Вадим Кассис, Леонид Колосов
ТРУДНЫЕ ДОРОГИ

Время летит быстро для людей, а история, которую они творят, рождается медленно. Человеческая жизнь ограничена веком, бег же истории бесконечен. Такова диалектика бытия…

Такие вот, несколько отвлеченные мысли появились у нас после просмотра телевизионного многосерийного фильма «Синдикат-2», рассказавшего об одной из блестящих операций чекистов — по разгрому контрреволюционного савинковского подполья. Сомнений не оставалось: фильм основан на исторической правде. Иначе, собственно, и быть не могло — тема слишком серьезна. Конечно, любой художественный фильм, тем более построенный на литературном произведении (в основу киноленты был положен роман В, Ардаматского «Возмездие»), не мог охватить всех подробностей и частностей сложнейшей «многоходовой» операции по вызову в нашу страну одного из лидеров эсеровской партии, опытного и коварного врага Советской власти Бориса Савинкова. А нам, честно говоря, захотелось самим окунуться в атмосферу тех бурных событий, почувствовать всю остроту смертельной схватки с ярым противником нашего строя. Помочь осуществить это желание мог лишь участник самой операции. И нам очень повезло. Мы его нашли. Единственного оставшегося в живых.

Я. П. Крикман, заслуженный чекист, живет в одном из тихих московских переулков. В кинофильме «Синдикат-2» ему отведена скромная роль. А жизнь Ян Петрович прошел сложную, насыщенную борьбой и опасностями, с бессонными ночами, постоянными тревогами. Она, эта жизнь, заслуживает того, чтобы выйти за рамки кинофильма. О ней наш рассказ.

Мы сидим в освещенной ярким летним солнцем квартире за столом, на котором разложены фотографии, документы, книги. Ян Петрович, несмотря на преклонный возраст — он родился в 1892 году, — бодр, подтянут, поражает прекрасной памятью, рассказывая о перипетиях своей жизни так, будто они происходили не более полувека назад, а в наши дни. С гордостью показывает он нам два самых дорогих для него документа — билет члена Коммунистической партии, в которую Ян Петрович вступил в июне 1907 года, и удостоверение почетного чекиста за номером 124, собственноручно подписанное Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. «Тов. Крикману, — значится в этом документе, — за беспощадную борьбу с контрреволюцией…»

…Беспощадная борьба. Да, жизнь была борьбой, она не щадила и не баловала и самого этого человека. Родился Ян в бедной латышской семье. Отец столярничал, мать батрачила. Толком ему и не пришлось учиться. В бурные дни 1905 года тринадцатилетний парнишка выступил на школьном собрании против преподавания закона божьего. Можете себе представить, что тут началось. Яна назвали бунтарем, безбожником и незамедлительно выгнали из школы. Но для подростка начались новые «университеты» — революционные. В 1907 году в Риге он занимается распространением подпольной литературы, призывавшей к свержению царской власти. В 1909 году первый арест. В 1910-м Ян осужден на вечную ссылку в Сибирь за революционную деятельность. Два года царской каторги в захолустном городишке Канске многому научили. Вместе с группой ссыльных Ян совершает дерзкий побег за границу в трюме парохода. Сначала Франция, затем Америка. Пять лет проработал Ян чернорабочим на заводе по производству линолеума. «Таскал, — сказал он, — тачку». Там же вступил в Компартию США. И конечно, не мог остаться безучастным к борьбе американских трудящихся за свои права. После очередной стачки, в которой он выступил в роли застрельщика, Яна выставили за ворота. А потом за океан докатились слухи о приближающейся революции в России. И молодой революционер нелегкими путями в марте 1917 года возвращается в Петроград.

— Ну а что было дальше, Ян Петрович?

— Дальше? А как вы думаете? Разве мог я сидеть сложа руки?! Не для того отшлепал многие тысячи километров от Сан-Франциско — через Гавайские острова, Японию, Дальний Восток — до стен Зимнего дворца, который штурмовал вместе с питерцами. Затем воевал против Корнилова и Каледина, был контужен, ранен. Отлежал свое в лазаретах…

— А как вы стали чекистом?

— Излечившись, я вновь попросился в строй, и меня откомандировали в органы ВЧК.

— Кстати, почему, Ян Петрович, в удостоверении почетного чекиста вы названы Иваном Петровичем?

— Жизнь чекиста требует конспирации. Поэтому иногда приходилось менять не только свое имя и фамилию, но и профессию…

В фильме «Синдикат-2» Ян Петрович послужил прообразом уполномоченного минского отдела ГПУ. Ему было поручено обеспечение перехода через нашу границу участников антисавинковской операции, наших чекистов, во вражеский стан. Одновременно он принимал савинковских агентов, которые, заблуждаясь, считали его «своим человеком», внедренным в советский погранотряд, стоявший в Заславле.

— Все это было. Впрочем, для меня, — рассказывает Ян Петрович, — операция по разгрому контрреволюционного подполья началась значительно раньше… Но сперва несколько слов о самом Савинкове. Личность эта была неординарная и не очень «киношная», хотя по своей натуре актером он был незаурядным. Савинков — фанатичный приверженец террора, враг умный, коварный, жестокий, беспощадный. И безнравственный тоже, если вспомнить хотя бы то, каким подлым образом он соблазнил и увел у своего ближайшего соратника Александра Деренталя его жену Любу. Но — это частность, хотя и немаловажная. Савинков обманывал не только врагов, но и самых близких друзей. Честолюбивый, самовлюбленный человек, который рвался к власти и во имя этого мог шагать по трупам своих вчерашних единомышленников. Вероятно, ощущал себя в будущем вершителем судеб России. В правительстве Керенского Савинков занимал пост товарища военного министра. В октябре 1917 года принимал участие в походе генерала Краснова на Петроград. Потом бежал на Дон, помогал организовывать добровольческую белую армию. Вернулся в Москву с поручением объединить разрозненное офицерское подполье в единую контрреволюционную организацию для борьбы с Советской властью.

В своей книге «В борьбе с большевиками», изданной в Варшаве в 1920 году, Б. Савинков писал: «В Москве я разыскал частную монархическую организацию, объединявшую человек 800 офицеров, главным образом гвардейских и гренадерских полков. Она возглавлялась несколькими видными общественными деятелями и ставила своей целью подготовить вооруженное восстание в столице».

В Петрограде и Москве Савинков установил тесные связи с дипломатами Антанты, а также с руководителями кадетской и эсеровской партий. Опираясь на их помощь, он начал сколачивать «Союз защиты родины и свободы». Весной 1918 года, получив от чехословацкого политического деятеля Масарика 200 тысяч рублей для ведения террористической работы, пытался организовать слежку за В. И Лениным и другими членами Советского правительства. Однако чекисты сорвали эти замыслы. Савинков был «обласкан» французским послом Нулансом, который предоставил ему около 2,5 миллиона рублей для поддержки готовившегося англо-французского десанта в Белом море, равно как и для организации вооруженных выступлений в Ярославле, Муроме и Рыбинске. После ликвидации мятежей на Верхней Волге бежал в Казань, которая была занята чехословаками, и принял участие в боевых действиях Каппеля в тылу красных войск. Потом вновь оказался в Москве.

— Ян Петрович, каким образом чекистам становилось известно о вражеской деятельности Бориса Савинкова?

— Если бы чекистам не помогал народ, то борьба с савинковским подпольем потребовала бы больших жертв. Началось с того, что рабочий завода «Каучук» Нифонов сообщил в ЧК, что частную лечебницу на Остоженке посещают весьма подозрительные лица, больше похожие на господ офицеров, чем на несчастных людей, страдающих недугами. Почти одновременно медсестра Иверской больницы заявила командиру латышского полка в Кремле, что ее близкий знакомый юнкер Иванов сообщил по большому секрету, что в Москве, дескать, скоро начнется восстание. Вот эти-то сигналы, пожалуй, и послужили отправным моментом в раскрытии савинковского заговора. За Ивановым стали наблюдать. Установили, что он частенько заглядывает в квартиру в доме № 3 по Малому Левшинскому переулку, у хозяина которой собираются бывшие офицеры царской армии. Чекистам удалось в конце концов накрыть это логово заговорщиков, изъять схему подразделений белогвардейского полка с указанием фамилий их командиров, секретный пароль-пропуск, а также адреса явок для связи в Казани. На квартире задержали тогда тринадцать человек, в том числе и Иванова, который на деле оказался князем Мешковым, членом «Союза». При допросе Мешков назвал в качестве одного из известных ему главарей заговора против Советской власти штабс-капитана Пинку. Будучи арестованным, Пинка, он же Пинкус, дал более подробные показания о «Союзе» и его руководителе. «Во главе нашей организации, — сказал Пинка, — стоит Борис Савинков. Цель организации — установить военную диктатуру и продолжать войну с Германией. Пособие от союзников мы получали в деньгах, но была обещана и реальная сила… Наш главный штаб имеет связь с атаманом Дутовым и генералом Деникиным. Адрес главного штаба: Остоженка, Молочный переулок, дом № 2. Начальник нашего штаба — полковник А. П. Перхуров».

— Ян Петрович, насколько широкой была савинковская агентура?

— Среди участников «Союза» чекисты выявили ряд лиц, которые проникли в советские военные учреждения. Заговорщикам активно помогал начальник московской продовольственной милиции Веденников. Именно через него люди Савинкова получали оружие, продовольствие, документы. Он же пристроил отдельных членов контрреволюционной организации на работу в продмилицию, тем самым обеспечив им легальную «крышу».

А теперь нам хотелось бы обратить внимание читателей на одну деталь дела Савинкова, вскрывшуюся во время судебного процесса. После разгрома контрреволюционного подполья в Москве и Казани его предводитель Савинков перешел на нелегальное положение. Вот как он сам рассказал о захвате чекистами главного штаба «Союза»:

«Тридцатого мая утром меня вызвали к телефону. Спрашиваю:

— Кто говорит?

— Сарра.

— В чем дело?

— В больнице эпидемия тифа.

— Есть смертельные случаи?

