Кадакес, 1929 год
– Я задушу эту гадину! Лучше отойди, малыш Дали! Я все равно сверну ей шею!
Скаля в бешенстве зубы, здоровяк Бунюэль склонился над раскинувшейся на песке хрупкой Галой, сомкнув на ее горле крепкие ладони яхтсмена. Маленькая Сесиль громко плакала, запрокинув ставшее некрасивым личико и широко разинув рот. Перед озверевшим другом на коленях стоял худенький усатый брюнет, заламывая руки, и, с видом безумного отчаяния выкатывая глаза, умолял отпустить его возлюбленную.
Отправляясь в летний дом отца Дали, расположенный в уединенной части рыбацкой деревушки Кадакес, Луис Бунюэль ожидал чего угодно, но только не того, что его чудаковатый приятель окончательно лишится рассудка. Сальвадор и раньше давал немало поводов для пересудов. Теперь же стопроцентно утвердил за собой репутацию умалишенного. Правда, в первый момент все было вполне благопристойно. Парижские гости подкатили к побережью на авто поздним вечером. Сальвадор вышел из дома встречать друзей, скользнул по жене Элюара безразличным взглядом и, пожав всем руки, завел беседу с мужчинами. Бунюэль заметил, как на губах владельца галереи заиграла довольная усмешка, ибо Дали пришел в неописуемый восторг, услышав о намерении, с которым Камиль Гоэманс приехал в Испанию. Выставка в Париже! На Рю де Сен, в одном зале с божественным Пикассо! Об этом он не мог и мечтать.
Договорившись утром встретиться на пляже, чтобы обсудить детали предстоящего сотрудничества, парижане отправились в гостиницу «Мирамар». А на следующий день случилась беда. Сальвадора словно подменили. Он хохотал, точно безумный, катаясь по песку и будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Откуда парижским гостям было знать, что стоило Дали приблизиться к кому-нибудь из них, как рядом вырастала Галючка. Явная только для Сальвадора подруга указывала на собеседника тонкой призрачной рукой и серьезно говорила:
– Разве ты не видишь сову у него на голове? Видишь ведь, да? А видишь, как на голове совы блестит какашка?
И Сальвадор заливался безудержным смехом, переходящим в протяжный стон, похожий на плач и вой одновременно. Но это не помешало приезжим взобраться на чердак и долго бродить по студии, рассматривая картины. Осмотр работ Дали оставил у зрителей двоякое впечатление. С одной стороны, это были работы человека, безусловно, талантливого. С другой – совершенно безумного. Студию переполняли перетекающие друг в друга предметы, навеянные замысловатыми скалами мыса Креус, текучей барселонской архитектурой Гауди и потаенными страхами автора. С полотен на гостей смотрели завуалированные под тени вагины и пенисы разнообразных форм, вытянутые пальцы мастурбаторов и перекошенные лица непрошеных гостей из ночных кошмаров.
Однако наиболее гнетущее впечатление на зрителей произвела картина «Мрачная игра». На ней был старательно выписан стоящий у первой ступени лестницы мужчина в перепачканном фекалиями белье, к плечу которого склонился женоподобный юноша с гримасой боли на лице. И все это в окружении самых неожиданных фигур: скульптурного льва, победоносной статуи онаниста на пьедестале, мужских шляп, морских камешков и головы автора полотна с кузнечиком, сидящим на его плотно сжатых губах.
Несомненно, эта картина, так же как и все остальные работы художника, была написана под влиянием светоча сюрреалистов, их иконы и пророка, венского психиатра Зигмунда Фрейда, настоятельно советовавшего вытаскивать на свет божий из подсознания все то, что тревожит и гнетет. И, глядя на эти полотна, не оставалось сомнений, что глубины подсознания Дали были так глубоки и зловонны, что погружаться туда было опасно для психики. При этом техника поражала своей отточенностью, и это еще больше усиливало тягостное впечатление от картин. Сам художник корчился в дверях от распирающего его смеха, не замечая замешательства гостей.
– Не слишком ли много дерьма? – задумчиво проговорил Элюар, и деловитые нотки в его голосе очень не понравились галеристу. – Плохо дело, если наш начинающий гений окажется копрофагом. Тогда его работы мало кого заинтересуют. Надо бы осторожно выяснить этот вопрос. Гала, – окликнул Поль жену.
