Двенадцати лет от роду дон уже был настоящим мужчиной. Невысокий, смуглокожий, ладный, он жил в Корлеоне, своеобразной сицилийской деревне, напоминающей своим видом мавританское селение, — и наречен был Вито Андолини, но однажды нагрянули чужие люди, они убили его отца, а теперь собирались прикончить сына, и тогда мать отослала подростка к друзьям в Америку. И здесь, на этой новой земле, Вито взял себе другое имя, он назвался Корлеоне — в знак того, что не прервались нити, связывающие его с родной деревней. То было одно из редких проявлений чувствительности, какие он себе позволил на своем веку.

Мафия на Сицилии представляла собой на заре столетия как бы второе правительство, во много раз превосходящее своею властью законное правительство в Риме. Отец Вито оказался втянут в жестокую распрю с односельчанином, тот пошел со своей обидой к мафии. Андолини не пожелал покориться и на глазах у жителей деревни убил в драке главаря местной мафии. Через неделю его нашли мертвым — бездыханное тело, искромсанное выстрелами из обрезов-лупар. А через месяц после того, как его схоронили, вооруженные люди из мафии явились выведывать, где находится двенадцатилетний Вито. Они рассудили, что слишком близок тот день, когда мальчик возмужает и, чего доброго, примется мстить за убитого отца. Вито спрятали у родных и переправили в Америку. Там его приютила чета Аббандандо — их сыну Дженко суждено было стать со временем советником — consigliori — у дона Корлеоне.

Юный Вито поступил работать в бакалейную лавку Аббандандо на Девятой авеню, прямехонько в «адской кухне» — районе нью-йоркской бедноты. В восемнадцать лет Вито женился на итальянской девчушке, только что приехавшей с Сицилии; ей было всего шестнадцать, но стряпать, вести хозяйство она уже умела. Молодые сняли квартирку на Десятой авеню неподалеку от Тридцать пятой улицы, всего за несколько кварталов от лавки, где работал Вито, и на третий год господь послал им первенца, Сантино, которого мальчишки, его товарищи, за беззаветную привязанность к отцу единодушно прозвали Санни — «сынок».

Жил по соседству с ними человек по имени Фануччи — итальянец тяжеловесного сложения и устрашающей наружности, щеголявший в светлых дорогих костюмах и мягкой кремовой шляпе. Говорили, что он состоит членом одного из ответвлений мафии — банды «Черная рука», которая, угрожая кровавой расправой, вымогала деньги у лавочников и мирных обывателей. Правда, народ в той части города селился больше отчаянный и тоже скорый на расправу, а потому угрозы свирепого Фануччи оказывали действие разве что на пожилых и бездетных, за которых некому было вступиться. Кое-кто из лавочников спокойствия ради откупался от Фануччи пустяковой мздой. Не довольствуясь этим, он норовил, как стервятник, урвать часть добычи у своего же брата жулика: у пройдох, сбывающих из-под полы билеты итальянской лотереи, содержателей мелких притонов, собиравших у себя на квартире любителей азартных игр. Платила ему необременительную дань и бакалейная лавка Аббандандо, как тому ни противился безусый Дженко, который твердил отцу, что может отвадить Фануччи от их порога. Отец всякий раз запрещал.

Вито наблюдал за происходящим спокойно, с таким ощущением, что его это не касается.

Случилось так, что на Фануччи напали однажды трое молодых ребят и располосовали ему горло от уха до уха; убить не убили — рана оказалась неглубокой, — но нагнали страху, да и крови выпустили порядочно. Вито видел, как удирает Фануччи от своих карателей, алея серпообразным порезом. Одна подробность запомнилась навсегда: Фануччи подставил под свой подбородок кремовую шляпу, ловя в нее на бегу кровь, стекающую из раны. То ли испачкать костюм боялся, то ли оставить на нем кровавый след своего конфуза.

Но вышло так, что это нападение сыграло Фануччи на руку. Его не собирались убивать, те трое крутых ребят просто вздумали проучить его и положить конец вымогательству. Зато Фануччи повел себя как убийца. Недели через две того, чья рука нанесла ему удар ножом, нашли застреленным; двух других Фануччи, получив от их родителей отступного, согласился не трогать. После этого случая поборы возросли, а владельцы подпольных игорных домов были вынуждены принимать Фануччи в долю. И по-прежнему Вито Корлеоне держался в стороне от событий. Услышал — и тотчас выкинул из головы.

В годы Первой мировой войны, когда с ввозом оливкового масла стало туго, Фануччи вошел компаньоном в бакалейное дело Аббандандо, снабжая лавку не только оливковым маслом, но также итальянской салями, сырами различных сортов, ветчиной. Очень скоро он пристроил в лавку своего племянника, и Вито Корлеоне оказался без работы.

К тому времени у него успел родиться второй сын, Фредерико, и Вито приходилось кормить четыре рта. До сих пор это был степенный, очень уравновешенный молодой человек, предпочитающий держать свои мысли при себе. Сын владельца магазина, Дженко Аббандандо, был его закадычным другом, и Вито, неожиданно для него и для себя, укорил его за поступок отца. Сгорая со стыда, Дженко поклялся, что Вито, во всяком случае, не будет знать забот о пропитании. Он обеспечит друга всем необходимым, таская ему продукты из лавки. Вито сурово осадил его — позор, когда сын обкрадывает отца.

Но теперь в нем пробудился холодный гнев на грозного Фануччи. Вито ничем не выдавал себя — он выжидал. Несколько месяцев он проработал на железной дороге — потом война кончилась, сократился спрос на рабочие руки, пришлось перебиваться поденщиной. Десятники попадались большей частью либо из местных, коренных, либо из ирландцев и крыли чернорабочих на чем свет стоит — Вито неизменно сносил ругань с каменным лицом, как если бы не понимал ни слова, а между тем он понимал английский отлично, хоть и коряво выговаривал слова.

Как-то вечером, когда Вито с домашними сидел за ужином, послышался стук в окно, выходящее на узкий, как колодец, дворик между их домом и соседним. Вито отдернул занавеску и с удивлением увидел, что из окна напротив высунулся парень с их улицы, Питер Клеменца. Он протягивал какой-то предмет, завернутый в белую тряпку.

— Слушай, земляк, — сказал Клеменца. — Подержи вот это у себя, я после заберу. На, возьми.

Вито машинально перегнулся над пустым пространством и принял сверток. Лицо у Клеменцы было напряженное, тревожное. С ним явно что-то стряслось, и неосознанное побуждение толкнуло Вито ему на помощь. У себя на кухне он развернул сверток — под белой, перепачканной маслом тканью лежали пять пистолетов. Вито убрал их в платяной шкаф при спальне и стал ждать, что будет дальше. Он узнал, что Клеменцу забрали в полицию. Наверно, когда он передавал оружие, к нему уже ломились в дверь.

Вито не заикнулся о случившемся ни одной живой душе, его жена, из страха, как бы мужа не посадили, не смела проронить об этом ни звука, даже когда выходила посудачить с соседками. Через два дня Питер Клеменца вновь появился на улице и как бы между прочим спросил у Вито:

— Мой товар еще у тебя?

Вито кивнул. Он всегда был скуп на слова. Клеменца зашел к нему домой, и Вито, налив ему стакан вина, полез в шкаф за свертком.

Клеменца пил вино, толстощекое лицо его было добродушно, но глаза цепко следили за каждым движением соседа.

— Разворачивал посмотреть?

Вито безразлично покачал головой:

— Не имею привычки соваться не в свои дела.

В тот вечер они допоздна просидели вдвоем, потягивая вино. Они пришлись по душе друг другу. Клеменца был прирожденный рассказчик — Вито Корлеоне умел слушать. Они стали приятелями.

Немного спустя Клеменца осведомился у жены Вито Корлеоне, не желает ли она постелить на полу в общей комнате красивый ковер. И позвал Вито помочь ему донести подарок.

Они пришли к внушительному жилому дому с беломраморным портиком. Клеменца открыл входную дверь своим ключом и впустил Вито в шикарную квартиру.

— Стань к той стене и подсоби скатать, — проворчал Клеменца.

Ковер оказался богатый — глубокого красного цвета и чистошерстяной. Вито Корлеоне никак не ждал от Клеменцы столь щедрого подношения. Они скатали ковер рулоном — Клеменца взялся за один конец, Вито за другой, — взвалили рулон на плечи и двинулись с ним к выходу.

В эту минуту снизу позвонили. Клеменца мгновенно скинул с плеча ковер и подошел к окну. Он отвел самый краешек портьеры, выглянул в щель и, отпрянув назад, вытащил откуда-то из-под пиджака револьвер. Только тогда ошеломленный Вито Корлеоне сообразил, что они влезли в чужую квартиру и совершают кражу.

Снова прозвенел звонок. Вито придвинулся ближе к Клеменце — посмотреть, что происходит. У парадной двери стоял человек в полицейском мундире. Они увидели, как он напоследок еще раз нажал на кнопку дверного звонка, повел плечами, спустился с мраморного крыльца и зашагал прочь.

Клеменца удовлетворенно перевел дух.

— Айда, двигаем, — буркнул он, берясь за конец рулона. Вито поднял другой конец.

Полицейский едва только свернул за угол, когда они, с ковром на плечах, протиснулись в тяжелую дубовую дверь и вышли на улицу. Через полчаса они уже перекраивали ковер — он не умещался в общей комнате Вито Корлеоне. Остатка как раз хватило на спальню. У Клеменцы всякая работа кипела в руках, а в карманах его широченного, обвисшего складками пиджака — он уже смолоду любил носить просторную одежду, хотя и не успел еще сильно раздобреть, — нашелся нужный для раскройки инструмент.

Время шло, но легче не становилось. Нарядным ковром семью не накормишь. Работы не было, а значит, жене и детишкам Вито Корлеоне оставалось одно: пухнуть с голоду. Вито ломал голову, не зная, что придумать, а пока принял раз-другой от Дженко, закадычного дружка, пакеты с продуктами… И вот наступил день, когда с ним затеяли разговор Клеменца и Тессио, тоже паренек с их улицы, товарищ Клеменцы и одного с ним поля ягода. Эти двое одобряли Вито, его умение держаться — и они знали, что он в отчаянном положении. Они предложили ему войти в их шайку, которая занималась налетами на грузовые машины, забиравшие с фабрики на Тридцать первой улице шелковые платья. Практически не рискуя. Водители, люди разумные, работящие, при виде оружия безропотно, как агнцы, вытряхивались на тротуар, и налетчики уводили грузовик разгружаться у ворот дружественного склада. Товар в основном сбывали оптовику-итальянцу, часть добычи расходилась из двери в дверь по итальянским кварталам — на Артур-авеню в Бронксе, в районе Челси на Манхаттане, — по семьям итальянских бедняков, где рады случаю купить по дешевке красивый наряд, какой им никогда бы не приобрести для своей дочери законным порядком. Вито был нужен Клеменце и Тессио как шофер: они знали, что, работая в лавке Аббандандо, он развозил по домам покупки на автофургоне. В 1919 году умелые шоферы были еще наперечет.