— Умерли все больные…»

Как вы сами понимаете, этот диалог шел на эзоповом языке. Под «Саррой» подразумевался начальник штаба «Союза» полковник Перхуров; «больницей» назывался сам штаб; «эпидемия тифа» означала провал, а «смертельные случаи» — аресты заговорщиков.

— Нас интересует и такой вопрос, Ян Петрович: помимо французского посла Нуланса, о котором вы упоминали, с кем еще из иностранцев поддерживал связь Савинков?

— Связи Савинкова с представителями Антанты были самыми разносторонними. В течение всего 1919 года он, уже находясь в Париже, представлял интересы генерала Колчака. Выезжая в Лондон, где неоднократно встречался с Ллойд Джорджем, Черчиллем и другими английскими деятелями, получал от них и представителей секретных служб деньги, партии обмундирования, военного снаряжения для белогвардейцев. Затем, оказавшись в Польше, он задался целью воссоздать разгромленный чекистами «Союз». Для пущей важности «вождь» даже несколько видоизменил его прежнее название, добавив слово «народный». Самолично напялил на себя тогу спасителя России, раздавал направо и налево обещания въехать в нее на белом коне. Под крышей нового «Союза» собрались монархисты, кадеты, правые эсеры и другие контрреволюционные элементы, которые оказались в то время выброшенными из Советской России и очутились на территории панской Польши.

Озлобленные враги нашей Родины еще верили в Савинкова. Его щедро финансировали. На территорию Белоруссии через польский кордон Савинков начал забрасывать террористические банды. Ими руководил его ближайший сподвижник полковник Павловский. Действуя в приграничных с Польшей областях, бандиты жгли деревни, грабили крестьян, зверски расправлялись с партийными и советскими работниками.

Волна савинковского террора усиливалась. Масштабы его преступных действий расширялись. Вот почему было принято специальное решение об организации борьбы против «народного союза» Савинкова. Руководить этой борьбой Ф. Э. Дзержинский назначил своего заместителя В. Р. Менжинского. Я и участвовал в организации разгрома савинковского контрреволюционного подполья под непосредственным руководством Вячеслава Рудольфовича.

— Что вы можете сказать о самом последнем этапе операции?

— Сама идея вывести Савинкова из-за границы для того, чтобы окончательно обезвредить его, родилась еще до того, как в наши руки попал савинковский адъютант Шешеня и бывший прапорщик царской армии Зекунов, которые оказали действенную помощь в «игре» с Савинковым. По предложению Феликса Эдмундовича было принято решение создать «нелегальную антисоветскую организацию либеральных демократов», или ЛД, как ее для краткости назвали. Разработали детальную легенду, по которой в Париж к самому Савинкову был направлен чекист Андрей Федоров, выдававший себя за руководителя ЛД Мухина. Перед боевым товарищем стояла задача убедить Савинкова в реальности существования контрреволюционной организации и ее «больших возможностях». Более того, перед Федоровым-Мухиным стояла проблема заставить Савинкова поверить, что без его опыта, энергии, знания обстановки ЛД обойтись не может, что только он должен возглавить и повести за собой контрреволюцию в России. Признаюсь, что в этой психологической атаке основную ставку мы делали на непомерное честолюбие «вождя». И он проглотил крючок с этой ловко «сработанной» наживкой. После долгих раздумий и сомнений Савинков все же решился перейти границу… Савинкова арестовали 16 августа 1924 года на конспиративной квартире в Минске. Я в этом тоже участвовал. Он сидел с Любовью Деренталь за столом и пил чай, когда ему объявили об аресте. Савинков вроде бы даже и не удивился. Только мрачно бросил своей любовнице запомнившуюся мне фразу по-французски: «Люба, я никогда не верил в успех моей миссии». Это был опустошенный, озлобленный, осознавший крах своих претенциозных амбиций человек.

— Вы уже говорили, что в Заславле обитали в корчме, хозяин которой занимался мелкой контрабандой. Об этом знали многие, а для вашего прикрытия это было весьма кстати. Кто из ваших друзей чекистов, проходивших через это «окно», запомнился больше всех?

Ян Петрович не спешит с ответом. Потом замечает:

— Очень мне нравился Гриша. Гриша Сыроежкин. Он не раз проходил через мою корчму под видом курьера ЛД. И всегда возвращался обратно с важными вестями, а иногда и с деньгами в твердой валюте, которыми его вознаграждали савинковцы «за верную службу».

— Как сложилась дальнейшая судьба Сыроежкина?

— За операцию по вызову Савинкова Гриша получил орден Красного Знамени. В дальнейшем он выполнял ответственные задания по борьбе с антисоветскими бандами на Северном Кавказе и Дальнем Востоке. Работал он по ликвидации бандитов очень успешно, награждался именным оружием, получил знак «Почетный чекист». В 1937 году он уехал в Испанию, где воевал в составе интернациональной бригады. И там Григорий проявил себя отважным бойцом. За храбрость был удостоен высшей награды — ордена Ленина…

— И наконец, последний вопрос: ЦИК СССР заменил Савинкову высшую меру наказания лишением свободы на 10 лет. Чем это было продиктовано?

— Я высказываю свою личную точку зрения. Во время судебного процесса Савинков настолько разоблачил себя как преступника, настолько скомпрометировал своих хозяев, что как личность практически перестал существовать. Ну и как социально опасный враг — тоже. Впрочем, лучшее объяснение вы можете найти в официальных документах по делу Савинкова.

Мы обратились к этим документам. Там говорилось о том, что Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Савинкова к высшей мере наказания — расстрелу. «Принимая, однако, во внимание, что Савинков признал на суде всю свою политическую деятельность с момента Октябрьского переворота ошибкой и заблуждением, приведшим его к ряду преступлений и изменнических действий против трудовых масс СССР; принимая, далее, во внимание проявленное Савинковым полное отречение и от целей, и от методов контрреволюционного антисоветского движения, его разоблачение интервенционистов и вдохновителей террористических актов против деятелей Советской власти и признание их полного краха всех попыток свержения Советской власти, принимая, далее, во внимание заявление Савинкова о его готовности загладить свои преступления перед трудящимися массами на службе трудовым массам СССР, — Верховный суд постановил ходатайствовать перед Президиумом ЦИК СССР о смягчении настоящего приговора».

Президиум ЦИК СССР рассмотрел ходатайство Военной коллегии Верховного суда и пришел к выводу, что «применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка, а мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетариата». Это была гуманная акция Советской власти.

Наша беседа с Яном Петровичем подошла к концу. Что сказать в заключение? Наверное, прав Крикман: несостоявшийся «вождь» контрреволюции Савинков и сам понял, что перестал существовать как личность. В тюрьме в мае 1925 года он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна.

Незадолго до этого Савинков писал своим родственникам из тюрьмы: «Те чекисты, с которыми я имел и имею дело… честные и искренние революционеры».

Наша предвоенная история была сложной. Еще не разразилась гроза Великой Отечественной войны, еще Адольф Гитлер пытался уверить простодушных, что он не «пойдет на Восток», что его главный противник — на Британских островах, а против Советского Союза уже все активнее работали шпионы третьего рейха.

В предвоенные годы гитлеровцы широко практиковали систему тотального шпионажа — от Турции до мыса Доброй Надежды, от Панамы до Шанхая. Под видом туристов, ученых, археологов, торговцев, артистов немецкие шпионы проникали в каждый стратегически важный уголок земного шара. Немецкие посольства превращались в центры разветвленной шпионской сети. Раскрывать, срывать коварные замыслы и планы иностранных разведок, и в первую очередь гитлеровской и японской, помогали многие советские патриоты. Среди них был и Рощин.

Долгой и интересной оказалась наша беседа с Василием Петровичем Рощиным… Лет прожито немало, и ему есть что вспомнить.

Москвич Василий Петрович вполне правомерно считает себя коренным дальневосточником. Родился в крестьянской семье, в деревне Жариково, там же в церковно-приходской школе постигал азы грамоты. О дальнейшей учебе нечего было и мечтать. Революция открыла Василию дорогу в учительскую семинарию Спасска. С гордостью крестьянский сын надел форменную фуражку семинарии с эмблемой «СУС». Однако на Дальнем Востоке развернулась кровопролитная борьба за утверждение власти Советов. Учиться или воевать? Для Василия Рощина такого вопроса не было. Он сразу же включился в борьбу против колчаковцев и японских интервентов.

В те горячие дни пополнился добровольцами из числа учащихся Спасской учительской семинарии 4-й сводный партизанский отряд. Возглавлял добровольцев Рощин. Отряд доставлял много неприятностей японцам и белогвардейцам. Летели под откос поезда, устраивались засады, внезапные налеты на посты. И вот в середине января 1920 года белогвардейское командование спасского гарнизона было вынуждено предложить командованию партизанских отрядов вступить в переговоры, которые закончились неожиданно: белогвардейский гарнизон перешел на сторону партизан, а 31 января они вошли в Спасск.

По инициативе тех, кто уже прошел нелегкую школу подпольной работы, а также ветеранов партизанских отрядов в отряде родилась коммунистическая ячейка. В марте в нее приняли и Рощина. Вскоре на базе 4-го сводного партизанского отряда был сформирован 1-й Дальневосточный коммунистический отряд, который возглавил А. П. Баранов. Ему было суждено сыграть важную роль по реорганизации партизанских частей в регулярные полки, «перековывать» перешедших на сторону партизан колчаковцев, а затем стойко прикрывать отступление и выход из Спасска частей всего гарнизона. Японцы неожиданно напали утром 5 апреля 1920 года. Бои с интервентами продолжались до 12 апреля.

— В этом сражении, — говорит Василий Петрович, — мне и пришлось принять свое боевое крещение. Невеселое, правда. У японцев сказывалось большое преимущество. И нам пришлось отступить… Многодневный изнурительный марш через тайгу…

Пройдет время, и части народно-революционной армии под командованием И. П. Уборевича 9 октября 1922 года сломят сопротивление противника и вновь овладеют Спасском, разобьют вражьи полчища в других районах Дальнего Востока. Никогда не забыть Владивосток, Волочаевку и Хабаровск! Были сочтены дни марионеточного правителя Приморья Меркулова, но ему на смену пришел ярый монархист генерал Дитерихс, который, как и Меркулов, помышлял «въехать на белом коне» в Московский Кремль. Оба просчитались! 7 ноября 1922 года во Владивостоке была провозглашена Советская власть.