Гала не обернулась. Она стояла, замерев, в глубокой задумчивости перед «волшебным фонарем» и рассматривала повторенную тринадцать раз подряд закутанную в меха фигурку девочки, сидящей в запряженных тройкой санях. Гала задержала взгляд на завершающей цикл картинке, той самой, где появился хищный зверь. Глаза бегущего за санями волка горели адским пламенем. Среди других странных предметов, раскиданных по студии в полнейшем беспорядке, «волшебный фонарь» занимал главенствующее место. Под его основание была аккуратно подстелена зеленая бархатная салфетка, а медные части до блеска надраены. И в одной из деревянных пластин виднелось проделанное дробью отверстие. В это трудно было поверить, но перед Леночкой Дьяконовой и в самом деле был тот самый «волшебный фонарь» Сержа Кутасова, который она видела в швейцарском Клаваделе.
Знакомство с безумным часовщиком не прошло для нее даром. Она вдруг поняла секрет успеха. Стоит только захотеть, и станешь чертовски богатой и невероятно знаменитой. Главное – эпатаж. Кондитер Лившиц сочинил историю про ангела – и озолотился. Когда сенсация с крылатой девочкой стала забываться, зять кондитера смастерил «говорящие часы», чем возродил интерес к конфетам. Конечно, кондитер и часовщик были не совсем нормальны – обычному человеку и в голову не придет взять в дом калеку и сделать на этом деньги или запихнуть в корпус часов карлика и заставить его отвечать на вопросы любопытствующих.
Но принцип завоевания популярности ясен. Главное, чтобы о тебе говорили. Чтобы тебе удивлялись. Чтобы пересказывали друг другу твои эксцентричные выходки. А если к эпатажу добавить еще и вкусный продукт, вроде конфет Бенедикта Лившица, то слава гарантирована! Ведь это и в самом деле очень просто! Нужно лишь только найти талантливого безумца, способного создавать нечто притягательное для публики и готового на самые отчаянные выходки. И, если держать его на коротком поводке, потакая капризам и тайным желаниям, безумец станет покладистым и будет делать все, что она захочет. И вот тогда с помощью его таланта и ее безудержной энергии из их пары родится звездный дуэт.
В голове ее до сих пор звучал разъяренный крик Кутасова: «Ты бездушная тварь, ты не сможешь вдохновлять!» Отчего же не сможет? Грендель ведь писал о ней стихи! Тогда, в Швейцарии, их отношения с Эженом так и не продвинулись дальше детских писем и невинных поцелуев в темноте санаторных коридоров. Вернувшись в Москву, Леночка снова окунулась в полуголодную жизнь материнского дома. К этому моменту ее комната была окончательно занята младшей сестрой, и попавший под влияние матери отчим отказывался что-либо сделать для своей недавней любимицы. Выбирать не приходилось, и новоявленная Гала, стремясь приблизиться к мечте, сделала ставку на поэта. Ни на что особенно не рассчитывая, написала ему в Париж. Получилось очень удачно. Мать французика откликнулась почти сразу же – ее мальчика со дня на день должны были забрать на фронт, и любящая гусыня была готова на любые жертвы, лишь бы ее драгоценное чадо оставили в покое.
Широта взглядов французской матроны простерлась до того, чтобы пригласить Галу в Париж и объявить невестой сына. И мадемуазель Дьяконова мигом собралась за границу. Мать ее не останавливала. Отчим тоже. Гала уезжала из России озлобленная и всем чужая. Уезжала, лелея в душе заветную мысль – стать невероятно богатой, всемирно знаменитой и доказать им всем, что она сможет всего этого достичь. Следуя своей теории, Гала потакала капризам и прихотям мужа, но это ни к чему не привело.
Грендель-Элюар оказался слишком прагматичен, зациклен исключительно на себе и абсолютно не безумен. Скорее наоборот. Муж добывал все то, чем мечтала наслаждаться Гала, но только не для нее, а для себя. Ею он вовсе не дорожил, воспринимая жену исключительно сквозь призму собственных удовольствий и коммерческих нужд. Все его письма к Гале были пронизаны одной-единственной мыслью: «Я – великий поэт Поль Элюар! Я, Элюар, люблю себя в тебе, Гала! Я, Элюар, люблю себя без тебя, Гала! Я сплю с другими женщинами, но так скучаю по тебе! Как Я хочу погрузиться в тебя, Гала. Я! Я! Я!»
Он не был ручным, ее Грендель. Заносчивым, самовлюбленным, блудливым – каким угодно. Но только не послушным и ручным. И не хотел им становиться, хотя для воплощения ее стремлений должен был бы стать. И вот теперь, когда муж привез Галу к очередному перспективному художнику в надежде разжиться за бесценок картиной-другой, она вдруг увидела того, кого давно искала. Да вот же он, ее безумный гений! Стоит, сложившись пополам, в дверях собственной студии под летним солнцепеком и хохочет, как идиот. Интересно, откуда у Дали «волшебный фонарь»? Испанец им дорожит – это факт. Значит, на этом можно сыграть.
