Часть вторая. Самая младшая Эдда

Я знаю, что звук в вакууме

не распространяется. А теперь

задавайте свои вопросы.

Джордж Лукас

1

Жил человек по имени Откель Разумник. Он был сыном Торгрима Дырявой Лодки. Он жил в Бьёрндале — Медвежьей долине, неподалеку от Холостяцкого залива, на берегу Овечьей реки. Жены у него не было, потому что ни одна женщина не ужилась бы с человеком, который, глядя на небо, говорил о звездах, глядя под ноги, говорил о травинках, глядя же на женщину, не говорил ни о чем. У Откеля Разумника был друг по имени Оттель Долдон. Он был сыном Торхадда Среднего Пальца. Шли слухи, что он берсерк. Да он сам же их и распускал. Напивался, бывало, и начинал кричать: «Я, мол, берсерк! Всех порублю! Всех порву, как Фенрир тряпку!..» Но проверить это не было возможности, потому что давненько что-то никто не воевал и не грабил чужие хутора. Оттель жил по соседству, на другом берегу Овечьей реки, где держал большое стадо овец и несколько коров. Жены у него тоже не было, потому что женщинам не нравилось, когда кто-то, глядя на них, говорит о других женщинах. Словом, оба друга жили пустодомами, и не походило на то, чтобы в их жизни могло что-то перемениться.

Еще в том же конце Медвежьей долины жил человек по имени Хрейн Тёртый. Он был остер на язык и был известен своими выходками далеко за пределами Холостяцкого залива. Однажды Хрейн Тёртый сидел за столом с человеком по имени Хродкетиль Зеленый. Выпорожнив целый рог браги, Хрейн задумался, а после вдруг сказал такую вису:

Бродят по долине

Два больших придурка.

Хоть один — Разумник,

Прозван так затем лишь,

Что двоих Долдонов

Для одной долины

Непомерно много.

— Чем тебе насолили Откель и Оттель? — удивился Хродкетиль Зеленый.

Хрейн Тёртый снова призадумался, а потом сказал:

— Ничем они мне не насолили. Просто такой уж я человек, что люблю острое словцо.

— Когда-нибудь ты огребешь неприятностей, — сказал Хродкетиль.

— Это уж точно, — согласился Хрейн Тёртый. — Огребу как пить дать.

— Как ты думаешь, что случится, если друзья из Медвежьей долины услышат твою вису? — спросил Хродкетиль.

— Да уж ничего хорошего не случится, — сказал Хрейн Тёртый. — Только как они ее услышат, если я уже сказал эту вису и меньше всего намерен повторять, особенно в их присутствии? Вот разве что ты им ее скажешь.

— Вряд ли я так поступлю, — заверил его Хродкетиль Зеленый.

Вечером того же дня Хродкетиль Зеленый сидел за столом у Оттеля Долдона, в гостях у которого был Откель Разумник. И он повторил им вису, придуманную Хрейном.

— А ведь Хрейн Тёртый прав, — поразмыслив, сказал Оттель. — Ничего хорошего нет в том, чтобы два разных человека имели одинаковое прозвище.

— Только виса у него неправильная, — прибавил Откель. — Не хватает одного стиха. Зря говорят, что Хрейн Тёртый искусен в словах.

— Я-то думал, что вы пойдете и снесете ему башку, — сказал Хродкетиль. — Хутор его спалите, а жену его Мимру-бьярмку, всех его рабов и весь скот заберете себе.

— Хорошее дело, — сказал Оттель Долдон.

— Может быть, однажды мы так и поступим, — согласился Откель Разумник. — Хрейн Тёртый давно уже напрашивается, чтобы огрести мздюлей.

Наверное, здесь больше нечего сказать о Хрейне Тёртом и его остром языке.