Но японские империалисты, которые потерпели сокрушительное поражение на Дальнем Востоке, не собирались отказываться от своих замыслов по захвату советских территорий. Они втихомолку готовились к новому захватническому рейду. Для этой цели интервенты стремились прежде всего сохранить кадры белогвардейцев. Часть разбитой армии Дитерихса японцы перебросили в Маньчжурию. Белое воинство разместилось в казармах города Гирина. Другие отряды белогвардейцев эвакуировались в Корею, в порт Гензен. Под руководством японской военщины в Маньчжурии плодились антисоветские общества и организации. Ими руководили Семенов, Бакшеев и другие недобитые атаманы.

Ну а чем занимался в это время Василий Петрович Рощин?

— Меня, — рассказывает он, — сперва направили в Хабаровск на комсомольскую работу, потом перевели в Никольск-Уссурийский и, наконец, во Владивосток. Находился на разных должностях, но характер, их направление оставались все теми же — политработа среди масс. Однажды мне сказали: «Явиться на улицу Светланскую к товарищу Заколодкину». Я отправился без промедления, хотя и не знал, в какую организацию и для чего вызван…

Разговор оказался недолгим, но конкретным, обстоятельным. Сводился он вот к чему. Дальний Восток освобожден от интервентов и белогвардейцев. Однако враг затаился и здесь и за рубежом — в Маньчжурии. Там ведут активную антисоветскую деятельность белогвардейские офицеры и генералы, которые по указке японцев формируют диверсионные отряды, засылают на нашу территорию лазутчиков, натаскивают убийц для физического уничтожения партийных и советских работников. Родине нужны верные чекисты — люди, которые, не жалея себя, могли бы противодействовать этим подрывным планам, могли бы обеспечить безопасность и спокойствие тех, кто ныне строит социализм. Дело, конечно, очень нелегкое и опасное, но оно необходимо народу. По биографическим данным, по всем другим качествам Василий Рощин, подпольщик, партизан, большевик, подходит для такой работы, и если у него нет возражений, то надо срочно заполнить анкету, чтобы оформить визу для выезда в Харбин. У Василия Рощина возражений не было.

Что знал Василий Рощин о своей будущей работе? Очень мало. Но он понимал главное: придется вести борьбу с белогвардейщиной и ее японскими покровителями в Маньчжурии. В ноябре 1925 года он прибыл в Харбин. Это было время, когда город буквально кишел остатками разгромленных армий Колчака, Семенова и прочих генералов и атаманов. Кто-то метко окрестил Харбин тех лет «помойной ямой белоэмиграции».

Молодой чекист Василий Рощин с присущей ему высокой ответственностью и целеустремленностью решал ответственную задачу: изыскивать средства и возможности для срыва диверсионных планов белогвардейцев, при любой подходящей ситуации ставить их под удар.

— Можно было бы много рассказать о той работе, ее сути, — говорит наш собеседник. — Приведу лишь один пример. Среди белоэмигрантского отребья, выброшенного Красной Армией из Приморья, находился отряд полковника Карлова. Мы узнали, что японцы готовят переход его банды в районе Амура на советский берег для проведения диверсионных акций. Но сведения, конечно, были слишком общими, чтобы наверняка предотвратить этот «поход» и обезвредить банду. И вот тогда приняли решение внедрить во вражескую среду своего человека. Поручили эту деликатную операцию мне. Я подыскал верного помощника, и тот с помощью ловких, я бы сказал, «шахматных» ходов занял в отряде Карлова пост начальника штаба. Дальше шло все как по маслу: от него мы получали всю необходимую оперативную информацию о ходе подготовки операций банды. Хотите знать, чем все кончилось? Когда белые добрались до Амура, благополучно погрузились на лодки и, окрыленные успехом, приблизились к противоположному берегу, их встретил шквальный огонь красноармейцев. Никто из налетчиков не уцелел…

Василий Петрович Рощин пробыл в Маньчжурии несколько лет. Одним из первых наших работников в Китае он узнал о «меморандуме Танака» — этом секретном докладе премьер-министра Японии императору, в котором формулировалась политика широкой агрессии против Китая, других азиатских государств, обосновывалась необходимость войны с Советским Союзом.

В начале 30-х Рощина ожидала другая работа. Разведчик должен быть, естественно, всегда готов к самым неожиданным поворотам в своей судьбе и к той новой роли, которую придется играть при изменении условий работы и обстоятельств жизни.

— Я вот все думаю: с чем можно сравнить нашу не совсем обычную деятельность?.. — Василий Петрович помолчал. — С трудом актера? Может быть, хотя и с большой натяжкой. Ведь артист, когда под аплодисменты опускается занавес, смыв грим и сняв костюм, скажем, короля Лира, может спокойно идти домой. А вот перед чекистами занавес не опускается никогда. Да и аплодисменты не для нас… После неспокойной работы с недобитыми белогвардейцами мне пришлось окунуться в совершенно новую среду. В середине 1932 года меня командировали в Германию…

На моих глазах развалилась Веймарская республика и к власти пришел Гитлер.

Германский фашизм, немецкая национал-социалистская партия появились на свет потому, что были необходимы германскому капитализму. Деньги магнатов тяжелой промышленности явились животворным источником для нацистской партии, в них «секрет» ее стремительного взлета. Детище монополистов, банкиров и милитаристов оказалось всесильным.

30 января 1933 года Гитлеру удалось добиться от престарелого президента Гинденбурга своего назначения на пост канцлера рейха. 28 февраля того же года запылал рейхстаг. Эта провокация, в которой личное участие принимал «наци № 3» Геринг, была использована Гитлером для отмены конституционных гарантий. Затем последовали распоряжения о запрещении и преследовании Коммунистической партии Германии, об аресте функционеров компартии, о запрещении социал-демократической партии. Профсоюзы были разгромлены, депутаты социал-демократы оказались в концлагерях. Начался невиданный террор против прогрессивных деятелей культуры, на улицах и площадях запылали костры из книг, многие тысячи людей были брошены в тюрьмы, убиты и замучены.

— Все это происходило на моих глазах, — продолжал свой рассказ Василий Петрович. — После прихода к власти фашистов чрезвычайно усложнилась обстановка для советских работников в Германии. За ними внимательно следили агенты гестапо, круглосуточно прослушивались телефонные разговоры, к сотрудникам советских учреждений назойливо напрашивались в друзья разные подозрительные личности. Возникла чрезвычайно важная задача по ограждению нашей страны от проникновения вражеских лазутчиков, ибо в то время в Советский Союз выезжало большое число немецких специалистов. Нужно было тщательно изучать быстро набиравшего силу потенциального противника, анализировать действия, цели и планы нацистских руководителей. Что скрывать, мы тогда очень мало знали о них, о приемах, методах и средствах проводимой ими политики.

К этому времени у меня появился знакомый, общение с которым принесло много пользы… Не буду называть имени. Видимо, его давно уже нет в живых. Был он из обрусевших немцев, имел небольшое именьице где-то в Поволжье. Волны революции выбросили за рубеж и его, мелкопоместного. Обосновался он в Берлине, открыл частное сыскное бюро. Желает, например, ревнивый муж знать все детали поведения своей супруги во время его длительной командировки: битте зер… Хочет некий предприниматель быть в курсе тайных дел своего ближайшего компаньона: опять же, пожалуйста… А уж если надо было получить подробную характеристику на то или иное конкретное лицо, тут мой приятель разворачивался вовсю…

Большой мастер был. И что любопытно — его услугами начало пользоваться гестапо. Бывал он на личных аудиенциях и у Мюллера, того самого, которого с блеском сыграл артист Броневой в «Семнадцати мгновениях»… Жаль только, что подлинного Штирлица у нашей разведки тогда не было…

Тосковал обрусевший немец по России, и очень не нравились ему фашисты. На том мы и подружились. Получил сначала от него детальные справки на Геринга, Гиммлера, банкира Шредера и многих других. Даже о мелких грешках рейхсмаршала узнал мой знакомый. Заезжал Геринг к одной молоденькой актрисе. Нечасто и тайно. Даже в спальню к ней проникли агенты моего приятеля. Над широкой кроватью служительницы Мельпомены висел огромный портрет рейхсмаршала с такой вот надписью: «Мой Геринг, я всегда тебе верна». Эта деталь, конечно, так, смеха ради. Нас, естественно, интересовали другие детали биографии нацистских бонз. В первую очередь Гиммлера и барона фон Шредера.

Германский фашизм, представлявший режим террора и произвола, мог существовать лишь при помощи сети преступных организаций, таких, как СС, гестапо, СД и так далее. Среди них так называемые «охранные отряды», сокращенно именуемые СС, занимали особое место. Организация СС, созданная в 1925 году как преторианская гвардия Гитлера, как организация профессиональных убийц и погромщиков, оставалась такой же на всем протяжении своего существования. Ею вначале руководил Геринг, а с 1929 года Гитлер назначил на этот пост Гиммлера, возложив на него специальную задачу превращения СС в мощную отборную силу, которую можно было бы использовать при любых обстоятельствах. Так Гиммлер обрел поистине необъятную власть, и надо было узнать о нем как можно больше.