Скрепя сердце, вопреки голосу рассудка Вито Корлеоне согласился. Решающим доводом послужило то, что после участия в налете его доля составит самое малое тысячу долларов. Его молодые сообщники действовали, на его взгляд, сгоряча, готовились непродуманно, распоряжались добычей как придется. Весь их подход к делу был, по его понятиям, чересчур легко мысленным. Впрочем, он находил, что они все же стоящие, основательные ребята. От Питера Клеменцы, уже дородного, крупного, исходила надежность, внушал доверие и сухощавый, замкнутый Тессио.

Налет прошел без сучка без задоринки. Вито, к собственному изумлению, ничуть не оробел, когда сообщники, выхватив оружие, заставили водителя вылезти из груженной шелком машины. Приятно поразило его и хладнокровие Клеменцы и Тессио. Они спокойно подтрунивали над шофером, обещая, что, если он будет вести себя смирно, его жене, возможно, тоже перепадут два-три платья. Самому сбывать платья Вито счел неразумным — он отнес свою долю товара скупщику краденого и выручил за все оптом только семьсот долларов. Однако в 1919 году и это были солидные деньги.

Назавтра его остановил на улице Фануччи, в кремовом костюме и белой на сей раз шляпе. Фануччи, и без того зверского обличья мужчина, не потрудился прикрыть чем-нибудь серпообразный шрам, белым полукружием перечеркнувший от уха до уха его шею ниже подбородка. Грубые черты его под густыми черными бровями приобретали при улыбке неожиданно добродушное выражение.

— Ну что, молодой юноша, — сильно коверкая слова на сицилийский лад, сказал он Вито. — Люди болтают, будто ты разбогател. И ты, и твои приятели. Тебе не кажется, что ты обходишься со мной некрасиво? Сам посуди, ведь это моя улица, стало быть, должен ты оросить мне клюв? — Он употребил ходкое выражение сицилийской мафии: «Fari vagnari a pizzu». «Pizzu» — это клюв любой мелкой птахи, скажем, канарейки. А смысл самого выражения — выкладывай часть добычи.

Вито, по обыкновению, промолчал. Он с полуслова разгадал, куда клонит Фануччи, но ждал, когда он выскажется без обиняков.

Фануччи обнажил в улыбке золотые зубы, туже затянув на шее полупетлю своего шрама. Отер лицо платком, расстегнул на минутку пиджак, словно бы от жары, а на самом деле выставляя напоказ пистолет, заткнутый за пояс удобно широких брюк. Вздохнул.

— Ты даешь пятьсот долларов, — сказал он, — и я прощу тебе обиду. В конце концов, откуда взять молодежи понятие об учтивости, которую подобает оказывать такому человеку, как я…

Вито Корлеоне улыбнулся — и было в улыбке этого совсем еще молодого человека, не запятнавшего свои руки ничьею кровью, нечто столь леденящее, что Фануччи на миг остолбенел, но все же, пересилив себя, прибавил:

— Иначе в дом твой явится полиция, твоя жена и дети узнают стыд и нужду. Конечно, если мне лишнее наплели про твой барыш, то я смочу клюв самую малость. Но уж никак не меньше, чем на три сотни. И лучше не пробуй провести меня.

Теперь в первый раз заговорил Вито Корлеоне. Он повел речь рассудительно, без всякого озлобления. В его голосе слышалась лишь почтительность, приличная при беседе младшего со старшим, тем более — значительным лицом вроде Фануччи.

— Моя доля пока у друзей, — мягко сказал он, — мне надо будет поговорить с ними.

У Фануччи отлегло от сердца.

— Друзьям можешь передать, что с них причитается по стольку же — я рассчитываю, что и они дадут мне оросить мой клюв. Передай, передай, не сомневайся, — веско повторил он. — Мы с Клеменцей — старые знакомые, он соображает, что к чему. Ты вообще присматривайся, как он себя ведет. У него больше опыта по этой части.

Вито Корлеоне переступил с ноги на ногу. На лице его изобразилось легкое замешательство.

— Конечно, — сказал он. — Вы понимаете, для меня это все непривычно. Спасибо, что вы меня наставляете, прямо как истинный крестный отец.

Его слова произвели на Фануччи впечатление.

— Ты правильный малый. — Он взял руку Вито и стиснул ее своими волосатыми ручищами. — Уважительный. А это в молодые годы — великое дело. В другой раз чуть чего — приходи сперва ко мне. Возможно, смогу тебе посодействовать, если что задумаешь.

С годами Вито Корлеоне понял, откуда у него взялось тогда умение безошибочно найти верную линию поведения с Фануччи: конец, постигший его отца, непокорного человека, умерщвленного сицилийской мафией, — вот что, разумеется, научило его осторожности. Но в те минуты он ощущал только лютую ярость, что у него вымогают деньги, ради которых он решился поставить на карту жизнь, свободу. Он не испугался. Больше того — он заключил из этого разговора, что Фануччи — зарвавшийся дурак. Насколько Вито знал Клеменцу, дородный сицилиец скорей согласился бы расстаться со своей шкурой, чем хотя бы с единым центом из добытых денег. Разве он не был готов уложить полицейского из-за краденого ковра? Да и в поджаром, гибком Тессио недаром проглядывало сходство с ядовитой, готовой ужалить змеей.

Однако вечером в квартире Питера Клеменцы по ту сторону дворика-колодца Вито суждено было пополнить свое едва начавшееся образование еще одним уроком. Клеменца длинно выругался, Тессио потемнел, словно туча, но вслед за тем оба принялись обсуждать, не согласится ли Фануччи на двести долларов. Тессио считал, что это не исключено.

Клеменца был твердо убежден в обратном.

— Нет, эта вошь со шрамом наверняка пронюхала, сколько мы получили от оптовика, которому сбыли товар. Фануччи гроша не скостит с трех сотен. Придется отстегнуть.

Вито не верил своим ушам, хотя и постарался скрыть свое недоумение:

— А с какой нам стати вообще ему платить? Что он может один против нас троих? Мы сильней его. И у нас есть оружие. Почему мы обязаны отдавать кому-то свои кровные деньги?

Клеменца терпеливо объяснил:

— У Фануччи есть дружки — страшные люди, зверье. Есть и связи в полиции. Ты видел, он добивается, чтобы мы ему выбалтывали, что замышляем, — знаешь для чего? Наведет на наш след легавых и тем выслужится перед ними. Тогда за полицией будет числиться должок. У него это проверенный способ. А сверх того, ему сам Маранцалла выделил на откуп наш квартал.

Маранцалла — гангстер, чье имя то и дело мелькало в газетах, — возглавлял, по слухам, шайку, промышлявшую вымогательством, азартными играми, вооруженным грабежом.

Клеменца принес вина собственного изготовления. Хозяйка дома подала им тарелку салями, маслины, каравай итальянского хлеба и, захватив с собою стул, пошла вниз посидеть с товарками у дверей дома. Жена у Клеменцы была молодая, не так давно приехала в Америку и еще не понимала по-английски.

Вито Корлеоне сидел с приятелями, пил вино. И думал — никогда еще он не думал так напряженно и усердно. Он сам удивлялся тому, до чего четко у него работает мысль. Он перебирал в уме все, что было ему известно о Фануччи. Вспомнил тот день, когда его полоснули по горлу и он бежал по улице, держа под подбородком шляпу, чтобы в нее стекала кровь из раны. Вспомнил, как убили мальчишку, который ударил его ножом, как избежали расправы двое других, дав Фануччи отступного. И вдруг ощутил уверенность, что нет у Фануччи никаких важных связей, да и быть не может. У такого-то — который не гнушается состоять в полицейских осведомителях? Который может за деньги отказаться от мщения? Да никогда! Ни один уважающий себя главарь-мафиозо не успокоился бы, покуда не убрал всех участников нападения. Фануччи изловчился уничтожить одного, но вспугнул двух других и понимал, что теперь ему их не прикончить. Поэтому он разрешил им откупиться. Точно. Нахрап да дюжие кулаки — вот что позволило ему обложить данью лавочников и мелких содержателей игорных притонов. И между прочим, Вито Корлеоне знал по крайней мере одну подпольную квартиру, от которой Фануччи не перепадало ничего, — однако же ее хозяина до сих пор никто пальцем не тронул.

Выходило — один Фануччи. Или Фануччи и какие-то ребята с оружием, которых он в случае надобности нанимает по сходной цене. Теперь Вито Корлеоне оставалось решить последнее. По какому руслу направится отныне его жизнь…

С этого-то перепутья он и вынес убеждение, которое после высказывал столько раз: что каждому человеку назначена судьбой единственная дорога. Ведь мог он в тот вечер пойти и уплатить дань Фануччи — а там устроиться снова в лавку и, глядишь, по прошествии лет открыть собственную бакалейную торговлю? Однако судьба решила, что быть ему доном, и столкнула его с Фануччи, дабы направить на уготованную ему тропу.

Когда опорожнили бутыль с вином, Вито осторожно предложил Клеменце и Тессио:

— Хотите, давайте мне по две сотни — я сам их передам Фануччи. Ручаюсь вам, что он их примет. А дальше положитесь на меня. Я это затруднение улажу, останетесь довольны.

Клеменца бросил на него быстрый, подозрительный взгляд. Вито холодно сказал:

— Я никогда не вру людям, которых называю друзьями. Потолкуй завтра с Фануччи. Пускай потребует у тебя денег — ты, главное, ничего ему не давай. И смотри не перечь ему. Скажи, что сходишь взять деньги и передашь их через меня. Дай понять, что ты готов выложить, сколько он заломит. Не проси его сбавить. Торговаться с ним буду я. Нет смысла злить его, если он и правда такой опасный человек, каким вы его представили.

На том они и поладили. Назавтра Клеменца поговорил с Фануччи и убедился, что Вито их не обманул. После этого он зашел к Вито домой и отдал ему двести долларов.

— Фануччи заявил, что три сотни — его последнее слово, — сказал он, с любопытством вглядываясь в лицо приятеля, — каким образом ты рассчитываешь всучить ему меньше?

Вито резонно заметил:

— Это уж не твоя забота. Твое дело — запомнить, что я тебе оказал услугу.

Позже зашел Тессио. Тессио был более скрытен, чем Клеменца, более сметлив и хитер, хотя уступал Клеменце в силе характера. Этот чуял неладное — чуял какой-то подвох и был слегка встревожен.

— С этим гадом из «Черной руки» держи ухо востро, — предупредил он Вито, — он коварный, как бес. Хочешь, я приду, когда ты будешь отдавать ему деньги, — стану свидетелем?

Вито Корлеоне покачал головой. Он даже не счел нужным отвечать, сказал только:

— Передай Фануччи, он получит деньги сегодня в девять вечера — здесь, у меня на квартире. Надо угостить его вином, а там слово за слово — может, и уговорю взять поменьше.