2

Однажды утром Оттель Долдон пошел доить коров, потому Что рабов у него не было, как и жены, а родители давно умерли, так что даже эту работу ему приходилось выполнять самому. Когда подойник наполнился, Оттель собрался перелить молоко в жбан побольше. Однако ему не понравился запах, который исходил от молока. Вначале Оттель подумал, что молоко скисло прямо в корове. Он обрадовался, что не нужно будет ждать, пока получится простокваша. Но потом решил, что хорошего в том мало, потому что здоровая корова никогда не доится кислым молоком. Оттель звал эту корову Дочь Ярла, хотя никогда не произносил этого имени при посторонних, и она была его любимицей. Поэтому ему вовсе не улыбалось, чтобы Дочь Ярла заболела и ее пришлось бы пустить под нож. Вот он и отважился попробовать молоко на вкус. Это было не самое мудрое решение, если только Оттель не собирался весь оставшийся день провести в нужник Но на сей раз всё обошлось. Если не считать того, что на вкус молоко оказалось чистой брагой. Оттель снова об радовался, а потом снова огорчился, потому что, как н крути, а коровы не должны доиться брагой.

Оттель перелил молоко от Дочери Ярла во флягу и отправился с ней к другу. Он перешел Овечью реку по Овечьему броду, миновал Овечью рощу и вскоре постучал в дверь дружнего дома.

— Послушай, Откель, — сказал Оттель. — Моя корова доится брагой.

— О какой из своих коров ты говоришь? — спросил Откель. — О Дочери Ярла?

— О ней самой, — отвечал Оттель. — Удивительно, что ты знаешь, как я ее называю.

— Да это все знают, — сказал Откель.

— Тогда ответь мне, — промолвил Оттель, — это хорошо или плохо, что Дочь Ярла дает брагу вместо молока?

— Это хорошо, — сказал Откель. — Потому что теперь ты всегда можешь быть пьян, просто выгоняя свою корову на пастбище. Но это плохо, потому что теперь в твоем доме будет меньше сыра и масла.

— Ты очень умный, — сказал Оттель. — Но сыра и масла в моем доме и раньше никогда не бывало в изобилии. Как ты думаешь, что стряслось с моей коровой?

Откель посмотрел на миску с молоком от Дочери Ярла и сказал:

— Никогда не видал белой браги.

— Что это значит? — поинтересовался Оттель.

— А то, — ответил Откель, — что если ты думаешь, будто всё дело в траве, на которой паслась твоя корова, то заблуждаешься. Если бы дело было в траве, то и молоко было бы другого цвета.

— Никогда не видел зеленого молока, — поразмыслив, возразил Оттель.

— Надеюсь, и не увидишь, — сказал Откель. — Когда корова ест зеленую траву, то дает белое молоко. Если бы она паслась на красной траве, то, быть может, давала бы синее молоко. И ты бы наверняка заметил, что на твоем выгоне растет красная трава.

— Ну и что? — спросил Оттель.

— А вот что, — ответил Откель и сказал такую вису:

От травы зеленой

Молоко белеет.

От травы багряной

Молоко синеет,

От травы лиловой

Молоко желтеет.

Быть не перестанет

Молоком при этом.

— Ты сам-то понял, что сказал? — удивился Оттель.

— Странно, что ты не понял, — ответил Откель. — Трава здесь ни при чем.

— Я и не говорил, что дело в траве, — возразил Оттель. — Кто вообще начал говорить о траве?

— Неважно, — сказал Откель. — Я думаю, что во всем виновата Хейд с Утиного утеса. И настало самое время ее в этом уличить.

— Хорошее дело, — сказал Оттель. — А что значит «уличить»?

— Это значит припереть ее к стене и наговорить всяких гадостей прямо в личико, — пояснил Откель. — А то и чего похуже сотворить.

— Мне всё больше нравится эта затея, — сказал Оттель.