Крупнейший кельнский банкир Шредер был личным другом Гитлера, фюрер присвоил ему звание обергруппенфюрера СС. Шредер широко финансировал нацистскую партию, выплачивал колоссальные суммы на «особые мероприятия» Гиммлера. Но самое главное — и это тоже удалось узнать — барон был тесно связан с американскими финансовыми магнатами, и в частности с американским банком «Салливэн энд Кромвелл», во главе которого стоял Джон Фостер Даллес, родной брат Аллена Даллеса, «главного шпиона», как называли его в Америке. Вы же знаете, что именно Аллен Даллес в годы войны вел в Швейцарии тайные переговоры с личным представителем Гиммлера о заключении сепаратного мира. (Об этом еще пойдет речь позже…)

Но самую большую услугу мой приятель оказал тогда, когда назвал фамилии немецких «специалистов», выезжавших по контракту в Советский Союз на наши заводы и стройки. Я имею в виду тех «специалистов», которые ехали со специальными заданиями, то есть агентов гитлеровских секретных служб. Однако дружбу с частным детективом пришлось прервать. На одной из встреч он с грустью сказал, что вроде бы попал «под колпак» службы Мюллера. Мне пришлось срочно покинуть пределы Германии…

В 1935 году Рощин оказался в Австрии, стал свидетелем аншлюса. Именно Австрия оказалась первой жертвой гитлеровской политики реванша. «Немецкая Австрия, — писал фюрер в книге „Майн кампф“, — должна вернуться снова к великой германской отчизне». 11 марта 1938 года он отдал приказ вермахту вступить на австрийскую землю. 13 марта был опубликован закон, по которому Австрия становилась частью третьего рейха. Наше правительство предпринимало настойчивые усилия, чтобы предотвратить дальнейшую агрессию нацистов. Было решительно осуждено военное вторжение Германии в Австрию. Советский Союз заявлял о своей готовности принять участие в любых мероприятиях по организации коллективного отпора гитлеровским агрессорам. Но голос разума, к сожалению, не был услышан…

В ноябре 1943 года Рощина направляют на работу в Скандинавию. Швеция — нейтральная страна. В Стокгольме работает советское посольство. Положение чрезвычайно сложное. Советскому послу Александре Михайловне Коллонтай приходится делать невероятные усилия, чтобы Швеция сохраняла нормальные дипломатические отношения с нашей страной в условиях постоянных провокаций, предпринимаемых гитлеровской Германией, и отсутствия второго фронта. «Шведы ведут себя очень осторожно, — сообщала в те дни Коллонтай, — и всячески стараются избежать конфликта с Германией. Среди широкой общественности больше англо-американских симпатий, чем пронемецких, но малые успехи наших союзников за последнее время несколько расхолаживают шведов, и это очень досадно».

— Да, тяжелое это было время, — продолжает свой рассказ Василий Петрович. — Все мы с болью и тревогой в сердце следили за ходом войны. Александра Михайловна Коллонтай пользовалась любой возможностью, чтобы клеветнической пропаганде ведомства Геббельса и нацистских подпевал в Швеции противопоставить правду о Советском Союзе. Посольство выпускало информационный бюллетень, чтобы шведская общественность знала реальное положение дел на фронте. Проводилась кампания по сбору вещей и денег в фонд обороны Советского Союза, благодаря усилиям наших дипломатов через министерство иностранных дел Швеции оказывалась помощь в эвакуации советских миссий из оккупированных стран. Советскому послу удалось добиться, чтобы нашим гражданам, бежавшим из фашистского плена на территорию Швеции, предоставлялись местожительство и работа. Ну а мне со своей стороны было необходимо защищать советских граждан от провокаций…

Как раз в это время в Швеции появился весьма подозрительный человек по фамилии Клаус, который стал настойчиво добиваться встречи с А. М. Коллонтай для «весьма важных и конфиденциальных переговоров». Удалось установить, что Клаус, литовец по национальности, является одним из наиболее доверенных агентов Гиммлера. Несколько раз он порывался проникнуть в посольство, но его не пропускали. Тогда Клаус направил несколько посланий. Почти дословно помню содержание одного из них. «Германия войну проиграла. Это ясно многим, в том числе и некоторым руководителям рейха, которые направили меня к вам. Гитлер рассчитывал на тайное оружие, но оно пока только у Геббельса. Надеюсь на срочную встречу с Вами».

Проявленная осмотрительность позволила, как потом подтвердилось, избежать провокации. Вскоре эмиссары Гиммлера начали и другой зондаж, в Швейцарии, куда прибыл для тайных переговоров с ними американский разведчик Аллен Даллес.

Крах мифа о «молниеносной» войне вызвал глубокое беспокойство у сателлитов третьего рейха…

Хорошо помню, что в 1944 году Александра Михайловна по поручению Советского правительства вела предварительные переговоры с правительством Финляндии о ее выходе из войны. А позднее, в сентябре того же года, Финляндия прекратила военные действия на стороне фашистской Германии.

19 сентября 1944 года в Москве было подписано соглашение о перемирии между Финляндией и государствами, находившимися с ней в состоянии войны. В марте 1945 года Финляндия объявила войну Германии…

Не за горами уже было и то время, когда пришлось безоговорочно капитулировать гитлеровской Германии… После Победы довелось служить и в тех краях.

Ну а дальнейшее известно. Был Нюрнбергский процесс, и главные нацистские военные преступники получили по заслугам. Закончилась и моя служба в Германии. Пришел радостный день возвращения на Родину.

…К вечеру ветер стих, утихомирилась мокрая вьюга, вроде бы стало подмораживать. А мы и не заметили, что потемнело за окном, — так интересно было слушать Василия Петровича. В нескольких часах уместилась вся его жизнь, вернее, самые главные страницы из книги его жизни, которую всю без остатка отдал он служению своему народу, своей Родине на самых опасных перекрестках истории.

Как-то летним теплым вечером мы оказались на подмосковной даче в семье одного знакомого профессора — ученого и педагога, большого ценителя искусства. После неспешной прогулки по притихшим зеленым аллеям мы поднялись на застекленную веранду, где хозяйка поджидала нас к ужину.

— Что это вы, дружочек, так пристально рассматриваете стену? — обратился вдруг профессор к одному из нас. — Обычная «вагонка», ну, конечно, покрытая политуркой. Не более того… — Помолчал, щурясь, — А, ну теперь понял, понял, определил объект столь пристального вашего внимания. Да только этюд этот следует рассматривать светлым днем. Сейчас мрачновато, абажур — не солнце. Но это ведь лишь копия. С открытки. Не ахти какая, но зато собственноручная…

Он чуть смутился своей наивной прямотой и умолк.

— Вы, профессор, знали автора открытки?

— Как вам сказать, — последовал уклончивый ответ. — А вы?

— Рудольфа Ивановича? Да, мы были с ним знакомы. Не раз встречались…

Рудольф Иванович Абель… Как, какой мерой очертить круг интересов, образованность, глубину прирожденного таланта, наконец, оценить силу воли и бесстрашия этого замечательного человека-патриота?! Вот что сказал о нем много лет назад при обстоятельствах, о которых речь пойдет далее, его адвокат американец Джеймс Бритт Донован: «Абель — культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски и прекрасно ориентировался в американских идиоматических выражениях, знал еще пять языков, имел специальность инженера-электронщика, был знаком с химией и ядерной физикой, был музыкантом и художником, математиком и криптографом… Рудольф — человек, обладающий чувством юмора. Как личность его просто нельзя было не любить…»

Заметим: столь высокую оценку дал Рудольфу Ивановичу не кто-нибудь, а идейный противник, волею случая оказавшийся почти пять лет связанным с судьбой этого поистине поразительного человека. И постольку поскольку нам придется еще не раз цитировать Донована — автора книги «Незнакомцы на мосту. Дело полковника Абеля», мы позволим себе в нескольких словах набросать и его биографический портрет.

Когда Донован впервые встретился с Абелем, этому преуспевающему совладельцу одной адвокатской нью-йоркской фирмы было сорок лет. За плечами приличный опыт: на Нюрнбергском процессе над фашистскими военными преступниками он занимал пост помощника главного обвинителя со стороны США. Попал тогда Джеймс Донован в Берлин не просто так. В беседах с Абелем он как-то признался, что прошел «большую школу под мудрым руководством своего однофамильца генерала Уильяма Донована — шефа Управления стратегических служб (УСС)». И хотя кто-то в Вашингтоне сплел вокруг УСС ширму-легенду о том, что, дескать, сие ведомство являлось сборищем слабоумных ученых из колледжей, бизнесменов-неудачников, фокусников и актеришек из Голливуда, разорившихся банкиров с Уолл-стрит, жуликоватых барменов из Чикаго, отставных футболистов и миссионеров, никудышных адвокатов и завзятых авантюристов, все эти типажи верой и правдой отрабатывали доллары во благо власть имущих Америки. И Дж. Донован, вышедший из недр УСС, — не исключение, хотя он и защищал в силу своего официального, да еще определенного самим федеральным судом статуса интересы подзащитного Р. И. Абеля.

А теперь перейдем к существу повествования и покажем, что многие политические аспекты в этой истории просто перекликаются с днем сегодняшним…

Жизненная дорога нашего героя начиналась так…

— Можно считать, — рассказывал нам Рудольф Иванович Абель, — что вашему покорному слуге повезло в детстве. Я родился и вырос в семье рабочего-металлиста, большевика-революционера, ученика и соратника Владимира Ильича Ленина по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». Все, кто окружал отца, отличались жизнерадостностью, неистощимой энергией, деятельностью. Они были людьми идейными, бескорыстными, честными. Особенно мне нравился Василий Андреевич Шелгунов. С ним отец работал еще в девяностых годах прошлого столетия. Несмотря на утрату зрения, Шелгунов обладал жизнелюбием, стойкостью, живо интересовался всем, что происходило вокруг. Я считал, что этих людей постоянно окружает ореол таинственности в каждодневно совершаемом подвиге, и это восхищало меня. Они своим примером воспитали во мне уважение к старшим, любовь к труду, преданность делу. Немалое значение имела также служба в Красной Армии, куда я ушел по призыву в 1925 году; большую роль сыграл и Ленинский комсомол. Ну и, наконец, должен подчеркнуть влияние старых чекистов, с которыми я начинал работу в ВЧК. Среди них были замечательные большевики, участники гражданской войны, соратники Ф. Э. Дзержинского.

…После того как Абель стал профессиональным разведчиком, приобрел необходимые знания, опыт, ему поручили работать в США под чужим именем. В течение нескольких лет он успешно выполнял самые сложные задания Центра.

