Глава 16
Очнулся от того, что все тело вновь словно ударило током. Ноги и левая рука дернулись в конвульсии. В комнате, где я находился, было темно. На улице стояла ночь, но яркая и большая луна через высокие и широкие окна заливала комнату и стоящие в ней ряды кроватей своим серебряным светом. Лунный свет падал и на мою кровать, я словно купался и парил в нем. Ночную тишину нарушали лишь стоны и хрипы, доносившиеся с соседних кроватей. Страшно хотелось пить и еще справить естественные надобности. У меня двигалась только левая рука, спина застыла, словно деревянная, повернуться было невозможно. Перстень светил темно-серым цветом. Шуметь, когда отдыхают остальные, вообще-то неприлично, а сделать «дело» было крайне необходимо. Только вот как? Кнопки вызова медперсонала тут не было, а под себя делать стыдно. Хоть я голый и довольно циничный и лежу на клеенке, тем не менее не хотелось делать под себя и лежать в дерьме. А как достать «утку», не представлял. Спасло положение появление в дверях пожилой санитарки с ведром в руках. Подняв руку, я стал усиленно махать ею, стараясь привлечь к себе внимание. Женщина увидела мои позывы и подошла.
– Чего тебе, милок? «Утку», что ли?
– Ее, и попить бы.
– «Утку» тебе сейчас дам, а вот с попить придется подождать. Потерпи чуток. Врач как освободится, так скажет, можно тебе пить или нет.
Привычно разместив под меня «утку» и дождавшись, когда я сделаю «дела», она принесла тарелочку с водой и кусочек ваты. Макая вату в воду, она мочила мои губы, а мне казалось, что я пью самую вкусную на свете воду. С этой мыслью я вновь ушел в темноту.
Проснулся, когда на дворе уже вовсю светило солнце. Только теперь удалось рассмотреть, где я оказался. Это был обычный учебный класс с сохранившейся доской и столом у входа. В комнате находилось порядка двух десятков кроватей с ранеными. Те же дюжие санитары, что вчера таскали меня в операционную, выносили из комнаты носилки с закрытым простыней телом. Весело тут, однако! Я, кстати, излишеством одежды не щеголял – лежал в одних бинтах, прикрытый сверху видавшей виды застиранной простыней. Вскоре пришла очередная санитарка, изучившая потребности пришедшего в себя народа. Лежать было скучно, разговаривать не с кем, спать совершенно не хотелось, раны почти не тревожили. Кормить не кормили, да и не хотелось, а вот пить – это да! Ведро бы точно выпил, но приходилось обходиться лишь слегка смоченными ваткой с теплой водой губами. Пока лежал, санитары вынесли из комнаты еще двоих, а потом пришли за мной. Слава богу, на перевязку.
В операционной врач снова чистила раны и водила магнитом над ними, потом ковырялась в теле и снова водила магнитом. Боли почти не было, я даже улыбался, и было бешеное желание попеть. Но сдержался и даже не ругался, чтобы не мешать врачу. Кстати, наркоз мне в этот раз не дали, жадины! Операция почему-то длилась очень долго. Опять был звон от осколков. Сколько же их во мне?! Опять была куча бинтов на теле, шее и бедре. Но, в отличие от вчерашнего дня, я не уснул и даже спросил у врача, можно ли мне пить воду. Разрешили! Господи, с каким же удовольствием ухандокал стакан воды, а затем еще один. Больше не дали, но я и этому был очень рад, а то пожар внутри меня разгорался все сильнее. Потом санитары меня понесли на второй этаж и почему-то вместо палаты занесли в перевязочную. Тут находились уже знакомый мне лейтенант и пожилой старшина, сидевший за столом. Санитары, поставив носилки на кушетку, вышли, оставив нас соображать на троих. То, что лейтенант «молчи-молчи», было понятно. Я это еще вчера срисовал, когда он мои документы изучал, но лезть вперед батьки в пекло не стал, зачем, пусть сам начнет. Мало ли что они накопали, вдруг я во сне чего наговорил, скажем, на немецком языке признался, что шпион, или инопланетное чудовище, или вселенец в чужое тело. Ведь за такое точняк в психушку отправят.
– Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? Говорить можете? – спросил лейтенант.
– Могу.
– Назовите себя.
– Старший лейтенант ГБ Седов Владимир Николаевич, командир батальона ОМСБОН НКВД. До последнего времени исполнял обязанности командира Брестской отдельной штурмовой бригады НКВД, действовавшей в составе Минской группы войск. Лейтенант, давайте не будем попусту тратить время и играть в шпионские игрища. Насколько я понимаю, вы представитель нашего наркомата здесь. У вас на руках мое удостоверение личности. Надеюсь, вы его уже пробили и вам подтвердили, что я – это я. Кроме того, моя личность вами установлена через медсестру госпиталя, которая знает меня еще с довоенной поры. Разве не так? Или ответ из ОМСБОНа и наркомата еще не пришел?
– Пришел, но вы сами должны понимать, что я обязан был удостовериться лично, что это вы, а не кто-нибудь другой, использовавший ваши документы. Кроме того, на вас была довольно странная военная форма с большим количеством элементов одежды противника и то, что носится заключенными. Например, бинты и нижнее белье у вас немецкие, брюки и куртка из тех, что носят заключенные в наших лагерях. Королева полгода назад знала вас как пехотного лейтенанта, а не сотрудника НКГБ.
– Я все понимаю. Кстати, вы так и не представились.
– Сержант ГБ Козодаев. А это…
– Дмитрий Иванович, я сам, – перебил его «старшина». – Лейтенант ГБ Кулаев Николай Григорьевич. Простите за маскарад, не хотели лишний раз привлекать к себе и вам внимание. Владимир Николаевич, вы действительно не могли бы уточнить по форме, что была на вас, чтобы мы знали на будущее?
– Почему нет? Это специальная форма, установленная приказом наркома для штурмовых подразделений НКВД, в том числе и моего. Часть ее элементов взята и у врага.
– Понятно. Нас просили уточнить у вас детали нападения на вашу колонну и вашего ранения. Все, что вы помните. В наркомате считают, что там не все чисто…
Как отказать в такой малости! Естественно, я рассказал, как было дело. Кулаев вел допрос, а Козодаев записывал мои показания.
– Владимир Николаевич, вы в курсе, что пулевое ранение вам нанесено в спину сзади? – спросил лейтенант.
– Нет. Когда мина взорвалась, меня ударной волной подбросило вверх, тогда я и почувствовал удар в спину, но считал, что это осколок, и только здесь узнал, что это пулевое ранение. Я так понял, что пули во мне не было?
– Да. Поэтому трудно определить калибр и тип оружия. Вы сказали, что у нападавших не было опыта организации засад. Почему вы так решили?
Пришлось на пальцах объяснять, что и как я бы сделал, сколько мне бы потребовалось человек, чтобы полностью разгромить колонну.
– Если вы считаете, что вражеских стрелков на вашей стороне дороги не было, тогда, может быть, попробуете вспомнить, кто из бойцов был у вас за спиной слева? Хирург, делавшая вам операцию, говорит, что ранение могло быть нанесено именно с этого направления с расстояния около десяти метров. Мы не можем утверждать, что кто-то из тех, кто был в вашей штабной колонне, хотел вас убить, но тем не менее нам приходится рассматривать и такую версию. Особенно с учетом информации из Минска об участившихся нападениях на командный состав группировки и активизации диверсионных групп врага. За последние дни при странных обстоятельствах тяжело ранены генерал-майор Левашов и несколько старших командиров из штаба группировки, убито несколько командиров боевых соединений.
– Возможно, что немцы таким способом хотят сорвать наше наступление.
– Вполне вероятно, что именно так и было. Ну так как насчет того, кто был сзади?