3

Жила женщина по имени Арнора. Кто был ее отец, неизвестно, потому что она пришла на Утиный утес невесть откуда. Она жила в маленькой хижине, держала немного овец, и нельзя было сказать, что жизнь ее балует. Нрава она была независимого, собой весьма хороша, хотя никто не мог назвать точное число прожитых ею зим. Росту в ней было никак не меньше шести футов, волосы были медного цвета, а лицо белее свежих сливок. Один глаз у нее был голубой, а другой темно-зеленый. Платье она носила небогатое, но чистое, а передник ее был вышит непонятными узорами. Накидку она скрепляла костяной застежкой в форме черепахи, а бусы ее были из чистого янтаря. И зимой и летом она ходила босиком. Словом, всякий, кто ее встречал, терялся в догадках, бедная ли перед ним женщина или зажиточная. Все звали ее Хейд Босоногая, потому что считали колдуньей, а в Стране Льдов спокон веку всех колдуний называли Хейд.

Откель и Оттель решили, что это по вине Хейд Босоногой молоко обернулось брагой. Они взяли мечи и направились к ней на Утиный утес.

Путь их лежал мимо кузницы. Там кузнец Вермунд по прозвищу Сухой ковал меч. Он делал это в одиночку, потому что его подручный Харек по прозвищу Курятник спал в углу кузницы, укрывшись медвежьей шкурой. Вермунд орудовал огромным молотом, один раз попадая по слитку железа, из которого должен был получиться меч, а другой раз непременно рядом, по наковальне. При этом он не переставал бормотать себе под нос какие-то заклинания. Откель и Оттель задержались посмотреть. Наконец Откель спросил:

— Почему ты работаешь один? Верно, ты не доверяешь изготовление волшебного меча никому, кроме самого себя?

— Нет, — сказал Вермунд. — Эта свинья Харек напился парного молока и сомлел так, что не то что молот, а и свой уд не удержал бы двумя руками.

Тогда Откель задал следующий вопрос:

— Почему ты бьешь один раз по железу, а другой раз по наковальне? Какой в том смысл? Не означает ли это, что ты призываешь в помощники самого Вёлунда, князя альвов?

— Это означает лишь то, что я нынче завтракал ячменной лепешкой и большой миской парного молока, — сказал Вермунд.

— А что за странные слова ты приговариваешь при этом? — спросил Откель. — Не взываешь ли ты к Тюру Однорукому , чтобы он даровал этому мечу голод битвы и жажду крови?

— Я взываю ко всем асам сразу, — ответил Вермунд, — чтобы они даровали хороший дрын в задницу тому, кто так упоил меня с утра пораньше.

— Как ты думаешь, — спросил Откель, — добрый у тебя получится меч?

— Вообще-то я хотел выковать орало для Грейпа по прозвищу Фрукт, — сказал Вермунд. — А теперь уж и сам не знаю, что выйдет из этой затеи.

— Хорошее дело, — сказал Оттель.