— Работал я в США не под одним именем, под тремя, — рассказывал Рудольф Иванович. — В отеле «Латам» числился как Мартин Коллинз. Появлялся я там не регулярно, претензий ко мне со стороны гостиничной администрации не было. А постоянно, с конца 1953 года, проживал в Бруклине, на Фултон-стрит, 252, под именем Эмиля Голдфуса. Хозяин знал, что я профессиональный художник, и отвел мне застекленный верхний этаж, где разрешил оборудовать для работы мастерскую. Иногда я прирабатывал фотографией. За угол платил исправно, с соседями ладил. Они иногда заходили посмотреть новые этюды, которые я делал преимущественно в кварталах бедняков. Был у меня и псевдоним Марк.

— Почему, Рудольф Иванович, вы для студии выбрали район Бруклина? — как-то поинтересовались мы.

— Причина, точнее, объяснение примитивно простое: там ютилось великое множество порой безвестных художников, поэтов-самоучек. Они были скромны и застенчивы от природы, несчастны и одиноки от собственной бедности. Я старался ничем не выделяться: одевался скромнее скромного, питался под стать остальным, жил без семьи.

Случилось так, что в круг связей Абеля проник предатель Рейно Хейханнен, который кое-что знал о работе полковника. Во всяком случае, он мог сказать там, где этого ожидали, откуда Рудольф Иванович приехал и что он кадровый советский разведчик. Источник своей осведомленности Абелю выдали сами агенты Федерального бюро расследований в то летнее утро 1957 года, когда они нагрянули в его номер нью-йоркской гостиницы «Латам».

…В ту ночь с 21 на 22 июня 1957 года Мартин Коллинз решил заночевать в гостинице. Но долго не ложился спать. За окнами во влажной духоте астматически тяжело дышал гигантский город-муравейник. Где-то внизу, в черном мареве, нервно вспыхивали, гасли, неслись в нескончаемой пляске огни реклам, по тротуарам спешили парочки — кто домой, кто на услады предвкушаемых развлечений. Хлопали двери баров, предлагали свои услуги доступные девицы. За четыре года Абель привык к этой ночной круговерти города небоскребов и трущоб. Он мог с полной достоверностью рассказать, что происходит в этот поздний час не только в Бруклине; мог сыграть роль безупречного гида или болтливого попутчика, которого любой американец принял бы за своего, за старожила. Но сейчас его занимали иные мысли: он ждал очередного сеанса радиосвязи с Центром. И никому из обитателей отеля в голову не могло прийти, что происходит в его номере, кроме тех, кто находился в… соседнем. Там уже шла подготовка к операции, ее вели агенты ФБР, наведенные на след Хейханненом.

Окончив сеанс связи, Абель не спеша разделся, еще раз пробежал глазами полученную радиограмму и решил, что пора отдохнуть. Все запланированные на минувшие сутки дела были выполнены.

А рано утром его разбудил резкий стук в дверь. Он вскочил. Из коридора громко окликнули: «Мартин Коллинз?» — «Он самый», — ответил Абель и приоткрыл дверь. Сильный удар отбросил его к стене, в комнату ворвались трое в штатском. Один из них закричал:

— Ну что, полковник, мы-то уж знаем, что вы полковник и чем занимаетесь в нашей стране. Пора знакомиться!

Предложив Абелю сесть на кровать, они представились: агенты ФБР. Затем последовал допрос. Абель хладнокровно молчал. «В наших руках имеется достоверная информация о том, кто вы есть на самом деле. Мы давно следим за вами. Лучший для вас выход — немедленно дать согласие на сотрудничество с нами. В противном случае — арест». Абель наотрез отказался от сделки с агентами. Видимо, ФБР предполагало такой вариант и для подстраховки включило в операцию сотрудников службы иммиграции и натурализации. До нужного момента эти люди притаились за дверью номера. Они вошли лишь тогда, когда Абель спокойно и твердо повторил: «Мне не понятно, о каком „сотрудничестве“ вы говорите. Я не могу ничего добавить к тому, что уже сказал». Роберт Шененбергер, Леннокс Канцлер и Эдвард Фарли чувствовали себя хозяевами положения и торжествовали, предъявив, по существу, беспомощному в такой ситуации Абелю незаконный ордер на арест. Основание? Иностранец, нелегально въехавший и находящийся на территории США, не зарегистрированный в службе иммиграции. Затем агенты приступили к обыску.

Мужество и находчивость не изменили полковнику, оказавшемуся в окружении шестерки натасканных служак. Попросив разрешения сходить в туалет, чтобы привести себя в порядок после сна, он ловко избавился там от своего шифра и полученной накануне радиограммы. Однако некоторые другие предметы, свидетельствующие о его профессиональных занятиях, все же оказались в руках ищеек ФБР.

Примерно через час они, закончив обыск, надели на Абеля наручники и вывели из гостиницы на улицу, где находилась специальная машина. В пути ему необходимо было во что бы то ни стало изъять из зажима для галстука микропленку с очень важным материалом. Но как? Находясь в окружении охранников, Абель сделал вид, что поправляет галстук, хотя в наручниках осуществить этот маневр было не так-то просто. Охранник мгновенно «засек» его движение, выхватил зажим из рук Абеля и стал изучать. Ему даже удалось открыть тайничок, но… крошечная пленка легко выпорхнула, никем, кроме самого хозяина, не замеченная. «Вы слишком подозрительны», — усмехнулся Абель, когда ему возвращали заколку.

Сперва на специальном самолете «ДС-3», а затем ка машине в субботу 22 июня Абеля доставили в федеральный лагерь иммиграционной службы в городе Мак-Аллен (штат Техас) и поместили в одиночку. Допросы продолжались ежедневно. 25 июня он заявил, что он — Рудольф Иванович Абель, гражданин Советского Союза. Версия о том, как он оказался в США, звучала примерно так: случайно после войны нашел в старом блокгаузе крупную сумму американских долларов. Перебрался в Данию, где приобрел фальшивый американский паспорт и через Канаду в 1948 году въехал в США.

Пойди проверь!

Однако было бы неразумно отрицать тот факт, что он в течение ряда лет жил под вымышленными фамилиями, что проживал на территории Соединенных Штатов незаконно. И иммиграционные власти тут же ухватились за признания: арестованный объявил себя иностранцем, лично подтвердил нарушение закона об иммиграции и гражданстве. Абеля спросили, в какое государство он предпочел бы выехать после освобождения. Ответ прозвучал однозначно: в СССР.

Но это не устраивало ФБР. Дело продолжало раскручиваться. Вновь и вновь Абелю предлагали «сотрудничество» во имя его же «выгоды», сулили всякие блага. Решительный отказ Рудольфа Ивановича бесил агентов, и тогда с их стороны последовал демарш: 7 августа 1957 года ему предъявили еще один ордер на арест и сообщили, что по его делу подготовлен обвинительный акт. Правда, этот документ Абелю так и не показали, причем не случайно: в нем не было никаких конкретных улик ни по первому, ни по второму пункту (из трех), вменяемых Абелю в вину. Выглядела резолютивная часть акта так: 1) заговор с целью передачи Советской России атомной и военной информации; 2) заговор с целью сбора такой информации; 3) пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы без регистрации в государственном департаменте.

Что сие означало по американской шкале мер наказания? Рудольф Иванович Абель пояснил:

— По первому пункту — смертный приговор. По второму — десять лет тюрьмы. По третьему — пять лет заключения. После того как мне это разъяснили, я познакомился с адвокатом. Им стал Джеймс Бритт Донован.

14 октября 1957 года в федеральном суде Восточного округа Нью-Йорка началось слушание дела № 45094 «Соединенные Штаты Америки против Рудольфа Ивановича Абеля». Абеля известили, что председательствовать будет окружной судья Байерс, перечислили состав обвинения и защиты.

Абель был осведомлен о том, что в ходе всего предварительного следствия вокруг его дела агентами ФБР, иммиграционными властями, персоналом тюрем, наконец, судебными органами чинились беззакония. «Наша величайшая трудность, — признавал потом Донован, — бесспорно состояла в том, что речь шла не об обычном гражданине, арестованном у себя дома. Дело касалось полковника Рудольфа Ивановича Абеля. И все же правовой вопрос был абсолютно одинаковым — по конституции Абель обладал точно такими же правами, что и я». Иными словами, Донован, сам будучи американцем, рассуждал о равенстве всех и каждого перед законом, но фактически признавал, что это было в какой-то мере фикцией.

Обратите внимание: первыми в гостиничный номер Рудольфа Абеля проникли агенты ФБР. Тогда это ведомство находилось в руках Эдгара Гувера. Он считался одной из наиболее влиятельных фигур в американской системе государственной власти. Иногда задаются вопросом: каким образом Гуверу удалось «пересидеть» в своем кресле семерых президентов? Секрет прост: в правила его игры входил беспроигрышный прием — пальцем не трогать элитарные эшелоны, а также гангстеров, мафию. С простыми смертными же, а тем более с иностранцами, он не церемонился. Факт остается фактом: ФБР вело и продолжает вести наступление на гражданские права американцев.

Вновь процитируем Дж. Донована, который, оценивая показания Хейханнена, писал: «Его утверждения были расплывчаты и не подкреплялись твердыми данными — датами, указанием времени, точного местонахождения и конкретных лиц». Фактически сбивчивые показания осведомителя подтвердили, и то лишь частично, третий пункт обвинительного акта. Не лучше выглядели и другие свидетели. И все же тучи над Абелем сгущались. Судья Байерс, обвинитель Томпинкс прилагали максимум усилий, дабы в нужном им направлении обойти все острые углы дела № 45094, манипулируя статьями конституции и кодексов. Дело доходило до трюкачества. Томпинкс, например, воздев к потолку руку с батарейкой от карманного фонаря («вещественное доказательство», скорее всего приобретенное агентами ФБР в ближайшем табачном киоске), патетически воскликнул: «Это не игрушка для развлечения, леди и джентльмены, это орудие разрушения, орудие уничтожения пашей страны!» Примеров таких фокусов с «вещественными доказательствами» можно было бы привести немало.

Много лет спустя, когда однажды мы весенним воскресным днем прогуливались с Рудольфом Ивановичем по тихим арбатским переулкам, он вдруг остановился, запрокинул голову и через линзы своих очков взглянул на затянутое сиреневой дымкой небо.