– Дорогая! – повысил голос Элюар.
– Да, любимый? – Гала запустила вращение барабана, не отрывая глаз от мчащихся саней.
– Дорогая, только ты с твоей врожденной деликатностью можешь обсудить с Сальвадором этот скользкий вопрос, – вкрадчиво проговорил поэт.
– Какой вопрос? – Поглощенная своими мыслями, Гала утратила нить разговора.
– Не слишком ли большую страсть наш юный гений испытывает к фекалиям, – в голосе Элюара послышалось раздражение. – Выяснишь для меня?
– Конечно, Поль. Сегодня же спрошу.
Галерист и Бунюэль тревожно переглянулись, предчувствуя недоброе. Сомнений не оставалось: Элюары запускали отработанную схему по охмурению перспективных художников. День друзья провели на пляже. Причем Дали, желая эпатировать французов, вырядился в рубаху с рюшами, выбрил и выкрасил подмышки охрой, гладко зачесал назад свои длинные черные волосы и набриолинил усы, окончательно сделавшись похожим на танцора аргентинского танго. При этом художник продолжал безо всякой видимой причины истерично хохотать, и вскоре с ним перестали пытаться завести беседу, махнув на безумца рукой.
Вечером, когда на Кадакес опустились сумерки, Гала отработанным жестом, безотказно действовавшим на всех без исключения членов кружка сюрреалистов, взяла Сальвадора за руку и увлекла наверх, в студию. Она шла, покачивая бедрами и, несомненно, надеясь его соблазнить. Но Дали, погруженный в свои мысли, не замечал ее флирта, покорно следуя за женщиной наверх по ступеням лестницы. Для художника она была всего лишь женой друга Поля Элюара, усталой раздраженной дамой, на десять лет старше самого Дали. Весь день мадам Элюар только и делала, что повышала голос, сердито окликая маленькую дочь:
– Сесиль! Не лезь в море! Сесиль! Не трогай крабов! Сесиль! Сесиль! Сеси-и-иль!
Поднимаясь в мастерскую, Дали недоумевал, что ей от него нужно. Он даже не помнил, как зовут эту женщину с нервным хищным лицом и маленькими злыми глазками. Жена Элюара вошла в студию и сразу же направилась к «Мрачной игре».
– Это очень значительное произведение, – начала она, прищурившись и откинув голову, рассматривая картину. – Вот почему ваши друзья-сюрреалисты, я и Поль, хотели бы понять, чем вызвано, что некоторым элементам вы, мой друг, похоже, уделяете особое внимание. Если у этих элементов есть соответствие в вашей жизни, то в таком случае я в большом разладе с вами. Потому что мне это кажется ужасным. Но это ваша личная жизнь, и мне нельзя в нее вмешиваться. Однако дело вот в чем: если вы пользуетесь своими картинами, чтобы доказать пользу какого-либо порока, который вы считаете гениальным, это, как нам кажется, значительно ослабляет ваши произведения, сужает их, низводит до уровня психопатического документа.
Дали все порывался рассказать этой парижской штучке о мотивах, толкнувших его к написанию полотна, но верная Галючка за спиной настойчиво шептала ему в ухо, чтобы он не смел этого делать, ибо его не поймут. Дело было в отце художника. В память юноши врезался эпизод, после которого он перестал считать отца центром вселенной. Был летний день, жара висела в воздухе, осязаемая, как дорожная пыль. От нее щипало глаза, и было больно облизывать шершавым языком пересохшие губы. Взявшись за руки, он, матушка и Анна-Мария стояли на ступеньках их дома в Фигерасе и пристально всматривались вдаль, с нетерпением ожидая, когда же на горизонте покажется машина отца.
Семья собиралась пойти в театр, и нарядные костюмчики детей из плотного бархата насквозь промокли от пота. Время шло, жара и ожидание становились нестерпимыми, а дона Сальвадора Дали-и-Куси все не было видно. И вот наконец на белой улице мелькнуло такси, за лобовым стеклом которого рядом с водителем покачивалась солидная фигура нотариуса. Донья Фелипа сжала детские ладошки, вытянувшись в струнку, и приветливо улыбалась, глядя на приближающуюся машину. Когда же такси подъехало и дверца распахнулась, перед семейством предстал отец.