– Вы, честно говоря, ставите меня в довольно затруднительное положение. Когда я выкатился из броневика, по соседству со мной были лейтенант Колодин и трое бойцов комендантского взвода – пограничники Пономарев, Морозов и Курихин. В бронетранспортере оставались мой ординарец Никитин, двое бойцов из расчета АГС и водитель. Пономарев и Морозов – пулеметчики, Курихин – снайпер. Всех троих знаю с июля прошлого года. Вместе шли по Белоруссии. Лейтенант из прикомандированных. В нашей бригаде с декабря, вроде бы боксер-разрядник. Ничего плохого о нем сказать не могу. Неплохо воевал, участвовал в боях в качестве командира взвода истребительного батальона, затем ротного у штрафников. Ехал с нами проведать своих раненых.
– Чем были вооружены ваши бойцы?
– Пулеметчики – пулемет МГ-34, пистолеты, автоматические винтовки, штык-ножи, гранаты. Колодин – пистолет и, по-моему, чья-то винтовка. Курихин – СВТ в снайперском исполнении, пистолет, штык-нож. У Никитина – ППД и пистолет, у остальных – автоматические винтовки.
– Простите, что перебиваю, а что было у вас?
– Пистолет и ППД. Как я говорил, Никитин с кем-то из бойцов работал из АГС, водитель и кто-то из расчета АГС были то ли тяжело ранены, то ли убиты. Пулеметчики и снайпер работали из-за бронетранспортера. Когда пошли в атаку, первым из-за брони выбежал я, потом Колодин и бойцы, не занятые тяжелым оружием.
– То есть из-за вашего броневика выскочили только вы и Колодин? А остальные?
– Атаковали мы с Колодиным, остальные давили огнем гитлеровцев. Нашу атаку поддержали бойцы из других машин. Так что, по-моему, все бойцы действовали по обстановке.
– Вы с лейтенантом бежали рядом?
– Нет, на расстоянии трех-пяти метров друг от друга. Вы знаете, а ведь пуля могла в меня попасть случайно. Кто-то из бойцов мог быть ранен, убит или просто отброшен ударной волной, соответственно оружие в руках могло изменить направление и выстрелило в мою сторону.
– Вполне может быть и такое, – задумчиво сказал Кулаев.
– Вы не знаете, со мной кого из моих подчиненных привезли?
– Здесь в госпитале ваших бойцов нет, – сказал Козодаев. – Вас доставили в Тамбов на самолете, который из-за плохой погоды не смог сесть в Брянске или в Воронеже. Вместе с вами на борту было 20 человек тяжелораненых из числа освобожденных из плена. Все они находятся здесь. Если хотите, я могу узнать по остальным госпиталям и отделениям о наличии у них бойцов вашей части.
– Сделайте, если это вас не затруднит.
– Владимир Николаевич, в нашей ведомственной поликлинике свободных мест нет, поэтому вы, надеюсь, не будете против остаться здесь в госпитале?
– Конечно, нет. Даже не дергайтесь по этому поводу. Сколько мне здесь лежать, врач не сказал?
– Около трех недель придется пробыть точно. Раны почистили, теперь надо дождаться, как они будут заживать. Все зависит от вашего организма.
– Понятно.
– Отдельной палаты мы вам тут тоже предоставить не можем. Лежать вы будете в палате старшего комсостава. Если вам что-то потребуется, сержант по возможности обеспечит.
– Спасибо. У меня к вам большая просьба: не надо афишировать перед остальными моего звания, должности и награждения Звездой Героя. Пусть я для всех пока останусь армейским старшим лейтенантом.
– Чего-то опасаетесь? Мы можем усилить охрану госпиталя.
– Нет, не опасаюсь. Просто, во-первых, не хочу ажиотажа вокруг себя, от этого у окружающих одни неприятности будут. Во-вторых, лучше подстраховаться на всякий случай. Не нравится мне ситуация с нападением на колонну и моим ранением.
– Хорошо, всех, кто о вас знает, предупредим, чтобы молчали, – сказал Козодаев.