— А ведь сейчас, пожалуй, хлынет первый весенний дождь, — заметил он и продолжал — Помню, как этого ублюдка Хейханнена на суде мой адвокат озадачил, попросив уточнить время одного вымышленного им эпизода. Хейханнен ответил, что это, дескать, произошло весной, а для пущей важности пояснил: «Ибо шел дождь». Спустя секунду-другую выпалил: «Впрочем, это могло быть и осенью», так как осенью «тоже идет дождь». Вот так! — Рудольф Иванович улыбнулся: — А нам нужно возвращаться. Во-первых, потому, что скоро действительно разразится весенний дождь, а во-вторых, потому, что мне еще предстоит сегодня поработать. Воскресенье — это для вас, молодых…

Абель любил на досуге порассуждать на тему о человеческом возрасте. По его мнению, здоровье определяется резервами организма человеческой особи, запасом прочности органов. А прочность достигается их тренировкой. Однако любой «прочности» может прийти конец (стальные мосты и те рушатся!). С годами организм изнашивается, и конец фатален. Однако Абель отвергал сугубо пессимистические воззрения на проблему старения. Он признавал, что «убежать» от старости никому еще не удавалось, а вот «отодвинуть» ее елико возможно дальше — можно… Способы? Ну, они разные, это — особая тема для разговора. Тут нужно принимать во внимание обстоятельства места, времени действия «героя», его работу, отшучивался он, видимо, имея в виду свою собственную профессию.

Однако давайте мысленно вернемся в зал федерального суда, в Нью-Йорк. Выносится вердикт присяжных:

Абель виновен. А затем судья приговаривает Абеля к 30 годам тюремного заключения. Американская фемида добилась своего. Но мужество и стойкость советского человека буквально потрясли американскую общественность. Вот что писал о Рудольфе Ивановиче американский публицист И. Естен в книге «Как работает американская секретная служба»: «…В течение трех недель Абеля пытались перевербовать, обещая ему все блага жизни… Когда это не удалось, его начали пугать электрическим стулом… Но и это не сделало русского более податливым. На вопрос судьи, признает ли Абель себя виновным, он, не колеблясь, отвечал: „Нет“».

Добавим: от дачи показаний Абель заранее отказался.

«Вынесение приговора, — писал Донован, — заняло всего 16 минут. Приговор был объявлен, и Абеля вывели из зала суда. Я смотрел ему вслед и думал… для человека в 55 лет 30 лет тюремного заключения означали пожизненное заключение… Прощаясь, он протянул мне руку, и я пожал ее. Для человека, готовящегося отбывать тридцатилетний срок заключения в иностранной тюрьме, полковник Абель обладал поразительным спокойствием».

Однажды мы спросили Рудольфа Ивановича:

— О вас слывет молва, что вы совмещаете в себе мастерство художника с прекрасными знаниями математики и криптографии. Существует ли связь между искусством и точными науками?

Он немного задержался с ответом, на какую-то долю секунды прикрыл веками свои серые пронзительные глаза и четко ответил:

— Если угодно — да, существует. В криптографии, в математике, в живописи можно обнаружить общее явление: процесс кодирования. Шифровать — значит кодировать. Математическая формула есть код, то есть предельная сжатость информации. А возьмите древних художников, которые создавали наскальные росписи где-нибудь в Китае или на Цейлоне. Если всмотреться в линии контуров людей, животных, начертанных живописцами на стенах примитивных храмов, жилищ, то ведь это также переданное в спрессованной форме видение того или иного предмета. Иными словами — кодирование. Вообще контур, мне думается, и в современной живописи, рисунке — это как бы выделение, выпячивание основного элемента сюжета на холсте или картоне. Техника оконтуривания помогает зрителю ухватить главное. К ней прибегали художники эпохи классицизма, ее не чураются и деятели современного искусства. А что такое шифр, код? Повторю: передача информации в сжатом виде. Код облегчает читающему задачу не расплываться «мыслью по древу», а быстро схватывать существо вопроса. Хотя, разумеется, шифровальщик существует еще и для того, чтобы посланное им донесение смог прочитать лишь тот, кто знает ключ для его расшифровки. Вы согласны с этим? — приподнял брови Абель.

«Полковник был на редкость своеобразной личностью, — вспоминает адвокат Донован. — Его снедала постоянная потребность в духовной пище, свойственная каждому образованному человеку. Он жаждал общения с людьми и обмена мыслями».

А теперь попробуем сопоставить некоторые события, происходившие в США до, во время и после ареста Абеля. Попытаемся, так сказать, спроецировать их на действия американской администрации.

В конце февраля 1956 года в северо-западном районе Вашингтона, в рабочем кабинете шефа Центрального разведывательного управления Аллена Даллеса состоялось срочное заседание. Помимо хозяина на нем присутствовали начальник штаба ВВС генерал Натан Туайнинг, представитель исследовательского института ВВС подполковник Хемлок и член экспертного совета национального космического агентства НАСА полковник Превитт. Даллес, окинув всех быстрым взглядом, бросил: «Разведка, которую мы вели над территорией восточного блока с помощью воздушных шаров, провалилась, господа. Нужны новые средства. Предоставляю слово полковнику Превитту».

Превитт поднялся, достал из вместительного саквояжа фотографии и чертежи самолета, которого никто из присутствовавших прежде не видел. Конспективно пояснив технические данные новой машины, полковник подчеркнул: «Этот самолет сможет подниматься выше 21 километра. На такой высоте он будет неуязвим для русских ракет, а тем более истребителей. Автор проекта — главный конструктор фирмы „Локхид“ Кларенс Джонсон. Опытный образец изготовлен на заводах этой корпорации».

Слово снова взял Даллес: «Необходимо тщательно координировать наши усилия. В рамках ЦРУ подготовкой серии разведывательных полетов будет заниматься отдел 10–10. Самолет уже имеет кодовое название У-2».

Аллен Даллес нервничал: как сохранить секретность, как уйти от утечки информации об истинных целях, для которых предназначался новый самолет? В редакции газет из кабинетов ЦРУ полетела направленная дезинформация: появился, мол, самолет с высокими техническими данными для метеонаблюдений, а также для измерения радиоактивности высших слоев атмосферы и исследования инфракрасного излучения… Но позже, когда несколько машин У-2 в разных регионах потерпели аварии, один из японских журналистов с предельной осторожностью отметил; «Конечно, это самолет для метеоисследований. Но вместе с тем было бы нелепо полагать, что его нельзя использовать и для разведывательных целей…»

Принимая во внимание, что в октябре 1957 года в СССР был запущен первый искусственный спутник Земли, и сознавая в этой связи, на каком уровне находится советская наука и техника в области создания космических кораблей, в Вашингтоне еще в большей степени стали раскручивать маховик антисоветской истерии. А к тому дню, когда Абелю был вынесен приговор, психоз шпиономании в США дошел до грани истерии, в том числе в верхних эшелонах власти.

Наступил март 1958 года. Незадолго до этого апелляционная жалоба Абеля, пройдя сквозь преднамеренно жесткое бюрократическое сито, наконец попала в апелляционный суд второго округа Нью-Йорка.

Особенно тяжко Рудольф Иванович, по его словам, переживал в те дни запрет на переписку с семьей. И тогда Донован предложил ему переговорить по данному поводу лично с Алленом Даллесом. Он встретился с ним в штаб-квартире ЦРУ Лэнгли. Не станем пересказывать затянувшуюся беседу. Приведем лишь одно высказывание шефа ЦРУ. Обращаясь к Доновану, он сказал: «Я хотел бы, чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве…» Переписку Абелю разрешили, но поставили ее под строжайшую цензуру. Еще при обыске в номере гостиницы были обнаружены шесть микрофильмов с письмами Абелю от его жены и дочери. Донован приводит некоторые. Он пишет:

«Обвинение приняло решение зачитать отрывок из одного письма, стремясь доказать, что полковник приезжал домой осенью 1955 года. Это позволило нам, в свою очередь, огласить все письма. И хотя обвинение протестовало против ознакомления присяжных с „письмами личного характера, не имеющими отношения к содержанию обвинительного акта“, судья Байерс отклонил это возражение».

Письма были очень теплыми и гораздо лучше, чем могла бы сделать это защита, рассказали о том, каким преданным мужем и отцом был человек по имени Рудольф Абель. За исключением одного, все письма дочери Эвелины были написаны по-английски, а жены Абеля Эли (или Елены, как она подписывала некоторые письма) — по-русски.

Некоторые журналисты в своих статьях отметили, что у Абеля вспыхнуло лицо, когда зачитывались эти письма, значившие для него так много, что он не решился их уничтожить. Представитель одного журнала, освещавший процесс, писал: «В то время как адвокаты монотонно читали письма, стальная броня самодисциплины Абеля дала трещину. Его лицо покраснело, в проницательных глазах блеснула предательская влага».

Однако были и такие люди, которые полагали, что письма являются шифровками. (Через несколько лет ФБР признало, что после тщательного исследования письма признаны подлинными и не содержащими каких-либо секретных инструкций.)

Дебевойс (юрист, помощник Донована. — Прим. авт.) зачитал присяжным два последних письма от дочери Абеля. Он сказал впоследствии, что, как ему показалось, у одной или двух женщин-присяжных на глазах были слезы, добавив: «Впрочем, так же, как и в моем голосе».

Вот эти письма.

«Дорогой папа, я была очень рада получить от тебя весточку и теперь знаю, что наше письмо наконец до тебя дошло, хотя только одно, первое. Мы получили твою посылку в мае, большое тебе спасибо… Мы посадили уцелевшие гиацинты, и три из них уже дали ростки…

Так хочется, чтобы ты был с нами. Тогда все было бы намного легче. Я так скучаю по тебе. Сначала я думала, что мой муж в какой-то мере сможет заменить тебя, но теперь вижу, что ошибалась…

Любящая тебя Эвелина».

«Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Огромное спасибо за посылку, которую ты нам прислал. Все это так хорошо нам подошло. Папа, дорогой, как мне тебя не хватает. Ты не можешь себе представить, как ты мне нужен.