Тессио замотал головой:

— Не надейся! Фануччи, раз уж сказал, не отступится.

— Ничего, — сказал Вито Корлеоне, — мы с ним разберемся. — Со временем это его присловье обрело грозную известность. То было последнее предупреждение — грохот змеиной гремушки за секунду до смертоносного броска. Когда, уже став доном, он предлагал несогласным сесть и разобраться, те понимали, что это последняя возможность кончить дело без кровопролития и уцелеть.

После ужина Вито Корлеоне велел жене увести детей, Санни и Фредо, на улицу и ни под каким видом не пускать их домой, покамест он не позволит. Пусть она сядет у парадной двери и сторожит. У него есть кой-какие дела с Фануччи, не терпящие помех. Увидев ее испуганное лицо, он с усилием подавил гнев.

— Ты, может быть, полагаешь, что за дурня вышла замуж? — спросил он ровным голосом.

Она не ответила. Не ответила из страха — уже не перед Фануччи, а перед мужем. У нее на глазах с ним час от часу совершалось превращение; перед ней стоял чужой человек, от которого исходила темная, зловещая сила. Он и раньше был замкнут, немногословен, но при этом неизменно добр, неизменно уравновешен и рассудителен — большая редкость для сицилийца, особенно молодого. Сейчас, готовясь ответить на зов судьбы, он сбрасывал с себя личину безответного, незаметного тихони, расставался с защитной окраской — вот что видела его жена. Он поздно начинал, ему уже сравнялось двадцать пять лет; зато и начинать ему досталось — с барабанным боем.

Вито Корлеоне задумал убить Фануччи. И — положить себе в карман семьсот долларов. Те триста, которые должен был бы уплатить вымогателю из «Черной руки» он сам, и плюс по двести от Тессио и от Клеменцы. Если не убивать, придется выложить Фануччи семьсот наличными. В его глазах живой Фануччи семи сотен долларов не стоил. Он бы не отдал семьсот долларов, если б понадобилось спасти Фануччи жизнь. Не заплатил бы этих денег врачу за операцию, без которой Фануччи не выжил бы. Он был ничем не обязан Фануччи, не состоял с ним в кровном родстве, не питал к нему приязни. Отчего же тогда он должен был своими руками отдавать Фануччи семьсот долларов?..

А отсюда с неизбежностью следовало: раз Фануччи желает отобрать у него эти деньги силой, то почему его не убить? Мир, безусловно, обойдется без Фануччи.

Была, конечно, у такого решения и серьезная подоплека. Да, у Фануччи могли и впрямь оказаться грозные заступники, которые будут искать возможности отомстить. Да, Фануччи был и сам человек опасный, которого не так-то просто лишить жизни. Да, существовали и полиция, и электрический стул. Но Вито Корлеоне жил приговоренным к смерти еще с того дня, как убили его отца. Двенадцатилетним мальчишкой он пересек океан, спасаясь от рук палачей, ступил на чужую землю, взял себе чужое имя. Он помалкивал, он наблюдал — и убедился за эти годы, что против других ему отпущено с лихвою ума и смелости, просто до сих пор не представлялось случая применить свои ум и смелость на деле.

И все же он колебался, прежде чем сделать тот первый шаг навстречу своей судьбе. Он даже приготовил семьсот долларов и положил пачку денег в боковой брючный карман, откуда удобно доставать. Однако — в левый карман. В правый он положил револьвер, полученный от Клеменцы перед налетом на грузовик с шелком…

Фануччи явился без опоздания — точно в девять вечера. Вито Корлеоне поставил на стол кувшин домашнего вина, которым его тоже снабдил Клеменца.

Фануччи, положив белую шляпу на стол подле кувшина с вином, распустил на шее широкий галстук в ярких цветочках, скрывающих там и сям томатные пятна. По-летнему душные сумерки слабо освещал газовый рожок. В квартире стояла тишина. Но Вито Корлеоне пробирал озноб. Дабы Фануччи не успел усомниться в его добрых намерениях, Вито сразу же протянул ему деньги и зорко следил, как Фануччи их пересчитывает и, вытащив вместительный кожаный бумажник, прячет в него пачку. Потом Фануччи отхлебнул вина и уронил:

— С тебя еще две сотни.

Тяжелое бровастое лицо его было непроницаемо. Вито, по обыкновению хладнокровно, рассудительно, ответил:

— Я малость поиздержался за то время, пока сижу без работы. Если не возражаете, недельки две деньги побудут за мной.

Это был известный и дозволенный маневр. Основную часть денег Фануччи получил — теперь он потерпит. Не исключено даже, что после настойчивых уговоров он этим ограничится либо немного продлит отсрочку. Фануччи хмыкнул, снова отпил вина и произнес:

— Э, да ты малый не промах! Как это я тебя не приметил раньше? Больно ты тихий и оттого много теряешь. Я мог бы работенку подобрать для тебя, и притом очень выгодную.

Вито Корлеоне вежливо наклонил голову, показывая, что слушает с интересом, и подлил Фануччи темно-красного вина из кувшина. Но Фануччи раздумал продолжать — он поднялся со стула и подал Вито руку на прощанье.

— Ну, бывай, молодой юноша, — сказал он. — Сердца на меня не держи, ладно? Если я для чего понадоблюсь, дашь мне знать. Ты себе нынче сослужил добрую службу.

Вито дал Фануччи время спуститься по лестнице и выйти из подъезда. На улице было полно народу — десятки свидетелей подтвердят, что он выходил из этого дома невредимым. Вито выглянул из окна. Фануччи сворачивал в сторону Одиннадцатой авеню — значит, зайдет домой убрать в надежное место добычу. Возможно — убрать и оружие. Вито Корлеоне вышел из квартиры, взбежал вверх по лестнице и вылез на крышу.

По кровлям, образующим квадрат, он перебрался на противоположную сторону квартала, спустился по пожарной лестнице пустующего складского помещения и очутился на заднем дворе. Отворил пинком дверь черного хода и насквозь, через парадное, вышел на улицу. На другой стороне улицы стоял дом Фануччи.

Жилые дома района тянулись к западу вплоть до Десятой авеню. Одиннадцатая была в основном застроена складами и пакгаузами, арендованными компаниями, которые перевозили свои грузы по Центральной железной дороге и нуждались в доступе к товарным станциям, лепящимся одна к другой от Одиннадцатой авеню до реки Гудзон. Квартира Фануччи находилась в одном из немногих жилых домов, затерянных среди этих товарных дебрей, — в них селились большей частью бессемейные грузчики, тормозные кондукторы, складские сторожа, дешевые проститутки. Здешние жители не выходили под вечер на улицу почесать языки с соседями, как водится у честных итальянцев, а расползались по пивным пропивать свой заработок. И потому Вито Корлеоне не составило труда перебежать незамеченным на другую сторону безлюдной Одиннадцатой авеню и шмыгнуть в подъезд дома Фануччи. За дверью он вытащил револьвер, из которого еще не сделал ни единого выстрела, и стал ждать.

Он смотрел сквозь стеклянную панель парадной двери, зная, что Фануччи покажется со стороны Десятой авеню. Клеменца показывал ему, как обращаться с револьвером, и дал для практики пощелкать вхолостую. Но еще в детстве, на Сицилии, он девяти лет от роду начал ходить с отцом на охоту и не однажды стрелял из тяжелого дробовика, именуемого лупарой. Это умение сызмальства стрелять из лупары как раз и побудило убийц его отца приговорить и его тоже к смерти.

Из неосвещенного подъезда видно было, как с той стороны улицы двинулось к дому белое пятно, — это был Фануччи. Вито отступил назад и уперся лопатками во внутреннюю дверь, ведущую на лестницу. Он выставил вперед револьвер. Протянутая рука не доставала футов шесть до наружной двери. Дверь открылась. Весь в белом, широченный, разящий потом и вином, Фануччи вдвинулся в светлый прямоугольник проема. Вито Корлеоне выстрелил.

Отзвук выстрела вырвался на улицу сквозь открытую дверь, но в основном грохнуло внутри. Фануччи, ухватясь за дверные косяки, силился удержаться на ногах и вытащить оружие. От этих усилий у него отлетели пуговицы с пиджака. Полы разошлись, освободив пистолет, но и открыв ветвистую алую плеть на крахмальной груди белой рубашки. Очень старательно, словно вгоняя иглу в вену. Вито Корлеоне всадил вторую пулю в центр этой паутины.

Фануччи рухнул на колени, застряв в полуоткрытой двери. Он испустил ужасный стон, словно бы жалуясь на нестерпимую телесную муку, и было в этом даже что-то комическое. Стоны следовали один за другим — Вито запомнилось, что он их насчитал по крайней мере три до того, как приставил револьвер к потной, сальной щеке и прострелил Фануччи голову. Пять долгих секунд — и Фануччи обмяк и повалился мешком, заклинив открытую дверь своим бездыханным телом.

Осторожным движением Вито Корлеоне вытянул из пиджачного кармана убитого пухлый бумажник и сунул себе за пазуху. Потом перешел на другую сторону улицы к пустующему складу, выбрался черным ходом на задний двор и по пожарной лестнице влез на крышу. Оттуда он огляделся. Тело Фануччи все так же лежало мешком в дверях подъезда, но улица оставалась безлюдной. В доме открылось окно, потом второе, из них темными пятнами высунулись головы, но лиц было не видно, — а значит, и его лица никто не разглядел. Да и не пойдет никто из здешних доносить в полицию. Фануччи мог так и пролежать до утра — разве что полицейский, совершая ночной обход участка, наткнется на его труп. А из жильцов никто по собственной воле не сунется навлекать на себя подозрение и высиживать на допросах. Позапирают двери и прикинутся, будто ничего не слышали.

Теперь ему не было надобности торопиться. По крышам Вито вернулся к чердачному люку своего дома и сошел вниз по лестнице. Открыл дверь своей квартиры, вошел и заперся изнутри. Он вывернул бумажник убитого: сверх семисот долларов, полученных от него, на стол выпали несколько бумажек по одному доллару и одна пятерка.

В кармашке для мелочи оказалась старая золотая монета достоинством в пять долларов — вероятно, талисман. Если Фануччи и был в самом деле богатым гангстером, то при себе свои богатства не носил, это уж точно. Пока что подозрения Вито подтверждались.

Он знал, что должен отделаться от бумажника и от револьвера, — уже тогда у него хватило ума сообразить, что золотой трогать не надо. Он опять вылез на крышу, перебрался через три-четыре конька и бросил бумажник в один из дворов-колодцев. Потом высыпал из барабана патроны и хватил стволом револьвера о конек кровли. Ствол не поддавался. Тогда он взялся за ствол и саданул рукояткой по краю дымовой трубы. Рукоятка треснула. Вито ударил еще раз, и револьвер развалился надвое. Он швырнул рукоятку в один колодец, ствол — в другой. Они не стукнулись оземь, пролетев пять этажей, а беззвучно утонули в рыхлых кучах мусора. Утром из окон накидают еще и, бог даст, накроют все с верхом… Вито повернул назад.