И они двинулись дальше. По дороге они заходили к Глуму, сыну Гнупа, что жил неподалеку от Хагаля, сына Хавара, и держал десять лошадей, с которыми не знал сладу и понятия не имел, зачем они ему нужны; к Асвальду Треснутому, сыну Гудрона Кипучего; к Хьяльмару Рукохвату, сыну Осмнагли Головоногого, который снабжал треской всю Медвежью долину и приторговывал с соседями из Сонной лощины; к Мёрду Наглому, сыну Нагли Мордастого, который первым напивался на свадьбах и последним отдавал долги; к Арнстейну Носатому, сыну Фрейстейна Плутоватого, внуку Хавстейна Хитрозадого и племяннику Эйстейна Кудреватого, которого все прочили в годи как и его отца, деда и дядю, но надежды на то было мало, потому что на тингах отчего-то не жаловали носатых, плутоватых, хитрозадых и кудреватых; к Хродкетилю по прозвищу Зеленый, сыну Бьяргмода по прозвищу Толстый, который передавал новости от дома к дому, даже те, что не следовало бы выносить и за ворота хлева, везде ел, пил и жрал на дармовщину и ни разу еще не получил за это причитающейся вздрючки; к Хвати, сыну Мунди; к Ерунду, сыну Ёкуля; к Арни Железному, сыну Свартньёгра Законоговорителя, самому сильному человеку в долине, который хотел стать конунгом или хотя бы ярлом, и потому изо всех сил делал вид, что он не только сильный, но и умный; к Хербьёрну, сыну Херфинна и Хердис, жену которого звали Хергерд, и она была дочь Хергрима и Херрид, и с ними жил взрослый сын Херлейв, женатый на Херрёд, дочери Херварда и Хертруд, а другого сына звали Херлауг, и он сватался к Хервер, дочери Херли и Херню, но пока не получил согласия; к Грейпу по прозвищу Фрукт, сыну Лейвмунда Кислого, который, похоже, не скоро дождется своего орала; к Фроди Мохноногому, сыну Дроги Мохнорылого; к Брюнки Короткому, сыну Хаки Защитника; к Харри Красному, сыну Мёрда Толстого; к Храппу Громкому, сыну Асруна Вонючего; к Колли Рыжему, сыну Лаки Полосатого; к Старри по прозвищу Черт, сыну Скальпа по прозвищу Лысый; словом — ко всякому, что жил в Медвежьей долине и в ее окрестностях. И всюду им говорили, что хозяин выпил с утра свежего молока и теперь не имеет сил привечать гостей.

Лишь один человек не пил нынче свежего молока. Звали его Браги Любитель, он был сыном Бранди Ценителя, а жену его звали Бьёрк Косоглазая, и она была дочерью Хромунда Косолапого. Но и Браги не смог принять гостей как положено, потому что лежал пьяный еще с прошлого вечера.

4

Наконец Откель и Оттель завернули к Хрейну Тёртому.

— Выходи, Хрейн! — закричал Оттель. — Пришла пора тебе ответить за твои слова.

Навстречу им вышла жена Хрейна по имени Мимра-бьярмка.

— Кто вы такие и зачем пришли? — спросила она самым визгливым голосом, какой только может быть у женщины.

— Я Откель Разумник из Медвежьей долины, — сказал Откель, — а это Оттель Долдон из Медвежьей долины. И не прикидывайся, что видишь нас впервые в жизни.

— Удивительно, — сказала Мимра, — как это вы нашли друг друга.

— Мы идем, чтобы наказать Хейд Босоногую за ее колдовство, — сказал Откель, — а сюда зашли, потому что нам все равно в эту сторону.

— За какие такие слова мой муж должен отвечать перед вами? — не унималась Мимра-бьярмка.

— Уж и не упомню, — сказал Оттель. — Он много чего говорил о нас с Откелем.

А Откель сказал:

— Пускай твой муж, если он настоящий мужчина, ответит за свою вису, которую сочинил про нас в присутствии Хродкетиля Зеленого.

— А, это где он говорит, что двух Долдонов многовато для одной долины? — спросила Мимра.

— Точно, — подтвердил Оттель.

— А нет ли у вас желания посчитаться с Хродкетилем Зеленым? — продолжала Мимра.

— Хорошее дело, — сказал Оттель.

— Возможно, — согласился Откель. — Но за что же нам убивать Хродкетиля?

— За то, что он переносит сплетни от дома к дому скорее, чем ветерок долетает с одного конца долины до другого, — ответила Мимра.

— Но ведь у нас нет пока другого способа узнавать свежие новости, — сказал Оттель.

— А еще при этом он ест, пьет и жрет на дармовщину, — сказала Мимра.

— Пожалуй, ты права, женщина, — сказал Откель. — Возможно, мы так и сделаем после того, как разберемся с твоим мужем и его висой про нас с Оттелем. За новости полагается платить, но не такую цену.

— Что же неправда в этой висе? — спросила Мимра. — Может быть, то, что тебя, Откель, сын Торгрима Дырявой Лодки, прозывают Разумником?