На этом мы расстались. Вызванные из коридора санитары отвезли меня в палату и переложили на свободную койку со свежими простынями. От всех переживаний я быстро уснул…
Мне впервые за более чем полгода снился рассвет 22 июня и бой в крепости. Особенно тот момент, когда я стоял под крышей церкви, а вокруг меня в стены впивались осколки и горели перекрытия. Все было как наяву, словно я опять был там, и еще ничего не решено, и история не поменяла свой ход. Я вновь видел неторопливый ход по крепостным аллеям штурмовых групп немцев, захват ими объектов внутри цитадели, бой в храме, нашу атаку на Тереспольские ворота и казармы батальона НКВД, смерть бойцов и друзей, пожары в зданиях и на улице, горящие машины и деревья. Мне казалось, что я сам весь в огне. Горю всеми частицами своей души и тела, плыву и таю в жарком пламени. Мне хотелось вырваться из него, но ничего не получалось, становилось хуже, появилась боль, проникающая в каждую клеточку, и я решил плыть дальше по течению. Это помогло. Потихоньку боль стала спадать, а вместе с ней становились меньше языки пламени. Вскоре на меня пролился дождь, сначала это были отдельные капельки, падавшие на лицо. Я старался ловить их ртом, но смог поймать всего несколько штук. И тут дождь полился как из ведра. Капли попадали на лицо, в рот, тело. Омывали шею, грудь и бедра. Мое тело наконец стало остывать, и я спокойно погрузился в спасительную темноту…
…Море! Мне снилось море, его теплые, ласковые и нежные волны, качающие и убаюкивающие меня. Господи, как же я люблю вот так лежать на волнах. Вечно бы так лежал, подставляя солнцу свое лицо, если бы не одно «но» – мелкие черноморские медузы противно касались тела. Не люблю я их! Так не хочется открывать глаза, но придется…
Вот ведь бред какой-то! Приснится же такое! Какие, к черту, медузы?! Какое море?! Я же в госпитале лежу на лечении по ранению! Но глаза открывать все равно не хотелось, так приятно было ощущать себя на волнах. Эй, мужик, очнись! Это я тебе говорю, товарищ Герой и так далее. Просыпайся давай, хорош подушку мять! Тем более что кто-то довольно грубо меня по кровати таскает. Больно-то как! Господи, что ж вы творите, суки! Больно же! Слава богу, наконец-то все устаканилось и меня оставили в покое. Пробуждение было далеким от самых приятных. Единственным утешением стали прелестные женские серые глаза, внимательно смотревшие на меня. Их бы я узнал из сотен других. Женщина, смотревшая на меня, была ИРОЙ! Вот только мой организм, прикрытый простыней, сработал несколько фривольно – сразу встал в стойку. Да так, что я был вынужден прикрывать его поверх простыни рукой, а то вдруг женщина не так поймет.
– Володя, как вы себя чувствуете? Что-нибудь хотите? Есть, пить хотите?
– Спасибо, есть не хочу, а вот пить очень хочу. Ведро точно бы выпил. Чувствую себя более чем нормально, – стараясь выиграть время и справиться со своей физиологией, ответил я.
Ира встала и пошла к столу у входа, где стояли ведро и кружка, накрытые вафельным полотенцем. Ее ладная фигурка в белом халате просто светилась в лучах солнца. Лучше бы она и не вставала, а то неприлично самому стало! Люди же кругом! Приподняв голову, я осмотрелся вокруг. Нас в палате было двенадцать раненых, практически все либо действительно спали, либо делали вид, что спят или что их происходящее не касается. Принесенная вода была теплой и вкусной. Не отрываясь от кружки, я выпил ее всего в несколько глотков и попросил еще. Только на третьей успокоился. Запасся водой, как верблюд.
– Может быть, сходить за обедом? Вы же, Володя, третий день ничего не ели, – спросила Ира.
Ну ничего себе, трое суток проспать. Вот это я даю!
– Да нет. Я есть, честно, не хочу. Неужели я трое суток проспал?