Его слегка трясло, но он полностью сохранял самообладание. Опасаясь, что на одежду могли попасть брызги крови, он переоделся, кидая все, что снимал с себя, в оцинкованное корыто, в котором его жена стирала белье. Достал щелок, кусок грубого хозяйственного мыла, замочил вещи и каждую в отдельности долго тер над раковиной на железной стиральной доске. Корыто и раковину выскреб после со щелоком и мылом.

Отыскал в углу спальни узел стираного белья и увязал вперемешку с ним свои вещи. Затем надел чистую рубаху, штаны, спустился вниз и подсел к жене, которая болтала у дверей с соседями, приглядывая за сыновьями.

Потом оказалось, что все эти предосторожности были излишними. Труп обнаружили на рассвете, но никто и не думал вызывать Вито в полицию. Мало того — в полиции, к его изумлению, вообще не дознались, что накануне вечером Фануччи приходил к нему. А он-то рассчитывал, что обеспечит себе алиби, если люди увидят, как Фануччи выходит от него… Позже ему стало известно, что в полиции были только рады избавиться от Фануччи и не особо рвались установить, кто его застрелил. Просто решили, что это семейные разборки между членами одной банды, и допросили для порядка хулиганов, имевших в прошлом приводы за жульнические махинации, грабежи и насилие. Вито ни в чем таком замешан не был, и о нем даже не вспомнили.

Да, полицию он одурачил, но это не означало, что он одурачил своих дружков. Первую неделю Пит Клеменца и Тессио обходили его стороной, вторую неделю тоже… Потом как-то под вечер зашли к нему. Держались оба с нескрываемой почтительностью. Вито Корлеоне встретил их вежливо, невозмутимо, налил им вина.

Первым заговорил Клеменца.

— Никто не доит лавочников на Девятой авеню, — вкрадчиво сказал он. — Никто не взыскивает с игорных притонов и подпольного тотализатора в нашем квартале.

Вито перевел твердый взгляд с одного на другого и не отозвался. Тогда заговорил Тессио.

— Можно бы прибрать к рукам клиентуру Фануччи, — сказал он. — Будут платить.

Вито Корлеоне поднял плечи.

— Но я тут при чем? Это дела не по моей части.

Клеменца хохотнул. Даже в молодые годы, не отрастив еще себе необъятного чрева, он похохатывал, как толстяк.

— А как поживает револьвер — помнишь, я тебе давал, когда мы снаряжались чистить грузовик? — сказал он. — Раз тебе больше не понадобится, может, вернешь?

Обдуманно неторопливым движением Вито Корлеоне вытащил из бокового кармана пачку денег, отсчитал пять десяток.

— Держи, вот тебе за него. Я выкинул револьвер после того налета. — И улыбнулся.

В ту пору Вито Корлеоне еще не знал, какое действие оказывает на людей эта улыбка. Мороз пробегал от нее по коже, ибо она не таила в себе угрозы. Он улыбался как бы в ответ на шутку, понятную ему одному. Но оттого, что появлялась эта особенная улыбка на его лице лишь как предвестница чьей-то смерти, и шутка была на самом деле не столь уж непонятна, и глаза его при этом не улыбались, — оттого страшно делалось, когда этот человек, внешне всегда уравновешенный, благоразумный, обнажал свое истинное нутро…

Клеменца покачал головой:

— Не надо мне денег.

Вито спрятал деньги в карман. Он выжидал. Они понимали друг друга — он и эти двое. Клеменца и Тессио знали, что это он убил Фануччи, и хоть ни тот, ни другой никому о том не говорили, в ближайшие недели об этом знал весь квартал. С Вито Корлеоне начали обращаться как с лицом, заслуживающим уважения. А он по-прежнему не делал попыток прибрать к рукам кормушки, оставшиеся после Фануччи, — не обирал лавочников, не навязывался с покровительством к содержателям притонов.

Дальше последовало неизбежное. Однажды вечером жена Вито привела с собой соседку, вдову. Вдова была уроженка Италии, порядочная, честная женщина. С утра до ночи она крутилась по хозяйству в заботах о своих осиротевших детях. Ее сын, паренек шестнадцати лет, приносил жалованье домой и, как принято в Италии, целиком, в нераспечатанном конверте, отдавал матери; так же поступала и семнадцатилетняя дочь, портниха. Вечерами садились всей семьей нашивать пуговицы на картонки — каторжный труд за мизерную сдельную плату. Звали соседку синьора Коломбо. Жена Вито Корлеоне сказала:

— Синьора пришла просить, чтобы ты оказал ей услугу. У нее неприятности.

Вито ждал, что у него попросят денег, и был готов их дать. Но выяснилось другое. Синьора Коломбо держала собаку, в которой души не чаял ее младший сынишка. Кто-то из жильцов нажаловался владельцу дома, что собака лает по ночам, и он велел вдове от нее избавиться. Синьора Коломбо слукавила и все же тайком оставила пса. Домовладелец, узнав, что его обманули, приказал жиличке съезжать с квартиры. Она божилась, что на сей раз непременно исполнит его волю, и действительно отдала собаку. Но хозяин уже рассвирепел и не желал отступиться. Либо она очистит помещение сама, либо ее выставят с полицией. А ее малыш заливался такими горючими слезами, когда собачку увозили к их родным на Лонг-Айленд! И зачем? Их все равно гонят из дому…

Вито Корлеоне мягко спросил:

— Отчего вы обращаетесь за помощью ко мне?

Синьора Коломбо кивком указала на его жену:

— Это она меня научила.

Он удивился. Жена не выпытывала у него, зачем он в тот вечер стирал свои вещи. Ни разу не спросила, откуда берутся деньги, когда он не работает. Вот и сейчас лицо ее оставалось бесстрастным… Вито сказал своей соседке:

— Я могу дать вам денег — переезд, то да се, — вас это устроит?

Женщина затрясла головой, на глазах у нее выступили слезы.

— Здесь живут все мои друзья, все подружки, с которыми я вместе росла в Италии. Как я поеду на чужое место, где никого не знаю? Пускай хозяин разрешит мне остаться здесь — попросите его за меня.

Вито наклонил голову:

— Ладно. Вам не придется уезжать. Завтра же утром с ним потолкую.

Жена улыбнулась — это было приятно, хотя он не подал виду. У синьоры Коломбо еще оставались сомнения.

— Вы уверены, что он не откажет, наш хозяин?

— Синьор Роберто? — сказал Вито удивленно. — Конечно. Он же в душе добряк. Ему просто нужно объяснить — когда он узнает, в каком вы бедственном положении, он вам посочувствует. И не волнуйтесь больше. Не надо так расстраиваться. Берегите здоровье, у вас ведь дети.

Домовладелец, мистер Роберто, ежедневно наведывался на улицу, где стояли в ряд пять его домов. Он подвизался как padrone, то есть поставлял крупным корпорациям в качестве рабочей силы итальянцев, только что сошедших с корабля на американскую землю. Вырученные деньги вкладывал в жилые дома. Уроженец Северной Италии, человек образованный, он не испытывал ничего, кроме презрения, к этим южанам с Сицилии и из Неаполя, что набивались, как тараканы, в его дома и разводили насекомых и крыс, бросая мусор во двор и в ус не дуя, что портят его имущество. Он был не злой человек, примерный муж и отец, но непрестанные заботы о своем имуществе, о заработке, о расходах, неизбежных для владельца недвижимости, вконец истрепали ему нервы, и он постоянно находился во взвинченном состоянии. Когда его остановил на два слова Вито Корлеоне, мистер Роберто отозвался резковато. Резковато, но не грубо, потому что эти южане имеют привычку чуть что хвататься за нож, — впрочем, этот был на вид как будто смирный.

— Синьор Роберто, — сказал Вито Корлеоне, — я узнал от одной бедной вдовы, знакомой моей жены, что ей почему-то велено съехать с квартиры в вашем доме. Она так убивается. У нее нет мужа, заступника. Нет ни денег, ни друзей — кроме тех, что живут на этой улице. Я сказал, что поговорю с вами — что вы умный человек и могли так поступить лишь по недоразумению. Собаку, с которой начались все неприятности, она ведь увезла, почему же ей теперь нельзя остаться? Как итальянец итальянца прошу вас — сделайте доброе дело.

Синьор Роберто смерил взглядом просителя с головы до ног. Молод, среднего роста — правда, крепок сложением. Деревенщина, хоть и не бандит, а туда же: «итальянец»!.. Роберто пожал плечами.

— Я уже сдал эту квартиру другой семье, — сказал он. — Дороже. Я не могу подводить людей в угоду вашей знакомой.

Вито Корлеоне необидчиво и понимающе покивал головой.

— И на сколько дороже? — спросил он.

— На пять долларов, — сказал мистер Роберто.

Это было вранье. Скверную квартирку — четыре темные проходные комнатушки — он сдавал вдове за двенадцать долларов в месяц и выжать больше из новых жильцов не сумел.

Вито Корлеоне достал из кармана пачку денег и отсчитал три бумажки по десять долларов.

— Вот, возьмите надбавку за полгода вперед. Ей не стоит рассказывать, она гордая женщина. Через полгода обращайтесь опять ко мне. И конечно, вы позволите ей держать собачку.

— Черта лысого я ей позволю, — сказал мистер Роберто. — И вообще, кто ты такой, чтобы мне указывать? Ходи да оглядывайся, сицилийская образина, не то смотри, как бы самому не вылететь на улицу!

Вито Корлеоне в изумлении вскинул вверх ладони.

— Я только попросил вас об одолжении, больше ничего. Кто знает наперед, быть может, когда-то и вам понадобится дружеская услуга, правильно? Примите эти деньги как доказательство моих добрых побуждений, а дальше решайте сами. Разве я осмелюсь перечить? — Он насильно вложил в руку мистера Роберто три бумажки. — Сделайте такую любезность, возьмите деньги и поразмыслите, вот и все. А завтра утром, если пожелаете, вернете. Если вы пожелаете все-таки выставить женщину, как я могу воспрепятствовать? Это ваш дом, в конце концов. Пожелаете, чтобы собаки не было, — я опять-таки вас пойму. Я и сам недолюбливаю животных. — Он похлопал мистера Роберто по плечу. — Так не откажите мне в этой маленькой любезности, хорошо? Я о ней не забуду. Поспрошайте у знакомых в нашем квартале — вам всякий скажет, что я не из тех, кто остается в долгу.