— Нет, — сказал Откель. — Это чистая правда, как и то, что я сын того человека, которого ты назвала.

— Тогда, Оттель, сын Торхадда Среднего Пальца, может быть, тебе не по нраву то, что когда в Медвежьей долине кого-то называют Долдоном, то сразу вспоминают о тебе?

— Нет, — сказал Оттель. — Не стану спорить, это мне по нраву.

— Или, может быть, ты хотел бы, чтобы в Медвежьей долине еще кого-то называли Долдоном? Например, того же Хродкетиля? Или Харека? Или даже колдунью Хейд? Хейд Долдонша — как тебе это понравится? Что тогда будет на весеннем тинге, или, страшно сказать, на альтинге, когда годи выкликнет человека по прозвищу Долдон? Вся Медвежья долина закричит это я Долдон, это мои овцы, это мои коровы, это мои рабы!

— Не думаю, чтобы я хотел такого, — признался Оттель.

— В чем же тогда причина вашего недовольства, — спросила Мимра, — что вы с мечами явились к дому моего мужа и требуете, чтобы он к вам вышел?

— А в том, — ответил Откель Разумник, — что в сказанной им висе не хватает одного стиха. Уж не знаю, почему он так поступил. Возможно, ему не достало обычной остроты языка, чтобы закончить начатое. Или же он выпил слишком много браги, и она запросилась на волю прежде, чем он докончил вису. Но вернее всего, что этой незавершенной висой он желал посильнее уязвить нас с Оттелем.

— Это серьезное обвинение, — согласилась Мимра-бьярмка. — И как же вы намерены поступить с моим мужем?

— Снести ему башку, — сказал Оттель. — Спалить его хутор.

— А всех его рабов и весь скот забрать себе, — прибавил Откель.

— А что будет со мной? — спросила Мимра.

— Мы еще не решили, — сказал Откель. — Может быть, Оттель возьмет тебя?

— Не думаю, — сказал Оттель. — Лучше будет, если я и ей снесу башку. Все равно за убийство Хрейна Тёртого придется держать ответ на тинге, а за бьярмку никто не потребует платить виру.

— Это верно, — согласился Откель.

— Не думаю, что мне это по душе, — возразила Мимра.

— Да уж наверное, — сказал Оттель.

— Пойду позову мужа, — сказала Мимра. — Если повезет, он убьет вас обоих, и все обойдется.

— Может и так статься, — признал Откель.

Мимра-бьярмка ушла в дом, и спустя какое-то время оттуда показался Хрейн Тёртый. В одной руке он держал меч, а в другой — щит. За ним шли пятеро рабов с топорами и вилами.

— Кто пожаловал в мой дом, чтобы лишить меня жизни и завладеть моей женой? — грозно спросил Хрейн Тёртый. — Кому не по вкусу мои слова?

Затем он сказал такую вису:

Всяк властитель стали,

Всяк орлов питатель,

Всяк сражений тополь,

Всяк дробитедь злата,

Словом, всяка сволочь,

Взявши молот смерти ,

Думает, что скальда

Ей обидеть можно.

Закончив вису, Хрейн Тёртый упал ничком и громко захрапел.

— Похоже, и он начал свой день с парного молока, — сказал Откель.

— Не много чести убивать спящего, — прибавил Оттель.

— Мне хватает хлопот и со своими овцами и коровами, — сказал Откель. — К чему мне лишние? Можешь взять их себе.

— И уж последнее, что я хотел бы забрать, так это его жену, — сказал Оттель.

— Но ведь ты справедливо рассудил, что ее можно просто убить, — возразил Откель.

— Вообще-то мы пришли не за тем, чтобы убивать эту сварливую ведьму, — сказал Оттель.

— И мне не нравится, как смотрят на нас эти пятеро рабов, — сказал Откель.

— Наверное, они думают, что мы хотим здесь кого-то убить, — сказал Оттель.

— Думаю, самое время тебе вспомнить, кто из нас двоих берсерк, — сказал Откель.