Вот уже примерно четыре месяца я замужем, а кажется, что прошла вечность… В общем, он хороший парень, но он не ты, и даже отдаленно на тебя не похож. А я уже привыкла к мысли, что все люди должны в чем-то напоминать мне тебя…»

Семья всегда отмечала день рождения Абеля, хотя он был далеко от родных. Но как-то Эли Абель не упомянула в своей весточке об этом дне, и полковник в письме спросил, как семья провела 2 июля. Жена ответила: «Ты хотел бы знать, как мы отметили твой день рождения. Испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь. Лилия (Эвелина) принесла бутылку хорошего рислинга, и мы подняли бокалы за твое здоровье и нашу встречу. В тот день все мои помыслы были с тобой».

Письмо Эли Абель, написанное 21 июня, содержало поздравления ко дню рождения. Она не могла знать, что это письмо станет судебным документом и будет оглашено в газетах для тысяч американцев:

«Мой дорогой, наконец мы получили твою маленькую посылку. Все доставило нам большую радость: как обычно, все, за что ты берешься, ты делаешь прекрасно, с заботой и вниманием.

Спасибо тебе, мой хороший. Мы были также очень рады узнать, что у тебя все хорошо. Очень жаль, что ты так долго не получал от нас писем. Я их послала тебе несколько. (По очевидным причинам, доставка писем Абелю задерживалась. Нужно было сделать микрофильм и затем передавать письма от курьера курьеру, пока они не попадали в „тайник“ где-то в Бронксе.)

Поздравляем тебя в твой день рождения. Помни, в этот день мы поднимем тост за твое благополучие и за обещанное скорое возвращение домой».

Когда чтение писем закончилось, в зале суда воцарилась тишина, как если бы сцену закрыл тяжелый занавес.

Из речи Дж. Б. Донована в суде 24 октября 1957 года:

«Многоуважаемый суд, дамы и господа присяжные.

Как вы помните, в начале процесса я говорил о высокой ответственности присяжных. Долг вашей совести — определить, виновен ли на основе представленных доказательств этот человек по имени Абель в совершении конкретных действий, в которых он обвиняется судом.

Теперь вы ознакомились со всеми доказательствами обвинения, вы слышали всех свидетелей. Давайте предположим, что этот человек является именно тем, кем его считает правительство. Это означает, что, служа интересам своей страны, он выполнял чрезвычайно опасную задачу. В вооруженных силах нашей страны мы посылаем с такими заданиями только самых храбрых и умных людей. Вы слышали, как каждый американец, знакомый с Абелем, невольно давал высокую оценку моральных качеств подсудимого, хотя и был вызван с иной целью.

Вчера вам зачитали письма от родных этого человека. Вы могли составить свое мнение об этих посланиях. Совершенно очевидно, что они рисуют образ преданного мужа, любящего отца. Короче говоря, прекрасного семьянина, подобного тем, какие есть у нас в Соединенных Штатах.

Таким образом, с одной стороны, считая, что все сказанное здесь правда, нельзя не сделать вывод, что перед вами очень мужественный человек, выполнявший чрезвычайно опасную военную задачу в интересах своей страны, который все эти годы мирно жил среди нас. С другой стороны, вы слышали, как два других человека выступали в качестве главных его обвинителей.

Хейханнен — ренегат с любой точки зрения. Первоначально о нем говорили как о человеке, который „остался на Западе“. Можно было представить себе человека с высокими идеалами, который „выбрал свободу“ и так далее. Но вы видели, что он собой представляет: ни на что не годный тип, предатель, лжец, вор.

За ним последовал человек, который, насколько мне известно, стал единственным солдатом в истории Америки, признавшим, что продавал свою страну за деньги. (Речь идет о втором свидетеле обвинения — сержанте Роудсе, работавшем ранее в Москве в американском посольстве. — Прим. авт.)

Вернемся к Хейханнену. Обвинитель скажет вам, что для того, чтобы обвинять таких людей, нужно использовать именно таких свидетелей. Однако я хотел бы, чтобы вы, оценивая показания этого человека, спрашивали себя: говорит ли он правду или лжет и готов лгать сколько угодно, лишь бы спасти собственную шкуру.

Если этот человек шпион, то история, несомненно, обогатится еще одним рекордом, потому что он — самый ленивый, самый неумелый и незадачливый агент, которому когда-либо поручали задания.

Каковы же остальные свидетельские показания?

Появился сержант Роудс. Все вы видели, что это за человек: распущенный пьяница, предатель своей страны. Поистине трудно представить глубину падения этого человека.

Вспомните: Роудс утверждал, что никогда не встречался с Хейханненом, никогда не слышал о нем. Он никогда не встречался и с подсудимым. В то же самое время он подробно рассказал нам о своей жизни в Москве, о том, что всех нас продавал за деньги. А какое это имеет отношение к подсудимому? Эти события в Москве произошли за два года до того, как, но утверждению Хейханнена, Абель послал его, чтобы найти человека по фамилии Роудс.

И вот на основе такого рода свидетельских показаний вам предлагают вынести в отношении этого человека обвинительное заключение. Возможно, отправить его в камеру смертников…

Прошу вас помнить об этом, когда вы будете обдумывать ваш вердикт. Дамы и господа присяжные, если вы решите это дело, пользуясь критериями высшей истины, с тем чтобы покинуть здание суда с чистой совестью, вы, без сомнения, вынесете по первому и второму пункту обвинения вердикт „не виновен“.

Благодарю вас».

…1 мая 1960 года в 4.30 по московскому времени Фрэнсис Гэри Пауэрс, 30-летний американский летчик, уроженец города Паунд, штат Виргиния, поднял в воздух самолет У-2 с аэродрома Пешавара в Пакистане и взял курс на советскую границу. Пауэрс уже сделал на этом самолете 27 вылетов, пробыв в воздухе 500 часов, но перед перелетом через территорию Советского Союза, как Пауэрс признал позже, он нервничал, ему было страшно.

Находясь в 20 милях к юго-востоку от Свердловска, он изменил курс, сделав поворот на 90 градусов влево. В это мгновение он услышал какой-то шум, увидел вспышку, и самолет, клюнув носом, стал падать. Пауэрс выбросился, не попытавшись взорвать самолет (соответствующая кнопка была рядом с креслом) и не воспользовавшись препаратом для самоуничтожения (который ему предоставили, хотя жестких указаний на этот счет не было). После приземления на парашюте на советскую землю Пауэрс был схвачен и через несколько часов доставлен на допрос в Москву.

В ответ на советские обвинения в том, что Соединенные Штаты намеренно осуществляют шпионские действия, посылая самолеты-разведчики У-2 в полеты над советской территорией, президент Эйзенхауэр на пресс-конференции посоветовал русским вспомнить дело Рудольфа Ивановича Абеля.

Фотографии Абеля и статьи о нем вновь появились в газетах по всей стране. Через шесть недель после того, как Верховный суд вроде бы поставил точку в этом деле, оно вернулось на первые страницы газет. В своей редакционной статье газета «Нью-Йорк дейли ньюс» предложила обменять Абеля на Пауэрса.

«Можно с уверенностью предположить, что для нашего правительства Абель не представляет больше ценности как источник информации о деятельности красных. (Он никогда им но был.) После того как Кремль выжмет из Пауэрса всю информацию, какую сможет… такой обмен был бы вполне естественным», — говорилось в статье.

Из воспоминаний Дж. Донована.

«…10 февраля 1962 года я проснулся в 5.30 утра и с трудом упаковал вещи. Шел восьмой день моего пребывания в Берлине, и, если все пройдет хорошо, день последний. После завтрака я отправился в американский военный лагерь. Из маленькой гауптвахты с усиленным караулом, где Абеля содержали в особо охраняемой камере, были удалены все арестованные.

Когда я вошел, Абель поднялся мне навстречу. Он улыбнулся, протянул руку и, к моему удивлению, сказал: „Здравствуйте, Джим“. Ранее он всегда называл меня „мистер Донован“. Он выглядел худым, усталым и сильно постаревшим. Однако он был, как всегда, любезен и предложил мне американскую сигарету, сказав с усмешкой: „Этого мне будет не хватать“.

Нашу беседу ничто не стесняло. Я спросил, не возникает ли у него опасении в связи с возвращением домой, и он быстро ответил:

„Конечно нет. Я не сделал ничего бесчестного“.

Мы проехали на автомобиле по безлюдным улицам Западного Берлина, направляясь к мосту Глиникер-брюкке, месту нашей встречи. И вот мы уже на „своей“ стороне темно-зеленого стального моста, который ведет в оккупированную Советским Союзом Восточную Германию. На той стороне озера был Потсдам, справа на холме виднелся силуэт старого замка.

На другой стороне моста, названного в 1945 году американскими и русскими солдатами „Мостом свободы“, виднелась группа людей в темных меховых шапках. Выделялась высокая фигура одного из советских официальных представителей в Восточном Берлине, с которым я вел переговоры об обмене заключенными. Теперь трем правительствам предстояло завершить этот обмен.

По нашей стороне Глиникер-брюкке прохаживались американские военные полицейские.

Позади остановились два автомобиля вооруженных сил США. Окруженный здоровенными охранниками, появился Рудольф Абель, изможденный и выглядевший старше своих лет. Пребывание в тюрьме в Америке оставило на нем заметный след. Теперь, в самый последний момент, он держался только благодаря выработанной им внутренней самодисциплине.

Рудольф Иванович Абель был полковником КГБ. Его считали „резидентом“, который из своей художественной студии в Бруклине в течение 9 лет руководил советской разведывательной сетью в Северной Америке. Абеля задержали в июне 1957 года, полковника выдал его подчиненный Хейханнен, аморальная личность. ФБР арестовало Абеля, предъявив ему обвинения в заговоре с целью сбора атомной и военной информации, что могло грозить смертной казнью.

В августе 1957 года Абель попросил „назначить ему защитника по усмотрению ассоциации адвокатов“. Выбор пал на меня. На процессе 15 ноября 1957 года я просил судью не прибегать к смертной казни, поскольку помимо прочих причин „вполне возможно, что в обозримом будущем американец подобного ранга будет схвачен в Советской России или в союзной ей стране; в этом случае обмен заключенными, организованный по дипломатическим каналам, мог быть признан соответствующим национальным интересам Соединенных Штатов“».