Но мистер Роберто, разумеется, уже и сам начал кое-что понимать. К вечеру он навел справки о Вито Корлеоне. Он не стал ждать до утра. Когда стемнело, он постучался в дверь Корлеоне, извинился за позднее вторжение и принял из рук синьоры Корлеоне стаканчик вина. Он заверил Вито Корлеоне, что произошло ужасное недоразумение — что, конечно же, синьора Коломбо может оставаться в своей квартире и, конечно, пускай себе держит собачку. Да кто они такие, эти ее соседи, — платят ничтожные гроши, а чуть бедная тварь тявкнет разок, так сразу жаловаться?.. Под конец он швырнул на стол тридцать долларов, которые всучил ему Вито Корлеоне, и голосом, срывающимся от искренности, произнес:

— Своим великодушием, готовностью помочь бедной вдове вы пристыдили меня, и я хочу доказать, что тоже не чужд христианского милосердия. Плата за квартиру остается прежней.

Фарс был разыгран на должной высоте. Вито налил в стаканы вина, крикнул жене, чтоб подала печенье, тряс руку мистеру Роберто, хвалил за отзывчивость к страданиям ближних. Мистер Роберто вздыхал и повторял, что встреча с таким человеком, как Вито Корлеоне, возродила в нем веру в людскую добродетель. Они насилу оторвались друг от друга. Мистер Роберто, превозмогая дрожь в коленках при мысли, что чудом избежал смерти, сел на трамвай и, приехав домой в Бронкс, свалился в постель. Три дня потом он не показывался в своих владениях.

Отныне Вито Корлеоне окончательно сделался в квартале человеком «уважаемым». Поговаривали, будто он связан с сицилийской мафией. Как-то к нему явился хозяин меблированной комнаты, у которого собирались играть в карты, и добровольно предложил, что будет платить ему еженедельно двадцать долларов «за дружбу». От Вито требовалось лишь наведываться туда раза два в неделю в подтверждение того, что картежники находятся под его покровительством.

Лавочники, которых донимало желторотое хулиганье, обращались к нему с просьбой вмешаться. Он вмешивался — и соответственно получал вознаграждение. Вскоре его доходы составили сумму, по тем временам и понятиям неслыханную: сто долларов в неделю. Клеменца и Тессио были ему друзья, сотоварищи, и, значит, нужно было часть денег отдавать им, но Вито делал это по собственному почину, не дожидаясь, пока они попросят. В конце концов, он решил основать на пару со своим закадычным другом Дженко Аббандандо торговый дом по ввозу оливкового масла. Дженко будет заправлять доставкой масла из Италии, закупкой его по сходной цене, хранением на отцовском складе. Он имел опыт по этой части. Клеменца и Тессио будут ведать сбытом товара. Они обойдут все итальянские лавки Манхаттана, потом Бруклина, а там и Бронкса, убеждая владельцев запасаться натуральным оливковым маслом «Дженко пура» (с отличающей его скромностью Вито Корлеоне отказался назвать новую марку масла собственным именем). Возглавит фирму, естественно, Вито, поскольку он вкладывает в дело львиную долю капитала. Кроме того, его вмешательство потребуется в особых случаях, когда тот или иной лавочник останется глух к торговым уговорам Клеменцы и Тессио. Тут Вито Корлеоне пустит в ход собственные неотразимые средства убеждения.

В ближайшие несколько лет Вито Корлеоне с большим удовольствием вел деятельную жизнь мелкого предпринимателя, всецело поглощенного созиданием своего торгового дела в условиях динамичной, набирающей силу экономики. Он оставался преданным отцом и мужем, только не мог из-за вечной занятости уделять семье много времени. Мало-помалу оливковое масло «Дженко пура» стало пользоваться в Америке самым широким спросом среди других сортов, ввозимых из Италии; соответственно разрасталась и фирма. Как всякий толковый коммерсант, он быстро понял, что выгодно снижать цену в пику конкурентам, и преграждал им доступ к розничной торговле, убеждая лавочников не запасаться в больших количествах маслом конкурентных марок. Как всякий толковый коммерсант, стремился установить монополию, вытесняя конкурентов с рынка или принуждая их объединяться с его компанией. Но так как начинал он фактически без всякой финансовой поддержки и так как не верил в рекламу, более полагаясь на силу изустного слова, а еще — так как его оливковое масло было, правду сказать, ничуть не лучше, чем у других, то и не мог он пользоваться способами удушения соперников, принятыми среди законопослушных предпринимателей. Приходилось рассчитывать на силу собственной личности — да еще на репутацию персоны, пользующейся уважением.

С молодых лет за Вито Корлеоне укрепилась слава человека уравновешенного и рассудительного. Он никогда не угрожал. Он прибегал к логике — и она оказывалась неопровержимой. Всегда заботился о том, чтобы от сделки выгадывала и противная сторона. Никто не оставался внакладе. Разумеется, он добивался своего очевидными средствами. Подобно многим одаренным предпринимателям, он рано усвоил, что свободная конкуренция нецелесообразна — целесообразна и действенна монополия. И, не мудрствуя лукаво, принялся эту действенную монополию устанавливать. Нашлись в Бруклине оптовики, торгующие оливковым маслом, — люди вспыльчивые, своенравные, глухие к голосу разума, которые не пожелали принять, признать точку зрения Вито Корлеоне даже после того, как он с величайшим терпением и обстоятельностью все им разъяснил. С такими Вито Корлеоне заканчивал переговоры, бессильно вскинув вверх ладони, — и посылал в Бруклин Тессио устранять затруднение. Пылали склады, опрокидывались груженые машины, разливая по булыжным прибрежным мостовым нежно-зеленые озерки оливкового масла. Один опрометчивый миланец, самонадеянный и норовистый, веруя в полицию больше, чем святой верит в Христа, обратился к властям — слыханное ли дело! — с жалобой на своих же собратьев-итальянцев, нарушив тем самым тысячелетний закон молчания — omerta. Впрочем, делу не успели еще дать ход, как оптовик исчез — только его и видели, — осиротив свою верную супругу с тремя детками, уже, слава богу, совершеннолетними, а стало быть, способными принять бразды правления отцовским делом и прийти к полюбовному соглашению с компанией «Дженко пура».

Великими, как известно, не рождаются — великим становятся, так случилось и с Вито Корлеоне. Когда настали времена сухого закона и запрещена была продажа спиртного, Вито Корлеоне сделал последний шаг, отделяющий вполне заурядного, хотя, пожалуй, и жестковатого в своих методах дельца от всемогущего дона, одного из королей в мире преступной наживы. Не за один день это произошло и не за год — однако к исходу эры сухого закона и наступлению Великой депрессии не стало Вито Корлеоне, а появился Крестный отец. Дон. Дон Корлеоне.

А началось с чистой случайности. К тому времени торговая компания «Дженко пура» обзавелась маленьким автомобильным парком из шести грузовых машин. Через Клеменцу к Вито Корлеоне обратилась «артель» итальянцев-бутлегеров, доставлявших контрабандой из Канады виски и другие крепкие напитки. Чтобы развозить товар по Нью-Йорку, контрабандистам требовались машины и доставщики. Причем доставщики надежные, которые умели бы помалкивать, а в случае надобности не задумались проявить известную решимость — или, проще говоря, применить силу. За машины и людей они готовы были хорошо заплатить. Названная цифра оказалась столь неслыханно высока, что Вито Корлеоне резко свернул дела по торговой части и пустил машины почти исключительно на доставку контрабанды. При том, что предложение упомянутых господ сопровождалось вкрадчивой угрозой. Однако уже тогда у Вито Корлеоне хватило зрелой мудрости не воспринимать угрозу как оскорбление и не отказываться из-за нее в пылу гнева от выгодного предложения. Он взвесил реальность исполнения угрозы, нашел ее маловероятной и остался невысокого мнения о новых компаньонах: глупо прибегать к угрозам, когда в них нет надобности. Полезный вывод; над ним стоило поразмыслить на досуге.

Он вновь не просчитался. А главное — набрался ума и опыта, завел знакомства. И как банкир копит и откладывает ценные бумаги, так он копил и откладывал про запас добрые дела. Ибо в ближайшие годы сделалось очевидным, что Вито Корлеоне наделен не просто способностями, а своего рода редкостным талантом.

Он брал под свое покровительство семьи итальянцев, которые нелегально устраивали на дому забегаловки, где холостой паренек из рабочих мог пропустить за пятнадцать центов стаканчик виски. Когда проходил конфирмацию младший сын синьоры Коломбо, он выступил в роли его крестного и подарил крестнику красивый подарок: золотую двадцатку. Тем временем, поскольку какие-то из машин неминуемо должна была останавливать полиция, Дженко Аббандандо нанял отличного адвоката с большими связями в полицейском управлении и судебных органах. Была продумана и налажена система подкупов, и вскоре у организации Корлеоне появился внушительный «реестр», иначе говоря — список должностных лиц, которым причиталась ежемесячно та или иная сумма. Адвокат, смущенный количеством расходов, хотел было сократить список. Вито Корлеоне остановил его.

— Нет, нет, не надо, — сказал он. — Всех оставьте — пусть даже кто-то сегодня ничем не может нам содействовать. Я верю в дружбу и готов выразить дружеские чувства авансом.

Шло время. Владения Корлеоне ширились, пополнялся новыми автомашинами парк, пополнялся именами «реестр». Возрастало и число людей, работавших непосредственно на Клеменцу и Тессио. Управлять такой махиной становилось трудно. В конце концов Вито Корлеоне разработал для своей организации четкую структуру. Он присвоил Клеменце и Тессио звание caporegime — то ли капитан, то ли старшой, а их подчиненных назвал солдатами. Дженко Аббандандо был возведен в ранг советника, или consigliori. Между Вито и теми, кто исполнял его волю, были созданы изоляционные прокладки. Когда нужно бывало что-то приказать, Вито отдавал приказ либо Дженко, либо одному из caporegimes — с глазу на глаз. Редко кто становился свидетелем того, как он что-нибудь приказывает кому-то из них. Потом он выделил людей Тессио в особый отряд и поручил ему действовать в Бруклине. Он разграничил обязанности Тессио и Клеменцы и исподволь, из года в год, отваживал их друг от друга, отучая общаться даже по-приятельски иначе, как в случаях крайней необходимости. Догадливому Тессио он разъяснил, чем вызвана такая мера, и тот с полуслова ухватил ход его мыслей, хотя Вито объяснял ее лишь требованиями безопасности перед лицом закона. Тессио понял, что Вито хочет лишить своих caporegimes возможности войти в сговор против него, — но понял также, что это не проявление недоброжелательства, а обычная мера предосторожности, тактический прием. Взамен Вито предоставил Тессио свободу действий в Бруклине, меж тем как владения Клеменцы в Бронксе держал под строгим присмотром. Клеменца был из них двоих смелее, опрометчивей и, несмотря на внешнее добродушие, беспощадней — такому требовался поводок покороче.