– Знаете, почему я опоздал? – с некоторой торжественностью осведомился дон Сальвадор-и-Куси. И, глядя в ожидающие ответа лица жены и детей, самодовольно сообщил: – Я обосрался.
С тех пор образ перепачканного фекалиями отца не выходил из головы художника. Его так и подмывало рассказать жене Элюара правду, но застенчивость мешала пойти на столь откровенный шаг. Другое дело – Галючка. Ей он доверял как самому себе и мог с ней делиться самыми сокровенными мыслями.
– Клянусь, я не копрофаг, – горячо воскликнул Дали, не пускаясь в детальные объяснения причин своего интереса. – И так же, как и вы, мадам, боюсь этого вида безумия. Но думаю, что подобные грубые элементы можно использовать как терроризирующие. Они так же имеют право на существование, как кровь или моя кузнечиковая фобия.
Пристально глядя в глаза художника, женщина протянула руку, желая прикоснуться к его лицу, и тут на юношу накатил очередной приступ хохота. Не отводя гипнотизирующего взгляда, Гала взяла художника за руку и сжала ее с силой, неожиданной для этой хрупкой женщины. Глаза ее лучились пониманием природы этого смеха, необъяснимого для других. Смех Дали не был веселым. Он не был скептическим или легкомысленным. Это был фанатизм, катаклизм, пропасть и страх. Переведя свинцовый взгляд со смеющегося лица каталонца на «волшебный фонарь», она отпустила его руку и спросила:
– Давно у вас эта вещь?
Давясь хохотом, художник сбивчиво проговорил:
– С самого раннего детства. Видите девочку в санях? Она русская. Ее зовут Гала. Галючка. Она моя подруга. И она для меня все.
– Забавное совпадение. Я тоже из России, и меня тоже зовут Гала. Как странно. Эту игрушку я видела раньше. Здесь есть пластина с отверстием. Хотите, я расскажу вам, откуда она взялась?
Гала крутанула барабан, и побежали по снежной равнине быстроногие кони, унося от волка румяную русскую девочку, закутанную в меха.
– Вы гениальный художник, маленький Дали, – продолжила жена Элюара, глядя на вращение барабана. – И справедливо жаждете славы, изо всех сил пытаясь привлечь к себе внимание толпы. Но робость мешает вам быть самим собой. Не бойтесь этого! Отпустите себя на волю, доверившись своей Градиве! Я вижу, вы почитаете Фрейда. Венский врач лично знал того, кто создал этот фонарь. Тот человек был серьезно болен. И гениален. Как и вы. Он делал механических людей. И у него была женщина. Даже не женщина. Ангел. И для нее он сделал этот «волшебный фонарь», это она изображена в санях. Гений страстно любил своего Ангела и очень боялся потерять. Боялся настолько, что почувствовал, как погружается в сумрак безумия, и обратился за помощью к доктору Фрейду.
Стоя напротив этой чужой, незнакомой женщины, художник внимательно слушал историю безумного русского гения и ловил себя на мысли, что странным образом перед ним уже не жена Элюара, а его подружка Гала.
– Фрейд рассказал русскому гению о Градиве, посоветовав всегда носить с собой вещь, напоминающую о возлюбленной. Безумный русский гений вынул из фонаря две пластины, одну взял себе, другую отдал Ангелу. Вот та, с дырой, пластина Ангела. Ее убили, прострелив вместе с сердцем и деревяшку от «волшебного фонаря». Несмотря на обещания Фрейда, Градива не смогла вывести своего гения к свету, ибо сама навеки погрузилась во тьму. Если бы не смерть Ангела, все было бы хорошо.
Слушая журчание ее слегка приглушенного голоса, художник ощущал в своих руках ее ладонь и понимал: да, это Галючка обрела плоть и кровь, чтобы помочь ему не заблудиться в жизни. Чтобы взять его за руку и твердым шагом повести за собой.
– Градива, – любуясь внезапно заворожившим его лицом, показавшимся лишь в первый момент некрасивым, прошептал Дали. – Я знаю, я читал очерк Фрейда «Бред и сны в «Градиве» Йенсена». Все верно. Ты моя Градива. Моя муза. Мой Ангел. Ты выведешь меня из тьмы.
– Я пришла, чтобы помочь вам. Вы не должны ничего бояться, маленький Дали. Я излечу вас от всех на свете фобий. Доверьтесь мне, и я не позволю вам упасть в пропасть безумия. Я тоже доверяюсь вам. Я знаю, что вы никогда не причините мне вреда. Ведь только я могу сделать вас счастливым. Вы любите писать картины?
– Больше всего на свете!