– Да. Пока вы спали, вам перевязки три раза поменяли. Врачи все удивляются, откуда в вас столько мелких осколков мины, ведь их вроде как все во время операции вынули. Оказалось, что нет. Каждый раз при перевязке несколько штук новых выходили вместе с гноем. Хотя при изучении снимков рентгена ничего не видели. Сегодня первый день, когда ничего не нашли. Раны у вас чистые, уже стали зарастать. Наш хирург Анна Николаевна сказала, что через недельку, если все будет хорошо, можно будет снять повязки с ноги, бедра и руки. Так что выздоравливайте быстрее. Кстати, вы помните про свое обещание – зайти к нам в гости?
– А как же! Я свои обещания помню и стараюсь обязательно выполнять. Особенно такой красивой и обаятельной девушке, как вы. Вот встану на ноги и сразу же первый визит к вам.
– Что ж, буду ждать. Володя, мне надо идти, я, как освобожусь, зайду к вам еще.
– Я тоже буду ждать.
Ирина встала и вышла из палаты.
– Ну ты, старлей, даешь, – донеслось с соседней койки. – Не успел глаза открыть, как саму «Королеву» приворожил, то-то она чуть ли не каждый день к тебе заходит.
– Да нет. Мы просто с ней давно знакомы. Я тут в городе учился, да и сам местный.
– Ты не тушуйся. Мы все понимаем, а если ничего не было, так надо, чтобы было, – поддержал меня хриплый голос с другого края. – Она женщина умная и красивая. Не зря же ее «Королевой» называют, и заметь, не только из-за фамилии.
– Ты, парень, не обращай внимания на этих балаболов, – раздалось от окна. – Им бы только языком почесать. Тебя ведь Вовкой зовут?
– Да.
– Меня Иваном Тимофеевичем кличут. Старший политрук, я из 16-й армии Юго-Западного фронта. Тот, что ближе к тебе лежит, – твой тезка, капитан-танкист Александров Владимир Григорьевич, комбат из 10-й армии Центрального фронта, его под Калугой ранило. Второй – тоже танкист и твой тезка Гавриков Владимир Алексеевич, он с ожогами мается, по ночам порой спать не дает. Этот из-под Сухиничей. Мы здесь неделю как находимся. В один день, но в разное время привезли, да все равно в одной палате разместили. Из всех присутствующих пока только втроем говорить и даже слегка двигаться можем. С остальными тяжело. От них только вскрики и стоны слышим. Мы уж, грешным делом, думали, что и ты еще пару дней молчать будешь, а тут такая радость – еще один говорящий объявился. Вот Вовки и разболтались.
– Мы о тебе от Королевой да от особиста знаем. И что ты здесь учился, и что пограничник, и что вой-ну в Бресте начал, и что по немецким тылам бродил, и что тебя из Минска доставили. В плену был?
– Нет.
– Понятно, значит, партизанил.
Дальнейший разговор касался того, кто где с кем служил, где воевал и что видел и так далее и тому подобное. Обычный треп в больничной мужской палате. Шел он до самого вечера с небольшими перерывами на еду, прием лекарств и гигиену. Поздно вечером ко мне зашла Ирина. Она была так сильно уставшая, что мы даже и не поговорили. Узнав, как у меня дела, она ушла отсыпаться. С ее уходом жизнь в нашей палате уснула до утра.
Так у меня потянулись скучные дни госпитального страдания. Каждый день был похож на предыдущий. Завтрак, утренний туалет, до обеда перевязки, после обеда разговоры, чтение, встречи с представителями организаций и школьниками, пришедшими навестить раненых, ужин и сон. Наша палата оказалась «счастливой»: лежащий в ней народ постепенно приходил в себя и становился на ноги. Через три дня с моих ног, бедра и руки сняли бинты. Я был рад тому, что теперь мог сам передвигаться, а не кататься на носилках. И в туалет все-таки как-то привычнее самому ходить, а не когда тебе помогают. Да и бриться все же привык сам, а не когда моей шеи и лица касаются пусть и нежные, но все же женские пальцы с лезвием в станке.