Великая депрессия только способствовала возвеличению Вито Корлеоне. Это были как раз те годы, когда к его имени начали почтительно прибавлять словечко «дон». По всему городу честные люди тщетно молили о честной работе. Гордые люди подвергали унижению себя и свои семьи, принимая казенное вспомоществование из презрительных чиновничьих рук. Зато люди Вито Корлеоне шагали по улицам с высоко поднятой головой, с туго набитыми карманами. Не страшась лишиться работы. Как же было не хвалить себя дону Корлеоне — ему, скромнейшему из скромных! Он хорошо заботился о своей державе и своих подданных. Не обманул чаяний тех, кто доверился ему, кто на него трудился в поте лица, рисковал свободой и жизнью, поступая к нему в услужение. И когда волею злого случая кого-либо из его подчиненных ловили и сажали в тюрьму, семья неудачника продолжала получать средства на жизнь — причем не милостыню, не нищенские мизерные крохи, а столько же, сколько обычно приносил домой кормилец.

Разумеется, это делалось не из благого христианского милосердия. Святым дона Корлеоне не назвал бы и лучший друг. В подобной щедрости был свой расчет. Подчиненный, угодивший в тюрьму, знал, что нужно только держать язык за зубами и о его жене и детях позаботятся. Он знал, что, если ничего не выдаст полиции, это с лихвой окупится, когда он выйдет на свободу. Дома его будет ждать накрытый стол с самым лучшим угощеньем, домашними равиоли, вином, сладкими пирогами; все друзья и родные соберутся отпраздновать его освобождение. И в какой-то момент того же вечера ненадолго заглянет consigliori, Дженко Аббандандо, — или, может быть, даже сам дон — оказать уважение столь твердому духом приверженцу, поднять за него стакан вина и оставить щедрое денежное приношенье, чтобы он мог недельки две отдохнуть вместе со своим семейством, до того как примется снова за повседневную работу. Таков, в своем безмерном умении понять и оценить человека, был дон Корлеоне.

В те же годы к дону Корлеоне пришло сознание, что он куда успешнее правит своим маленьким миром, чем его враги, — тем другим, огромным, который постоянно возводит препоны на его пути. И утвердил его в этом сознании бедный люд, который изо дня в день тянулся к нему со всего квартала за помощью — добиться пособия, вызволить парнишку из заключения или пристроить на работу, занять малую, но позарез необходимую толику денег, усовестить домовладельца, который, не внимая никаким резонам, тянет квартирную плату с безработных жильцов.

Дон Вито Корлеоне помогал всем и каждому. Мало того — он помогал охотно, с подходом, с лаской, дабы не так было горько человеку принимать благодеяние. Удивительно ли, что, когда наступали сроки выбирать представителей в законодательные органы штата, в муниципальные органы, в конгресс и озадаченные итальянцы скребли в затылках, не зная, кому отдавать голоса, они шли за советом к своему покровителю, Крестному отцу — к дону Корлеоне. Так понемногу он сделался силой на политической арене — силой, с которой не преминули начать считаться трезвые партийные лидеры. С мудрой прозорливостью крупного политика он укреплял свои позиции, помогая одаренным отпрыскам неимущих итальянских семей получать университетское образование, — с годами из этих мальчиков выходили адвокаты, помощники окружных прокуроров, а случалось, и судьи. Предусмотрительно, как истинный отец нации, он пекся о будущем своей империи.

Отмена сухого закона нанесла империи Корлеоне жестокий удар, однако и тут дон успел кое-что предусмотреть. В 1933 году он послал доверенных лиц к человеку, который заправлял всем игорным бизнесом Манхаттана, будь то игра в кости на прибрежных улочках и ростовщичество, непременно сопутствующее ей, как сопутствует бейсбольным матчам продажа булочек с сосисками, или игра на бегах, скачках, спортивных состязаниях, нелегальные игорные дома, где дулись в покер, или же гарлемская подпольная лотерея — «числа». Звали этого человека Сальваторе Маранцано, и в преступном мире Нью-Йорка он числился pezzonovante — важной птицей, признанным тузом. Посланцы Корлеоне предложили Маранцано работать сообща, на равных взаимовыгодных условиях. Вито Корлеоне, с хорошо налаженной организацией, связями в полиции и государственном аппарате, брался обеспечить махинациям, которые совершались под покровительством Маранцано, надежное прикрытие и возможность, окрепнув, распространить свое влияние на Бруклин и Бронкс. Но Маранцано был человек недальновидный и пренебрежительно отверг предложение Корлеоне. Он водит дружбу с самим Аль Капоне, имеет собственную организацию, своих людей и сверх того — неограниченные средства на военные расходы. Он не потерпит рядом с собой выскочку с ухватками парламентского пустомели, мало похожего, если верить молве, на истинного мафиозо. Отказ Маранцано послужил толчком к началу кровавой войны 1933 года, которой суждено было коренным образом перестроить весь уклад преступного мира в Нью-Йорке.

На первый взгляд казалось, что силы несоизмеримы. Сальваторе Маранцано располагал мощной организацией с дюжими громилами, которые исправно блюли ее интересы. Он был дружен с Капоне и в случае чего мог обратиться за помощью в Чикаго. Он поддерживал хорошие отношения с семейством Татталья, сосредоточившим в своих руках всю торговлю живым товаром и весь, хотя и хилый еще в ту пору, сбыт наркотиков в городе Нью-Йорке. Имелись у Маранцано деловые связи и с воротилами большого бизнеса, которые прибегали к помощи его молодчиков, чтобы держать в страхе еврейских деятелей из профсоюза швейников и итальянских анархо-синдикалистов из союза строительных рабочих.

Всему этому дон Корлеоне мог противопоставить два малочисленных — но, правда, безупречно вышколенных — отряда, или regimes, во главе с Клеменцей и Тессио. Такое преимущество, как связи в политическом мире и в полиции, перечеркивалось тем, что крупные дельцы выступали в поддержку Маранцано. Зато было другое преимущество — недостаточная осведомленность врага о его организации. Истинная боеспособность его войска оставалась неведомой для преступного мира, считалось даже, что Тессио в Бруклине работает независимо, сам по себе.

И все же битва оставалась неравной, покуда Вито Корлеоне не уравнял очки одним великолепно рассчитанным ударом.

Решив истребить новоявленного нахала, Маранцано обратился к Капоне с просьбой прислать в Нью-Йорк двух лучших своих боевиков. У семейства Корлеоне нашлись в Чикаго доброжелатели, сумевшие оповестить его, на каком поезде прибывают два бандита. Вито Корлеоне отрядил им навстречу карателя, Люку Брази, — с указаниями, всколыхнувшими в этом странном существе самые звериные инстинкты.

С четверкой подручных Брази встретил чикагских молодчиков у вокзала. Один из подручных раздобыл для этого случая такси, привел на привокзальную стоянку, и носильщик, подхватив чемоданы приезжих, потащил их к этой машине. Едва они сели в такси, как туда же втиснулся Брази с одним из своих пособников и, угрожая оружием, заставил чикагских гостей улечься на пол. Такси направилось к одному из складов неподалеку от пристани, заранее облюбованному Люкой Брази.

Там пленников связали по рукам и ногам, заткнули каждому рот кляпом из маленького махрового полотенца, чтобы заглушить вопли.

Вслед за тем Брази снял с гнезда на стене топор и принялся рубить на куски одного из посланцев Капоне. Вначале обрубил ступни, затем — ноги по колено и потом только — напрочь, по бедра. Налитой железной силой, он все же изрядно намахался, пока довел дело до конца. Жертва, понятно, к тому времени испустила дух, а ноги палача скользили в лужах крови среди обрубков человеческого тела. Когда он оглянулся на вторую жертву, то обнаружилось, что усилий больше тратить не придется. Второй боевик Аль Капоне от смертельного ужаса совершил невероятное: проглотил кляп и задохнулся. В полиции при вскрытии с целью установить причину смерти обнаружили в желудке погибшего мохнатое полотенце.

Через несколько дней семейство Капоне в Чикаго получило от Вито Корлеоне письмо. В нем говорилось: «Теперь вы знаете, как я поступаю с врагами. Стоит ли уроженцу Неаполя ввязываться, когда повздорили два сицилийца? Если желаете, я буду считать вас другом — тогда я ваш должник и по первому требованию расплачусь сполна. Человек вашего склада, без сомнения, поймет, насколько выгоднее иметь другом того, кто не клянчит о подмоге, а умеет справляться со своими делами в одиночку и, напротив, сам всегда готов прийти на помощь в тяжелую минуту. Если же вам ни к чему моя дружба, пусть так. Но в этом случае я обязан предупредить вас, что климат у нас в городе сырой, для неаполитанцев нездоровый, и наезжать вам сюда не советую».

Вызывающий тон послания избран был умышленно. Дон был невысокого мнения о семействе Капоне, видя в них недалеких, пошлых душегубов. Судя по донесениям его лазутчиков, Аль Капоне полностью растерял свое политическое влияние, нагло попирая общепринятые устои и похваляясь неправедно нажитым богатством. Дон знал — и на том стоял твердо, — что без политических связей, без должной маскировки по меркам общества мир Капоне и ему подобных погибнет в два счета. И что Капоне уже на пути к этой гибели. Знал он и то, что могущество Капоне, пускай и удавалось ему терроризировать весь город от мала до велика, не распространяется за пределы Чикаго.

Маневр оказался успешным. Не столько из-за проявленной жестокости, сколько из-за ошеломляющей расторопности, стремительности, с которой дон отзывался на события. Если у него так превосходно поставлена разведка, то любой дальнейший шаг был чреват опасностью. Уж лучше — и куда разумней — принять предложенную дружбу, а со временем — и плату за долг, о которой упоминалось в письме… Семья Капоне известила его, что будет держаться в стороне.

Теперь счет сравнялся. Помимо того, Вито Корлеоне снискал себе огромное уважение в преступном мире всей Америки, посрамив Капоне. Полгода он теснил Маранцано, все упорней наступая ему на пятки. Он устраивал налеты на улочки, где под покровительством Маранцано играли в кости. Он добрался до самого крупного банкомета в Гарлеме и обчистил его, отняв дневную выручку от игры в «числа» — не только деньги, но и долговые записи. Он проник даже в кварталы швейников, заслав туда Клеменцу с его вояками в поддержку профсоюзных деятелей, запуганных молодчиками Маранцано, нанятого для этой цели владельцами швейных предприятий. Он навязывал противнику бои на всех фронтах разом. И на всех фронтах, благодаря превосходству в осведомленности, стратегических талантах и организации, выходил победителем. Способствовала благоприятному исходу сражения и добродушная свирепость Клеменцы, умело направляемая доном. А потом наступил час, когда дон Корлеоне ввел в действие резерв, который приберегал напоследок, — regime Тессио, и пустил его по следу самого Маранцано.

К этому времени Маранцано уже направил к нему посредников с предложением заключить мир. Вито Корлеоне их не принимал, без конца под тем или иным предлогом оттягивая встречу. Подданные Маранцано, не склонные умирать за явно пропащее дело, один за другим покидали своего главаря. Букмекеры и ростовщики несли плату за опеку людям Корлеоне. Война практически завершилась.