– Так пишите – и будьте сами собой! Все остальное сделаю я!
Дали вдруг отпустил ее руку, порывисто шагнул к волшебному фонарю и вынул из него две пластины. Одну, с дырой, взял себе, сняв с ноги полосатый носок и спрятав в него свое сокровище, а вторую протянул жене Элюара.
– Я никогда – ты слышишь, никогда – не сделаю тебе больно, – с жаром воскликнул художник, вкладывая деревянную пластину в руку женщины. – Обещаю тебе, Гала!
Этот вечер стал для каталонца судьбоносным. Сальвадор Фелипе Хасинто Дали спустился вниз из мастерской совсем другим человеком. Теперь художник был не один на один со своими демонами. Между ним и его паранойей щитом встала Гала. Реальная Гала, а не придуманная им Галючка. Живая Гала из плоти и крови учила его искусству любви, учила бережно и настойчиво, как терпеливая наставница отстающего ученика. Дали с трудом преодолевал свои страхи перед женским телом, явленным не на картинах старых мастеров, а раскинувшимся на постели в ожидании ласки тех мест, прикоснуться к которым самостоятельно он не решился бы ни за что на свете. Интимная близость давалась художнику с невероятным трудом, вызывая почти физические страдания, и Гала не испытывала рядом с ним ничего, кроме брезгливой жалости, но ради своей цели была готова на все.
Окружающие не могли не замечать, что отношения этой пары отмечены болезненной необычностью и явными психопатическими симптомами. Гала позволяла Дали делать с собой все, что он захочет, но с одним-единственным условием – не причинять увечий. Манипуляция жены Элюара отлично удалась. Она стала жизненно необходима художнику. Отпущенные на свободу, на Сальвадора Фелипе с новой силой нахлынули головокружения и видения. На экскурсиях по скалам бухты Креус он безжалостно требовал, чтобы Гала карабкалась вместе с ним по самым опасным и высоким уступам.
При этом художник испытывал невероятное желание столкнуть спутницу в пропасть, как это случалось с ним в детстве, когда он гулял по горам со своими немногочисленными подругами и друзьями, но Гала, властно глядя на него и давая понять, что целиком и полностью находится в его руках, но доверяет ему и потому не боится, удерживала его от этого шага. Мысль, что только эта женщина способна сделать его счастливым, останавливала занесенную для удара руку, и он торопился в студию, чтобы выплеснуть на полотно переполнявшие его эмоции.
Погруженный в сложные взаимоотношения с Галой, Дали совершенно забыл про Бунюэля.
Луис же бесился от ярости, не зная, как приступить к обсуждению сценария. Заказчики выдали на съемки деньги и ждали результата. Виконт Шарль де Ноай желал увидеть полнометражный фильм, который стал бы чем-то вроде продолжения «Андалузского пса». Предполагалось, что вестники независимости от моральных устоев – сюрреалисты – и дальше продолжат отстаивать право человечества на свободное выражение сексуальных инстинктов в противовес замшелым ценностям буржуазного общества, коими являются Церковь, Семья и Отечество.
Основой для фильма должна была послужить рукопись маркиза де Сада «Сто двадцать дней Содома», которую готова была предоставить в полное распоряжение кинематографистов супруга виконта. Виконтесса Мари-Лор де Ноай была правнучкой одиозного маркиза и рассчитывала на выходе получить шедевр, который бы не хуже «Андалузского пса» встряхнул буржуазную публику. Но деньги, отпущенные на съемки, таяли, как снег Альпийских вершин на припекающем солнце, а работа над сценарием до сих пор еще так и не началась.
Дали и слышать не хотел ни о каких делах и ни на шаг не отходил от своей пассии. Чтобы не мешать любовникам, предусмотрительный Элюар, блюдя свои интересы, поспешно отбыл в Париж, и художник, лишившись последнего сдерживающего фактора, не мог ни о чем больше думать, кроме своей обожаемой Галы. Он говорил, как Гала, слово в слово повторяя все ее высказывания. Думал, как Гала. Жил одной Галой. Понимая, что в такой обстановке от приятеля ничего не добьешься, Луис Бунюэль предпринял неудачную попытку разделаться с проклятой русской на пляже, после чего уехал домой.
Вскоре из Кадакеса отбыла и Гала, увозя с собой «Мрачную игру» и некоторые другие картины Дали. А также деревянную пластинку из «волшебного фонаря», собственноручно вынутую каталонцем из игрушки и переданную Гале Элюар как залог их любви. Свою пластинку, пробитую картечью, художник в разлуке хранил так бережно, точно от этого зависела его жизнь.