— Хорошее дело, — согласился Оттель.

Он нагнулся и подобрал щит, который лежал рядом с храпевшим Хрейном, а затем принялся рычать, будто дикий зверь, пускать изо рта пену и грызть его кромку.

— Нет, так не годится! — закричал старший из слуг Хрейна Тёртого. — Не ровен час, этот берсерк всех нас порубит в капусту!

И все начали кричать на Оттеля:

— Эй, Оттель, бросай свои глупости! Оставь щит в покое! Еще убьешь кого-нибудь ненароком! Кто-нибудь, отнимите у него щит, в самом деле!

Но Оттель уже и сам прекратил свое занятие.

— Дерьмовый. у Хрейна щит, — сказал он разочарованно. — Как черствая ячменная лепешка. Хоть весь его изгрызи, а боевого бешенства ни на грош.

— Тогда успокойся, — сказал Откель. — В конце концов, на сей раз Хрейн Тёртый сказал правильную вису. И он назвал нас «дробителями злата» и «тополями сражений». Похоже, нам не на что обижаться.

— Лучше будет, если мы продолжим наш путь на Утиный утес, — предложил Оттель.

Так они и сделали.

Вскоре они добрались до хижины на Утином утесе и постучали в дверь. Хейд Босоногая вышла на порог. На колдунье была только нижняя рубаха из тонкой шерсти, голова была непокрыта, так что медные волосы доставали до пояса, а ноги были босы, как всегда.

— Ты такая высокая, — сказал Откель, — а ступни у тебя такие маленькие.

— Разве вы пришли за тем, чтобы рассматривать мои ступни? — удивилась Хейд.

— Полагаю, ты знаешь, зачем мы пришли, — сказал Оттель.

— Если вы из-за хмельного молока, — сказала Хейд, — то это получилось не по злому умыслу. Все вышло случайно, и уже завтра коровы в долине станут доиться обычным молоком.

— Но ведь это колдовство, — сказал Откель.

— Можно сказать, что так, — согласилась Хейд.

— Полагаю, ты знаешь, как поступают со злыми колдуньями в Стране Льдов, — сказал Оттель.

— Наверное, вы хотите меня убить? — спросила Хейд.

— Нельзя сказать, что сильно хотим, — ответил Оттель. — Но так уж повелось.

— Я не знаю, как у вас, — сказал Откель, — а у нас в Исландии спокон веку убивали и за меньшее.

— У нас в Ирландии, — возразила Хейд, — со мной и разговаривать бы не стали. Зарезали бы, как овцу, и вся недолга. Но что-то я не припомню, чтобы за последнее время здесь погибло много народу. Все, кто был жив в тот день, когда я пришла на Утиный утес, живы и сегодня. Если, конечно, не считать Хравна Старого.

— Хравн Старый умер от старости, — уточнил Оттель. — Он был очень стар, за что его и прозвали Старым. И теперь в долине никого нет, наверное, старее Ульвхедина Пустого Мешка. Которого прозвали Пустым Мешком зато…

— …что его лицо сморщилось от прожитых зим, как пустой мешок, — перебила его Хейд. — Это даже я знаю.

— Негоже, однако, оставлять твой проступок без наказания, — сказал Откель. — Но убивать мы тебя не станем.

— Что же вы станете делать? — поинтересовалась Хейд.

— Я над тобой надругаюсь, — сказал Откель.

— Хорошее дело, — согласился Оттель.

— Что ж, — сказала Хейд. — Чему быть, того не миновать.