И теперь на Глиникер-брюкке должен был состояться именно такой обмен во исполнение договоренности, достигнутой «после того, как дипломатические усилия оказались бесплодными», как написал мне президент Кеннеди.

На другой стороне моста находился пилот американского самолета У-2 Фрэнсис Гэри Пауэрс. В другом районе Берлина, у контрольно-пропускного пункта «Черли», должны были освободить Фредерика Прайора, американского студента из Йеля, арестованного за шпионаж в Восточном Берлине в августе 1961 года. Последней фигурой в соглашении об обмене был молодой американец Марвин Макинен из Пенсильванского университета. Он находился в советской тюрьме в Киеве, отбывая 8-летний срок заключения за шпионаж, и даже не подозревал, что в скором времени его освободят.

Когда я дошел до середины Глиникер-брюкке и завершил заранее обговоренную процедуру, можно было наконец сказать, что долгий путь завершен. Для адвоката, занимающегося частной практикой, это было больше чем судебное дело — это был вопрос престижа.

Я был единственным посетителем и корреспондентом Абеля в США в течение всего 5-летнего пребывания его в заключении. Полковник был выдающейся личностью, его отличали блестящий ум, любознательность и ненасытная жажда познания. Он был общительным человеком и охотно поддерживал разговор. Когда Абель находился в федеральной тюрьме Нью-Йорка, он взялся учить французскому языку своего соседа по камере — полуграмотного мафиози, главаря рэкетиров.

Приближалось время расставания. Он пожал мне руку и искренне сказал:

«Я никогда не смогу полностью выразить вам мою благодарность за вашу напряженную работу, и прежде всего за вашу честность. Я знаю, что ваше хобби — собирание редких книг. В моей стране такие сокровища культуры являются собственностью государства. Однако я постараюсь все же сделать так, чтобы вы получили, не позже следующего года, соответствующее выражение моей благодарности».

…Во второй половине 1962 года по моему адресу в Нью-Йорке на Уильям-стрит были доставлены конверт и пакет. В конверт было вложено следующее письмо:

«Дорогой Джим!

Хотя я не коллекционер старых книг и не юрист, я полагаю, что две старые, напечатанные в XVI веке книги по вопросам права, которые мне удалось найти, достаточно редки, чтобы явиться ценным дополнением к вашей коллекции. Примите их, пожалуйста, в знак признательности за все, что вы для меня сделали.

Надеюсь, что ваше здоровье не пострадает от чрезмерной загруженности работой.

Искренне ваш Рудольф».

К письму были приложены два редких издания «Комментариев к кодексу Юстиниана» на латинском языке.

— Однажды, — вспоминал Рудольф Абель, — Донован разоткровенничался со мной в тюрьме и показал отпечатанную на машинке свою лекцию-исследование об американской разведке. Один из разделов материала посвящался вопросам оценки информации. Попросил, чтобы я высказал свое мнение. И я высказал. Раскритиковал. В письменном виде.

— Если можно, немного подробнее об этом…

— Будьте любезны: «Вам, как юристу, известно, насколько тяжело составить подлинное представление о событиях на основе свидетельств этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки политических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накладывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заключается в том, что сами люди, занимающиеся этой оценкой, могут истолковывать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями».

…Рудольф Иванович вспоминал, что в начале мая 1960 года он, по стечению обстоятельств, оказался на несколько дней в тюрьме г. Льюисберга (штат Пенсильвания). 7 мая в субботу кто-то просунул через маленькое окошечко в двери камеры свернутую трубочкой газету. Первое, что бросилось в глаза, — это набранный огромными буквами заголовок: «Над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2». Ниже, помельче, было напечатано: «Г. Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».

Конечно же Абель в тот момент не мог даже и предположить, что минует еще какое-то время, его обменяют на американца Пауэрса и настанет долгожданный день возвращения на Родину, к своей семье.

Мы говорим Рудольфу Ивановичу, что сами явились свидетелями судебного процесса, который проходил в Колонном зале Дома союзов в Москве 17 августа 1960 года, где слушалось дело Пауэрса под председательством генерал-лейтенанта Борисоглебского. Шпиону грозила смертная казнь, но советский суд ограничился сравнительно мягким приговором — десятью годами лишения свободы. А через полгода Пауэрс получил помилование.

Беседы с полковником Абелем запомнились нам навсегда.

Тяжело сознавать, что Рудольфа Ивановича, обаятельного и мудрого, которого уважали и которым восхищались даже недруги, нет больше с нами. Он ушел от нас в 1971 году на 69 году жизни. Но у нас остались записи разговоров с ним, наспех сделанные заметки о проведенном вместе времени. Они и послужили канвой для нашего рассказа. Сегодня слова Абеля звучат как завещание.

— Самоотверженность предполагает высокую сознательность человека, чувство долга и ответственности перед обществом за свои действия. Храбрость — это способность преодолевать страх. Однако храбрость бывает разная. Случается безрассудная, показная. Но есть храбрость и отвага, основанные на чувстве долга, на трезвом учете обстановки и возможного риска. Чувство долга, умение правильно оценить обстановку — качества, которые также воспитуемы, и каждый человек может в повседневной жизни найти возможности проявлять эти качества и закалять их в себе…

Храбрость и отвага требуются от работников самых разных профессий. Эти качества необходимы и верхолазу, и альпинисту, летчикам, космонавтам, цирковым артистам, пожарным, охотникам и многим, многим другим. Никто из людей, работа которых связана с определенной опасностью, не пойдет на риск, если в этом нет необходимости. Это было бы безрассудством, а иногда даже преступлением. Для таких профессий опасность является «нормальным компонентом» работы, и каждый профессионал приучает себя к разумному поведению и принимает нужные меры, чтобы свести риск до минимума.

Усилием воли можно подавить в себе страх, приучить себя выполнять работу, связанную с определенной опасностью. Развить и укрепить свою волю может каждый человек путем настойчивой работы над собой.

И, наконец, на первый взгляд чисто профессиональный вопрос, — продолжал Рудольф Иванович. — Мы живем на планете в соседстве не только с нашими друзьями, но и с идейными противниками. Спецслужбы многих иностранных держав ведут против Советского Союза, других социалистических стран подрывную работу. В этой связи необходимо все время помнить о бдительности. Она нужна не только профессионалу, но и вообще любому советскому человеку. Разве это не так?

Работа разведчика, — размышлял далее Рудольф Иванович, — изобилует моментами, когда ему приходится проявлять находчивость, инициативу, смекалку. Под бдительностью мы понимаем довольно сложный комплекс. Он включает в себя постоянное изучение обстановки, в которой работаешь, наблюдательность, самокритичность по отношению к своим поступкам и словам, тщательное продумывание всех своих действий, относящихся не только к работе, но и ко всему, что связано с окружением, обычаями и нравами людей.

Однажды в США я навестил одного знакомого бруклинского художника. Был он очень беден и, хотя живописец был неплохой, никак не мог продать свои картины. В момент моего прихода у него оказалось несколько его друзей, а сам хозяин с повязанным вокруг головы шарфом маялся от зубной боли. Выяснилось, что у него несколько дней болит зуб, а к врачу он пойти не может: нет денег. Я тут же вытащил бумажник и вручил ему двадцать долларов, посоветовав немедленно идти к стоматологу.

Казалось бы, что в этом поступке особенного? Но в действительности он вызвал большое недоумение у друзей моего знакомого, да и у него самого. Среди большинства американцев не принято предлагать деньги, если тебя прямо об этом не просят, да еще без расписки и не оговорив сроки возврата. Такая, казалось бы, мелочь может кончиться для разведчика плачевно. К счастью, в данном случае все обошлось благополучно, если не считать, что в дальнейшем мне пришлось немало потрудиться, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от своего промаха.

Или вот другой случай, происшедший со мной в самом начале войны. Дело было в конце августа 1941 года. Я выезжал по делам за город и на электричке возвращался в Москву. Вагоны были переполнены, а на каждой остановке вливались новые пассажиры. После очередной станции меня оттеснили к двум ничем не примечательным молодым людям. До Москвы оставалось остановки три-четыре. И вдруг я услышал, как один из этих парней сказал другому: «Давай выйдем на следующей станции, а то как бы не проехать Москву». Выражение очень странное. Как известно, через Москву «транзитом» электропоезда не ходили. А вот в Берлине, и я это хорошо знал, пригородные поезда проходят через весь город и следуют дальше в другом направлении. Все-таки эти молодые люди доехали до Ярославского вокзала, где я попросил комендантский патруль проверить у них документы. Он задержал обоих. Впоследствии я узнал, что они оказались немецкими лазутчиками, заброшенными в наш тыл.

Оба эти случая лишь отдельные штрихи. В целом наша работа имеет мало общего с представлениями, которые складываются у читателей расхожей детективной литературы о разведчиках. Наша работа чаще бывает однообразной, она слагается из целой цепочки мелких, прозаических, малоинтересных, по требующих зачастую кропотливого труда элементов, которые только в совокупности дают нужный результат…

Да, Рудольфа Абеля больше нет среди нас. Но мы частенько вспоминаем ту профессорскую подмосковную дачу, где до сих пор висит скопированный с его открытки зимний пейзаж: заснеженная бугристая опушка, ветла с давно облетевшими листьями. На втором плане чернеет еловый лес, на фоне которого четко, контурно смотрится избушка в три окна (помните рассуждение Рудольфа Ивановича о связи искусства с точными науками?). Эту рождественскую открытку Абель изготовил в американской тюрьме. Ему разрешили рисовать в заключении, но не бескорыстно, поручив к Рождеству изготовить для заключенных более двух тысяч открыток… Сюжет «Родное Подмосковье» — одна из них.

— Моя увлеченность искусством и математикой в огромной степени помогали мне переносить все тяготы тюремной жизни, — любил повторять Абель. — Но самое большое, самое высокое чувство, которое я пронес через годы борьбы, труда и невзгод, — это чувство любви к Родине. С ним я никогда и нигде не расставался. Оно дало мне силы преодолеть многое на нелегком жизненном пути далеко от границ России. Это святое чувство. Его должны ценить и стар и млад.