С Козодаевым мы встречались несколько раз. Он сообщил, что в госпиталях на территории области сейчас проходит лечение почти полтысячи моих подчиненных. Большинство из них тяжелораненые и находились в Мичуринске и Знаменке. Честно говоря, я был поражен озвученной цифрой. В батальоне без прикомандированных и боевых групп Паршина и Козлова числилось вообще-то 860 человек. В декабре под Минск было переброшено чуть больше 600 человек. В боях мы, естественно, несли потери. Все они учитывались, как бы я ни был занят, но ежедневную сводку о расходе личного состава от подразделений получал и знал его наличие. Всех своих погибших мы старались вывозить в Заславль и там хоронить. Если такой возможности не было, то они хоронились на местечковых кладбищах с обязательным составлением схемы и указанием ориентиров, как искать. За два месяца боев мы потеряли около ста человек. В Заславль на кратковременный отдых и лечение мы старались по возможности отправлять и легкораненых. Война войной, но отдых людям нужен. Два-три дня в относительном комфорте и под наблюдением врача для восстановления бойца дело очень нужное. Хотя бы тем, что боец мог отоспаться. Все тяжелораненые самолетами отправлялись за линию фронта, и по моим данным, их количество не должно было превышать двух сотен человек. А тут такие показатели, что хоть стой, хоть падай! Получалось, что практически все мои бойцы получили тяжелые ранения и вывезены на Большую землю. Быть такого не могло! Тем более что часть бойцов батальона я отдал в качестве командного состава во вновь сформированные подразделения штрафников и бригады. Пополнения с Большой земли мы не получали. Сами можете представить мое волнение при таких известиях. Не могло быть у нас таких огромных потерь! Выходило, что кто-то собрал в одном месте личный состав батальона и принял меры к их уничтожению. Мне лично в это не верилось. Единственное, что приходило на ум, кто-то косит под моих бойцов или при составлении сведений произошла ошибка. О чем и сказал особисту. Тот обещал еще раз все уточнить. Дмитрий выполнил свое обещание. Через трое суток он дал более подробные сведения. Дополнительной проверкой было установлено, что моих батальонных было действительно около двухсот, точнее 241 человек. Остальные оказались бойцами из прикомандированных к нам истребительных батальонов. При регистрации ранбольных медсестры записывали последнее место службы, вот парни и называли номер моей части. Отсюда и путаница. У меня даже от сердца отлегло.
Раны хорошо и быстро заживали. Боли я не чувствовал. Перстень с каждым днем все больше наливался желтым цветом. Уже через неделю спокойно и не боясь потревожить раны делал зарядку и развивал правую руку. Честно говоря, маялся скукой и ничегонеделаньем. Подолгу гулял на свежем воздухе. Перечитал, наверное, всю библиотеку как госпитальную, так и Ирины. Вечерами, когда она была свободна, мы с ней в столовой подолгу разговаривали и пили чай с малиновым вареньем вприкуску. Тем для разговоров у нас нашлась целая куча и еще маленькая тележка.
Помогла Ира мне в одном очень важном деле – общении со знакомым моего визави. Я этого очень опасался: проколоться можно было только так. Все же Седов жил и учился в Тамбове. Тут у него должна быть куча знакомых, одноклассников, преподавателей, воспитателей детского дома. То, что я все это время не получал писем из детдома и училища, еще ни о чем не говорило. Люди просто не знали адреса моей полевой почты, а тут такая возможность повидать известного тебе человека. В том, что известие о моем нахождении в госпитале еще в первый день ушло в детдом и училище, я даже не сомневался. А раз так, то нужно было подстраховаться. Поэтому в одну из первых встреч я рассказал Ире, что у меня от контузии частично пропала память и я периодически не могу узнать тех, с кем раньше был знаком. Она очень сочувственно к этому отнеслась. Переговорила на эту тему с врачами, с дежурными медсестрами и санитарками. Договорилась с последними, что у всех, кто меня будет искать или посещать, они будут уточнять, откуда те меня знают, их данные и заранее предупреждать о моей частичной амнезии. Полученные сведения девушки сообщали мне. Благодаря этому я пережил целое нашествие представителей детдома, школы, училища и пары очень симпатичных девушек, оказавшихся одноклассницами Седова. Девчонки среди прочего признались, что они в меня были влюблены еще с первого класса, а я, скотина такая, им не писал. Вообще, все меня ругали за отсутствие писем в их адрес (знать бы раньше, точно написал бы всем, кому только мог, чтобы не выслушивать столько упреков в свой адрес!). Хорошо еще, что сообщение о награждении старшего лейтенанта Седова Владимира Николаевича Звездой Героя Советского Союза со мной не связывали. Козодаев, соблюдая нашу договоренность, об этом не распространялся. А то бы пришлось еще большую волну посещений выдержать, и так тяжело приходилось.