Затем, в канун нового, 1934 года Тессио, нащупав брешь в личной обороне Маранцано, подобрался к нему самому. Приближенные Маранцано только и ждали случая договориться и с дорогой душой согласились привести своего вожака на заклание. Сказали ему, что в бруклинском ресторане назначена встреча с Корлеоне, проводили Маранцано туда под видом его телохранителей. И сбежали, бросив его за столиком, покрытым клетчатой скатертью, где он сидел, мрачно жуя кусок хлеба, когда в ресторан вошел Тессио с четырьмя своими подручными. Расправа была решительной и короткой. Маранцано, с полным ртом непрожеванного хлеба, изрешетили пулями. Войне наступил конец.

Владения Маранцано влились в державу Корлеоне. Каждому, кто перешел на его сторону, дон Корлеоне воздал по заслугам, закрепив за ним прежний источник дохода — тотализатор или подпольную лотерею. Вдобавок ко всему он утвердился в профсоюзах швейников, что впоследствии сослужило ему хорошую службу. И вот, когда в делах был наведен порядок, беда нагрянула к дону домой.

Сантино Корлеоне, Санни, миновал шестнадцатый годок; парень вымахал дюжий — шесть футов роста, косая сажень в плечах, с чувственными, но отнюдь не женственными чертами мясистого лица. Фредо был смирный мальчуган, Майкл — совсем еще карапуз, с Сантино же вечно что-нибудь да приключалось. То ввяжется в драку, то нахватает плохих отметок в школе, а кончилось тем, что Клеменца, который в качестве крестного отца нес за него ответственность и считал себя не вправе молчать, явился в один прекрасный вечер к дону Корлеоне и сообщил, что его сын участвовал в вооруженном ограблении — глупой затее, которая могла обернуться очень скверно. Зачинщиком явно был Санни, двое соучастников шли у него на поводу.

То был один из крайне редких случаев, когда Вито Корлеоне потерял самообладание. Вот уже три года, как у них в доме жил приемыш-сирота Том Хейген, и Вито спросил Клеменцу, не замешан ли и он в этой истории. Клеменца покачал головой. Тогда дон Корлеоне послал за Санни машину, и юнца привезли в контору, где помещалась торговая фирма «Дженко пура».

Первый раз в жизни дон потерпел поражение. Оставшись наедине с сыном, он дал волю ярости, честя набычившегося Санни на сицилийском диалекте, как ни одно иное наречие приспособленном для того, чтобы отвести во гневе душу. Напоследок он спросил:

— Кто дал тебе право так поступать? Откуда это в тебе?

Надутый Санни стоял столбом, не отвечая. Дон прибавил с презрением:

— И главное — какая дурость! Много ли ты выручил за вечер? Пятьдесят долларов на брата? Двадцать? И за двадцатку ты рисковал жизнью?..

С вызовом — так, будто он и не слышал этих последних слов, — Санни сказал:

— Я видел, как ты убивал Фануччи.

Дон испустил протяжное «а-ах» и тяжело осел в кресле. Он ждал, что будет дальше. Санни сказал:

— Когда Фануччи вышел от нас, мама сказала, что можно подняться домой. Я увидел, как ты лезешь на крышу, и увязался следом. Я видел все, что ты делал. И как ты после выбрасывал бумажник и револьвер — я не уходил с крыши.

Дон вздохнул:

— Ну, тогда я не могу учить тебя, как себя вести. Но неужели тебе не хочется окончить университет, стать юристом? Законник с портфелем в руках загребет больше, чем тысяча вооруженных налетчиков в масках.

Санни оскалил зубы и лукаво проговорил:

— Мне охота войти в семейное дело. — Увидев, что на лице отца не дрогнул ни один мускул, что шутка не вызвала улыбки, он поспешно прибавил: — Я могу выучиться торговать оливковым маслом.

Дон все не отзывался. Наконец он пожал плечами.

— Что ж, каждому — своя судьба. — Он не прибавил, что судьбу его сына решил тот день, когда он стал свидетелем убийства Фануччи. Лишь отвернулся и скупо уронил: — Придешь завтра утром в девять. Дженко тебе покажет, что надо делать.

Но Дженко Аббандандо, с тонкой проницательностью, отличающей хорошего consigliori, разгадал подлинное желание дона и использовал Санни главным образом как телохранителя при особе его отца — на должности, позволяющей постигать таинства сложного искусства быть доном. У самого дона также прорезалась педагогическая жилка, и он частенько наставлял своего первенца в науке преуспеяния, надеясь, что это пойдет ему на пользу.

Вдобавок к излюбленному отцовскому наставлению, что каждому назначена своя судьба, Санни постоянно доставались выволочки за вспыльчивость и неумение сдерживаться. Угрозы дон считал глупейшим из всех способов выдать себя, необузданную и слепую гневливость — опаснейшей блажью. Никто никогда не слышал от дона открытой угрозы, никто не видел его в припадке безудержного гнева. Такое нельзя было себе представить. И дон стремился привить Санни выдержку, которой обладал сам. Он утверждал, что из всех жизненных ситуаций самая выигрышная — когда враг преувеличивает твои недостатки; лучше этого может быть лишь такая, когда друг недооценивает твои достоинства.

Всерьез взялся за Санни caporegime Клеменца: учил стрелять, учил обращаться с гарротой. Сицилийская удавка не пришлась Санни по вкусу, он был слишком американизирован. Он отдавал предпочтение нехитрому, прозаическому, безликому оружию англосаксов — пистолету, и это огорчало Клеменцу. Зато Санни сделался непременным и желанным спутником отца — водил его машину, помогал в разных мелочах. Так продолжалось два года; с виду — обычная картина: сын понемногу вникает в дела отцовского предприятия, звезд с неба не хватает, не проявляет особого рвения, довольствуясь работенкой по принципу «не бей лежачего».

Тем временем товарищ его детства и названый брат Том Хейген поступил в колледж, Фредо кончал школу, младший брат, Майкл, перешел во вторую ступень, сестричка Конни еще под стол пешком ходила — ей было четыре года. Семья давно переехала в Бронкс, жили со всеми удобствами. Дон Корлеоне подумывал приобрести дом на Лонг-Айленде, но не спешил, рассчитывая приурочить покупку к кой-каким намеченным шагам.

Вито Корлеоне умел мыслить масштабно, предугадать, что к чему ведет. Крупные города Америки сотрясала междоусобная грызня в преступном мире. То и дело вспыхивали кровавые распри, честолюбивые бандиты рвались к власти, норовя отхватить себе куски чужих владений; другие, подобно самому Корлеоне, стремились оградить от посягательств свои границы и доходные места. Дон Корлеоне видел, как вокруг этих убийств раздувают страсти газеты, а государственные органы, воспользовавшись удобным предлогом, вводят в действие все более суровые законы, применяют все более крутые полицейские меры. Он предвидел, что возмущение в обществе способно даже привести к отмене демократического правопорядка, и тогда — конец ему и тем, кто с ним связан. Изнутри его империя была крепка и надежна. И Вито Корлеоне решил добиться мира меж враждующими группировками в Нью-Йорке, а затем и во всей стране.

Он не обманывался, отдавая себе отчет, сколь небезопасно брать на себя подобную миссию. Первый год он употребил на то, чтобы, встречаясь с главарями различных банд Нью-Йорка, подготовить почву: прощупывал каждого, предлагал установить сферы влияния, за соблюдением которых будет следить объединенный совет, основанный на добровольных началах. Но разобщенность оказалась слишком велика; направления, где сталкивались узкие интересы, — слишком многочисленны. Согласие представлялось недостижимым. Подобно многим великим властителям, основоположникам законов, чьи имена вошли в историю, дон Корлеоне решил, что мир и порядок невозможны, покуда число суверенных держав не будет сведено до минимума, поддающегося управлению.

В городе насчитывалось пять-шесть семейств, столь могущественных, что помышлять об их уничтожении было бессмысленно. Однако прочим — всем этим молодцам из «Черной руки», которые лютовали по кварталам, всем самозваным ростовщикам, букмекерам, которые, пользуясь силовыми методами, работают без должной, иными словами, купленной защиты законных властей, — этим придется уйти. И дон Корлеоне повел, по сути дела, колониальную войну, бросив против этого сброда все резервы, какими располагала его организация.

На усмирение зоны Нью-Йорка ушло три года — время, которое неожиданно принесло также благие результаты иного рода. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Шайка совершенно бешеных налетчиков-ирландцев, мастеров высокого класса, — подлежавшая, в соответствии с планами дона, ликвидации, — по чистой удали, отличающей уроженцев Изумрудного острова, едва было не одержала победу. Благодаря удачному случаю один из отчаянных ирландцев с самоубийственной отвагой проник сквозь кордон, ограждающий дона Корлеоне, и выстрелил ему в грудь. Злоумышленника уложили на месте, но зло уже свершилось.

Таким образом, однако, Сантино Корлеоне представилась возможность показать себя. Когда отца вывели из строя, Санни, возглавив в звании caporegime отдельный отряд, или regime, как некий юный, еще безвестный Наполеон, обнаружил блестящие способности к боевым действиям в условиях города. И в полной мере проявил при этом ту непреклонную жестокость, отсутствие которой почиталось единственным изъяном у дона Корлеоне в роли завоевателя.

За годы с 1935-го по 1937-й Санни Корлеоне приобрел известность самого коварного и беспощадного убийцы, какого доныне знал преступный мир. Правда, даже его затмевал леденящими душу злодействами страшный человек по имени Люка Брази.

Не кто иной, как Брази, пошел по следу ирландской банды и не успокоился, покамест не перебил их всех самолично. И тот же Брази, когда одно из шести могущественных семейств попробовало вмешаться и взять самостийный сброд под свое покровительство, единолично осуществил, в виде предупредительной меры, убийство вожака этой семьи. В скором времени, впрочем, дон, поправившись после ранения, заключил с упомянутым семейством мир.

К 1937 году мир и согласие — не считая каких-то случайных осечек, малозначащих дрязг, подчас чреватых, разумеется, грозными последствиями, — окончательно воцарились в городе Нью-Йорке.

Подобно тому как в древности правители городов неусыпно держали в поле зрения племена варваров, которые рыскали вокруг их стен, так дон Корлеоне зорко следил за всем, что творится на белом свете, вне его владений. От него не укрылось пришествие Гитлера, падение Испании, сделка, на которую Германия вынудила пойти в Мюнхене Англию. Со стороны, вчуже, он ясно видел, что надвигается глобальная война, и безошибочно осмыслил, что из этого проистекает. Его собственный мир станет лишь неприступней. И еще: тому, кто не разевает рот, кто действует с умом, в военное время легче нажить состояние. Только для этого необходимо, чтобы, пока за крепостными стенами бушует война, внутри царил мир.

