забияки, — но и они притихли при виде озверелого Санни. Тем временем подоспела вторая машина, из нее вылетели два его телохранителя. Увидев, что происходит, они тоже не осмелились ввязаться. Застыли настороже, готовые кинуться на выручку хозяину, если кому-либо из посторонних по глупости взбредет в голову вступиться за Карло.

То было жуткое зрелище — в особенности потому, что избиваемый проявлял полнейшую покорность, а между тем она-то, пожалуй, и спасла ему жизнь. Он вцепился в железные перила, не давая Санни вытащить его на середину улицы, и, хоть определенно не уступал ему в силе, по-прежнему не сопротивлялся. Удары градом сыпались на его незащищенную голову, шею, плечи, но он безропотно терпел, покуда бешенство Санни не стало наконец стихать. Шумно дыша, Санни окинул его взглядом.

— Еще раз, сука, тронешь мою сестру — убью, — сказал он.

Эти слова разрядили напряжение. Потому что, если бы Санни Корлеоне действительно хотел прикончить Карло, он бы, конечно, никогда не стал угрожать. Угроза вырвалась у него от досады — оттого, что нельзя привести ее в исполнение. Карло прятал от него глаза. Не поднимая головы, он продолжал сжимать в кольце своих рук железные прутья перил и оставался в этом положении, пока машина Санни, взревев мотором, не унеслась прочь и до его слуха не донесся непривычно участливый, почти отеческий голос Тренера:

— Ну будет, Карло, идем в лавку. Незачем торчать у всех на виду.

Только тогда Карло осмелился оторвать взгляд от каменных ступеней крыльца, расправить согнутую спину, расцепить руки, сплетенные вокруг перил. Выпрямясь во весь рост, он заметил, какими вытаращенными глазами, мучительно морщась, уставилась на него ватага ребят, свидетелей надругательства, учиненного одним человеком над другим. Карло Рицци слегка мутило — больше от потрясения, от животного страха, овладевшего им безраздельно, потому что в остальном он вышел из-под дождя жестоких ударов сравнительно невредимым. Он не противился, когда Тренер увел его за руку в заднюю комнату кондитерской и положил ледяную примочку на лицо, не разбитое, не окровавленное, но бугристое от шишек, украшенных синяками. Страх отпустил его, и теперь, при мысли об унижении, которому он подвергся, у Карло свело живот, его вырвало. Тренер поддерживал ему голову над раковиной — поддерживал его, словно пьяного, помогая взойти по лестнице в квартиру над кондитерской лавкой, уложил его в одной из спален. Карло и внимания не обратил, что Салли Рэгс незаметно исчез куда-то.

А Салли Рэгс прошелся пешком до Третьей авеню и позвонил Рокко Лампоне доложить о случившемся. Рокко принял известие спокойно и, в свою очередь, сообщил его по телефону caporegime Питу Клеменце. Клеменца недовольно крякнул, присовокупив:

— Э-э, будь он неладен, этот Санни, бугай психованный. — Однако сперва его палец благоразумно нажал на рычаг, и потому слова эти не достигли ушей Рокко Лампоне.

Потом Клеменца позвонил в Лонг-Бич Тому Хейгену. Хейген, секунду помолчав, сказал:

— Как можно скорей вышлите на дорогу несколько машин на случай, если Санни что-нибудь задержит по пути — пробка или дорожное происшествие. Когда на него находит такое, он не соображает, что делает. А наши доброжелатели, возможно, уже прослышали, что он в городе. Мало ли что…

Клеменца с сомнением сказал:

— Пока я успею поставить ребят на дорогу, Санни уж будет дома. А раз я не успеваю, то не успеют и Татталья.

— Да, знаю, — терпеливо сказал Хейген. — Но может случиться что-нибудь непредвиденное, и Санни застрянет. Постарайтесь, Пит.

Мысленно чертыхаясь, Клеменца позвонил Рокко Лампоне и велел послать на нескольких машинах людей прикрыть дорогу на Лонг-Бич. Сам тоже вывел свой ненаглядный «Кадиллак» и, взяв троих из караульного отряда, охранявшего теперь его дом, двинулся по мосту через Атлантик-Бич, по направлению к Нью-Йорку.

Один из зевак, которые толклись возле кондитерской, — средней руки игрок, но неплохой осведомитель, состоящий на жалованье у семьи Татталья, — позвонил связному, через которого передавал сведения хозяевам. Однако семейство Татталья еще не перестроилось применительно к требованиям военного времени, и донесение долго просачивалось сквозь изоляционные прокладки, пока дошло до caporegime, который связался с главой семейства. К этому времени Санни Корлеоне благополучно вернулся под отчий кров, в поместье возле города Лонг-Бич, готовый предстать пред грозные очи разгневанного родителя.