Один из посетителей – лейтенант Попов (везет мне на эту фамилию), командир взвода курсантов в пехотном училище (прибывший на место нашего эвакуированного), оказался не только однокурсником, но и старинным другом и соучастником в различных проказах, устраиваемых ими в училище, о которых Сашка вспоминал с явным удовольствием. Мы с ним долго разговаривали на пустой лестничной площадке, точнее, он говорил, а я внимал, смеялся и поддакивал. Почти шепотом он спросил у меня о револьвере, найденном на полигоне и припрятанном мной. Пришлось честно признаться, что он мне сослужил неоценимую службу в Бресте. Саша тоже был обижен, что я ему не писал и что не смог решить вопрос о направлении его в одно место службы со мной. Словно Седов был и бог, и царь, и воинский начальник в одном лице! (А разве Седов что-то мог?) Было похоже, что Попов о возможностях Седова знал куда больше, чем мне это известно. Расстались мы большими друзьями. Я был ему очень благодарен за раскрытие некоторых подробностей жизни (в том числе и половой, а она, оказывается, была очень насыщенной) моего тела. Среди раскрытых тайн стало известно и о происхождении денег и Перстня у Седова. Их ему передал нежданно найденный за несколько недель до выпуска родственник. Попов был свидетелем той встречи на КПП, родственник передал пакет с деньгами и обещал прийти на выпуск, но почему-то так и не появился. До выписки из госпиталя Сашка посещал меня еще несколько раз и раскрывал новые подробности их совместных проделок, чем откровенно меня развлекал.
Еще одним ежедневным развлечением стало прослушивание сводок Совинформбюро и сравнивание положения на фронте с тем, что я знал по прошлой истории. В коридоре нашего этажа висела большая карта европейской части СССР, где замполит госпиталя после каждой сводки переставлял флажки на линии фронта. Это было лучшим наглядным пособием для меня. Положение немцев было куда хуже, чем в той реальности, что я знал. Карельский, Ленинградский и Северо-Западные фронты не дали ГА «Север» и финнам осуществить блокаду города на Неве. Там линия фронта с прошлого года проходила в районе Ораниенбаума – Керново – Гатчины – Тосно – Любани – Чудово – Мясного бора – Новгорода – озера Ильмень – Старой Руссы. Северо-Западный фронт давил Демянскую группировку врага. Холм пал к 23 февраля. Армии Белорусского и Калининского фронтов, как и в известной мне истории, вели бои за Великие Луки, Городок, Сураж, Велиж, Демидов, Белый и Сычевку. Немецкий фронт на Московском и Вяземском направлениях трещал по всем швам. Наши войска вели бои за Вязьму, Дорогобуж. Рвались к Ярцево и Спас-Деменску. Не было Вяземского котла, в который в моей истории попали 33-я армия и 1-й гвардейский кав. корпус. Наоборот, намечался неплохой такой котел для немецких войск в треугольнике Рославль – Киров – Ельня. Брянский фронт вплотную подобрался к Кричеву, Пропойску и Довску. Его войска старались удержать Рогачев и Буда-Кошелево. О событиях в Минской группе войск почти ничего в сводках не говорилось. Было всего несколько сообщений о тяжелых боях на подступах к Докшицам, Лепелю, Борисову и Осиповичам. На других фронтах больших изменений с известной мне историей почти не было. Если не считать, конечно, сохраняющегося Брянско-Гомельско-Нежинско-Сумского выступа, обороняемого войсками Брянского фронта и Северной группы войск Юго-Западного фронта. От Нежина линия фронта шла к Ромнам на Сумы – Александровку – Волчанск – Чугуев – Балаклею – Изюм – Красный Лиман – Первомайск – Дебальцево – Красный Луч и далее по реке Миус к Матвееву кургану и Таганрогу. Войска Южной группы Юго-Западного фронта в районе Изюма и Красного Лимана перешли в наступление (Харьковская наступательная операция). В Крыму шли тяжелые бои. Манштейн рвался к Керчи и Севастополю.