Этот призыв дон Корлеоне пронес по всей стране. Он совещался с соотечественниками в Лос-Анджелесе, в Сан-Франциско и Кливленде, в Чикаго, Филадельфии, Майами и Бостоне. Он стал апостолом мира в мире преступлений и к 1939 году сумел добиться того, что оказалось не под силу сделать для враждующих государств папе римскому: наиболее влиятельные подпольные организации Америки договорились между собой и в рабочем порядке заключили соглашение. Подобно конституции Соединенных Штатов, это соглашение полностью признавало за каждой из договаривающихся сторон право самой решать внутренние дела в пределах своего штата или города. Договор предусматривал лишь разграничение сфер влияния и согласие сохранять мир.

А потому и в 1939 году, когда грянула Вторая мировая война, и в 1941 году, когда в нее вступили Соединенные Штаты, в империи дона Корлеоне господствовали мир, спокойствие и полная готовность пожинать наравне со всеми золотые плоды подъема, который переживала американская экономика. Семейство Корлеоне принимало участие в поставке на черный рынок продовольственных карточек, талонов на бензин и даже железнодорожных билетов. Оно могло, с одной стороны, обеспечить кому-то военный заказ, а с другой — добыть на черном рынке ткани для пошивочных фирм, которые испытывали перебои в снабжении сырьем как раз по той причине, что не имели военных заказов. Дон был способен и на большее: его стараниями молодых ребят призывного возраста, состоявших у него на службе, освобождали от повинности идти и умирать ради чуждых им интересов. Добивался он этого при содействии врачей, которые указывали, каких таблеток лучше наглотаться перед медосмотром, или же устраивал парней на предприятия военной промышленности, где полагается освобождение от военной службы.

Так как же было дону не гордиться успехами своего правления? Без бед и тревог жили в его мире те, кто присягнул ему на верность, — меж тем как другие, кто веровал в закон и порядок, умирали, и умирали миллионами. И лишь одна заноза язвила ему душу: родной сын, Майкл Корлеоне, отверг отцовские попечения и пошел добровольцем воевать за свою страну. Нашлись, к несказанному удивлению дона, и в его организации молодые люди, которые последовали его примеру. Один из них, пытаясь объяснить этот непостижимый поступок своему caporegime, сказал:

— Эта страна сделала для меня много хорошего.

Когда его слова передали дону, он с сердцем бросил:

— Это я сделал для него много хорошего.

Худо пришлось бы добровольцам, но раз уж он простил сыну, значит, должен был простить и этим молокососам, столь превратно понимающим, в чем состоит их долг по отношению к своему дону и к самим себе.

В конце Второй мировой войны дон Корлеоне понял, что миру, к которому он принадлежит, придется вновь менять свои порядки, ловчей подлаживаться к порядкам другого, внешнего мира. И полагал, что ему удастся преуспеть в этом без ущерба для себя.

Основания для подобной уверенности он почерпнул из самой жизни. Два случая из личного опыта натолкнули его на существенное открытие. Давным-давно, когда он делал первые шаги на нынешнем поприще, к нему обратился за помощью друг детства, Назорин, тогда еще совсем молодой — он работал подручным в пекарне и собирался жениться. Вдвоем со своей невестой, порядочной девушкой из хорошей итальянской семьи, он откладывал понемногу с каждой получки и, собрав громадные по тем временам деньги — триста долларов, отправился к оптовику, торговцу мебелью, которого ему порекомендовали. Оптовик дал им отобрать все, чем они хотели обставить свою скромную квартирку. Прекрасный, добротной работы спальный гарнитур, включая два комода и торшеры. Гостиный гарнитур с тяжеловесным диваном и мягкими креслами, обитыми богатым, с золотою нитью, штофом, — целый день Назорин и его невеста, счастливые, ходили по гигантскому складу, заставленному мебелью, выбирая себе обстановку. Затем торговец взял у них деньги — заветные триста долларов, заработанные тяжким трудом, — положил в карман и обещал, что не пройдет и недели, как мебель доставят на уже снятую Назорином квартиру.

Однако на следующей неделе фирма мебельщика обанкротилась. Огромный склад, забитый мебелью, опечатали и описали, чтобы рассчитаться хотя бы с частью кредиторов. Оптовик скрылся, предоставив прочим кредиторам свободу потрясать кулаками, изливая свой гнев в пустоту. Назорин, который оказался в их числе, пошел к адвокату, и тот сказал, что, пока суд не решит, как удовлетворить претензии всех кредиторов, ничего предпринять нельзя. На формальности, возможно, уйдут года три, и хорошо, если Назорину удастся получить десять центов за каждый отданный торговцу доллар.

Вито Корлеоне выслушал эту историю с недоверчивой усмешкой. Быть не может, чтобы с попустительства закона совершался подобный разбой. Оптовик жил в собственном доме, не уступающем роскошью иному дворцу, принимал гостей в собственном имении на Лонг-Айленде, разъезжал на шикарной машине, учил детей в колледже. Возможно ли, чтобы такой человек прикарманил триста долларов бедняка Назорина и не отдал ему мебель, хотя за нее уплачено? На всякий случай Вито поручил Дженко Аббандандо проверить у юристов, ведущих дела компании «Дженко пура», как это согласуется с законом.

И что же? Они подтвердили, что все обстоит именно так, как сказал Назорин. Все имущество оптовика было оформлено на имя его жены. Фирма по продаже мебели принадлежала корпорации, и оптовик не нес за нее личной ответственности. Да, он поступил непорядочно, взяв у Назорина деньги, когда уже знал, что объявит себя банкротом, — но так поступают сплошь да рядом. По закону ничем тут помочь было нельзя.

Конечно, неприятность уладили без труда. Дон Корлеоне послал consigliori Аббандандо переговорить с оптовиком, и сей догадливый коммерсант, как того и следовало ожидать, уловил с полуслова, откуда ветер дует, и позаботился, чтобы Назорин получил свою мебель. Однако для молодого Вито Корлеоне это был ценный урок.

Второе событие оставило по себе еще более значительный след в его сознании. В 1939 году дон Корлеоне решил вывезти свое семейство за пределы города. Как всякий родитель, он хотел, чтобы его дети ходили в ту школу, которая получше, и общались с более подходящими товарищами. Кроме того, из сугубо личных побуждений его привлекала разобщенность пригородного существования, когда ты вовсе не обязан знать, что представляет собою твой сосед. Он приобрел участок земли в парковой зоне города Лонг-Бич — пока там стояли всего четыре новеньких особняка, но оставалось сколько угодно места и для других. Санни был официально обручен с Сандрой, близилась свадьба, и один из домов предназначался ему. Один — самому дону. Третий занял Дженко Аббандандо со своей семьей. Четвертый временно пустовал.

Через неделю после их переезда на кольцевую аллею парка деловито въехал грузовичок, в котором сидела рабочая бригада — трое работяг. Они отрекомендовались техниками, отвечающими за состояние отопительных систем в районе города Лонг-Бич. Молодой телохранитель из личной охраны дона проводил их в котельную. Сам дон с женой и Санни гулял в саду, дышал соленым морским воздухом.

К большому неудовольствию дона Корлеоне, телохранитель позвал его в дом. Бригада — все трое, как на подбор, здоровенные битюги — возилась у котла. Установка была разобрана, детали в беспорядке валялись по всему полу. Старшой, ражий детина, объявил голосом, не допускающим возражений:

— Котел у вас ни к черту не годится. Хотите, можем собрать, наладить, стоить будет сто пятьдесят долларов — работа, новые детали, — плюс вам это зачтется как техосмотр. — Он вытащил красный картонный ярлык. — Вот сюда шлепнем печать, и больше никто из инспекции вас не побеспокоит.

Это становилось забавным. Тем более после недели затишья, когда дон, забросив дела, перевозил семью, хлопотал, устраиваясь на новом месте, и успел слегка соскучиться по работе. Сильно коверкая слова — обычно он говорил с легким акцентом, — он спросил:

— А если я не уплачу, что будет с отоплением?

Старшой пожал плечами.

— Тогда бросим все как есть — и счастливо оставаться. — Он выразительно указал рукой на металлические части, разбросанные по всей котельной.

Дон покорно сказал:

— Обождите, я схожу принесу деньги.

После чего вышел в сад и сказал Санни:

— Слушай, там у нас в котельной работают монтеры, я что-то не разберу, чего им надо. Ступай-ка выясни.

Шутка шуткой, но он подумывал о том, чтобы сделать сына своим заместителем, а когда прочишь человека на руководящую должность, его положено испытать, и не раз.

Способ, избранный Санни, не вызвал у его отца особого восторга — он был чересчур груб, прямолинеен, ему недоставало сицилийской утонченности. Санни показал себя приверженцем дреколья, не рапиры. Ибо, услышав, чего требует бригадир, Санни мгновенно наставил на всех троих пистолет и приказал телохранителям всыпать им горячих. Потом заставил рабочих свинтить котел и убрать за собой помещение. Он обыскал их — оказалось, они действительно состоят на службе в компании по усовершенствованию инженерного оборудования жилых домов, обосновавшейся в графстве Суффолк. Он узнал, кто владелец компании, а затем вышвырнул всю троицу наружу, где стоял их грузовик.

— И больше мне на глаза не попадайтесь! — напутствовал их Санни. — Все болты поотрываю к свиньям собачьим.

Показательно, что молодой Сантино, которому тогда еще не ожесточили душу годы и образ жизни, распространил свое покровительство на всю округу. Он лично посетил владельца пресловутой компании, сказав, чтобы его работничков в пределах города Лонг-Бич никогда больше духу не было. Как только у семейства Корлеоне наладились обычные деловые связи с местной полицией, их стали информировать о каждой подобной жалобе, каждом профессиональном преступлении. Еще до истеченья года с преступностью в Лонг-Бич обстояло благополучно, как ни в одном другом американском городе равной величины. Специалисты-взломщики, громилы получали единственное предупреждение — не заниматься своим ремеслом в этом городе. Один раз им дозволялось ослушаться. На второй они просто исчезали. Артистам вроде горе-техников по усовершенствованию жилого оборудования, жуликоватым коммивояжерам вежливо разъясняли, что в городе Лонг-Бич их присутствие нежелательно. Непонятливых, которые предпочитали петушиться, избивали до полусмерти. Мальчишкам из местной шпаны, не научившимся жить в уважении к закону и властям, отечески советовали убегать из дома. Лонг-Бич сделался городом образцового порядка.

И ведь надувательство потребителей совершалось в рамках законности — вот что произвело глубокое впечатление на дона Корлеоне. Определенно, для человека его способностей сыщется место в мире, куда заказаны были пути честному пареньку из бакалейной лавки. И он предпринял шаги, дабы утвердиться в этом мире.

Так жил он да поживал в предместье города Лонг-Бич, укрепляя свою державу и расширяя ее границы, — вплоть до того дня, когда мировая война уже была позади и Турок Солоццо, нарушив соглашение, ввергнул в войну державу дона Корлеоне, а его самого уложил на больничную койку.