В нашей палате новости с фронта вызывали ожесточенные споры среди раненых командиров. Особенно много их было о возможности окружения немцев в районе Ржев – Вязьма. Здесь мнения разделились на два противоположных лагеря. Одни высказывали мысль о том, что окружение обязательно состоится, после чего ГА «Центр» будет разгромлена и мы немца погоним до Берлина. В качестве аргументов они приводили конфигурацию линии фронта, наличие в тылу ГА «Центр» Минской группы войск, партизан и наступательные действия фронтов. Вторые, по-моему, более реально воспринимали обстановку и считали, что окружение ГА «Центр» не состоится, так как фон Клюге выровняет линию фронта и отведет свои войска к Смоленску. Среди тех, кто придерживался этого мнения, в основном были старшие командиры, имеющие опыт руководства соединениями и знавшие реальное положение дел в подразделениях. В качестве основного аргумента ими приводилась усталость наших войск, отсталость тылов и ремонтной базы, отсутствие необходимого обеспечения и дорог. Я, с интересом наблюдая за словесными баталиями, старался как можно меньше участвовать в них, хотя меня постоянно пытались на это раскрутить. Особенно старались в этом капитан Александров и старший лейтенант Курносов. В своих попытках они напирали на то, что раз идет такая дискуссия, то каждый из присутствующих должен высказать свое мнение. Лишь однажды я не выдержал и вмешался в спор. Просто устал слышать несущийся бред одного из раненых. На листе бумаги нарисовав линию фронта и карту дорог, я высказал свое мнение, что Вязьму наши не возьмут, так как Модель с целью обеспечения своей 9-й полевой армии бросит все резервы для удержания Варшавского шоссе, Вязьмы и Сычевки как ключевых точек обороны и обеспечения своих войск. После чего, играя за немцев, показал, куда Модель нанесет свои удары по нашим частям. В отношении взятия городов Белый и Демидов тогда сказал, что наши их возьмут, но дальше продвинуться не смогут. Окружение и разгром ГА «Центр» не состоятся. Объяснил я это отсутствием у нас необходимых резервов и опыта в проведении таких крупных стратегических операций. Меня слушали довольно внимательно, почти не перебивая. Затем на меня наехали обе до этого конфликтующие группы, обвинив в неверии в непобедимость РККА, непонимании линейного боя, тактики и стратегии, героизма бойцов и командиров, умения командующих фронтами и т. д. и т. п. Я не стал отбиваться от наездов, лишь сказал, что это мое личное видение обстановки, а вот как оно сложится на самом деле, в скором времени увидим. Дискуссия на этом как-то сама по себе заглохла. Мои отношения с остальными охладели, на время со мной даже перестали разговаривать. Вечером на прогулке старший политрук, пока никто не слышал, сказал, чтобы я больше с таких позиций перед остальными не выступал, а то меня могут обвинить в пораженчестве. Примерно так же высказался и Козодаев, к которому поступил на меня сигнал. Кто на меня настучал, он уточнять не стал.
Через неделю после той дискуссии мои прогнозы подтвердились. Нашими войсками был освобожден город Демидов и перерезана линия снабжения немецких войск в Белом, в районе Сычевки и Вязьмы наши войска под ударами врага перешли к обороне. Только после этого отношения с остальными более или менее нормализовались, но все равно холодок в отношениях продолжал чувствоваться.