Она вошла в дом, разделась и легла на свою лежанку, прикрывшись одеялом из овечьей шерсти. Оттель стал над ней и начал ругаться. Поскольку ругался он долго, то из произнесенных им вис можно было сложить целую бранную драпу. Вот лишь немногое из того, что он сказал:

Ауд вшивой крысы,

Биль худой коровы,

Гна двух медных грошей,

Диса толстых задниц,

Идунн драной юбки,

Липа льна гнилого,

Нанна битых гривен,

Нива толстых задниц,

Ньёрун горькой браги,

Сив прорех в накидке,

Скади одной лыжи,

Скёгуль толстых задниц,

Сьёвн дырявой кровли,

Фрейя грязных пяток,

Фригга дохлой рыбы,

Фулла толстых задниц,

Хильд котла пустого,

Хлёкк носов прыщавых,

Хлин отвислых сисек

И, конечно, задниц.

— Ты закончил? — спросила Хейд, когда Откель остановился и перевел дух.

— Пожалуй, — сказал Откель.

— Неужели ты и вправду обо мне такого мнения? — поинтересовалась Хейд.

— Вовсе нет, — сказал Откель. — Но не думала же ты, что я стану превозносить тебя за все причиненное тобой зло!

— Так уж и зло, — сказала Хейд. — Вся Медвежья долина лежит в лежку пьяная. То же самое было бы и к вечеру, без хмельного молока. Или в домах у людей перевелась брага?

— Такого на моем веку еще не случалось, — признал Откель. — Дело прошлое, но хмельное молоко у тебя вышло на славу, забористое.

— Что же вам не понравилось? — спросила Хейд.

— Молоко есть молоко, — ответил Откель, — а брага есть брага. Всякая вещь должна быть тем, что она есть.

— С этим не поспоришь, — сказала Хейд.

— Что это у тебя висит в изголовье? — спросил Оттель. — Парсуна, изображающая Олава Святого?

— Нет, — сказала Хейд. — Это ирландский герой Беовульф, поражающий чудовище Хрюнделя.

— Хорошее дело, — сказал Оттель. — Ну, мы пойдем.

— А вы не так глупы, как о вас говорят, — заметила Хейд на прощанье.

— Конечно, — согласился Откель.

— Вы гораздо глупее, — сказала Хейд Босоногая.

6

Наказав таким образом Хейд Босоногую, Откель Разумник и Оттель Долдон отправились восвояси. По пути домой они завернули к Хродкетилю по прозвищу Зеленый, сыну Бьяргмода по прозвищу Толстый.

— Выходи, Хродкетиль! — закричал Оттель. — Пришло время тебе ответить за свои дела.

— Погоди, — сказал Откель. — Да ведь мы здесь были сегодня.

— Твоя правда, — сказал Оттель. — Выходит, мы уже убили Хродкетиля?

— Что-то не упомню, — сказал Откель.

— Зачем же мы тогда к нему заходили? — спросил Оттель.

— Так ведь мы заходили ко всем, кто живет по дороге на Утиный утес, — ответил Откель.

Тут открылась дверь дома, и вышла жена Хродкетиля, по имени Хульда Два Топора. Свое прозвище она получила от собственного мужа, который, прожив с нею месяц с небольшим, сказал такую вису:

Лучше ясень брани,

Он же Ньёрд сражений,

Проще — пьяный берсерк

На тропинке узкой

С топором огромным

В лапе своей каждой,

Чем лоза покровов,

Вроде моей Хульды.

— Это опять вы, пьянчужки? — закричала она.

— Замолчи, женщина, — сказал Оттель. — Лучше ответь нам, убили мы твоего мужа или еще только должны сделать это?

— Как же я отвечу, если ты приказал мне молчать? — спросила Хульда.

— Хорошо, — сказал Оттель. — Говори, женщина.

— Убить-то вы его не убили, — сказала Хульда. — К чему его убивать, когда он и так на ногах не стоит? Какая польза в муже, который день-деньской лежит поперек лежанки на манер бревна, и только глазами хлопает? От бревна, пожалуй, больше было бы пользы. Бревно, коли оно сухое, годится на растопку. С другой стороны, если бревно хорошенько пропиталось смолой, им можно подпереть стену в сарае. Из бревна, если оно окажется мягким и годным в работу, я могла бы что-нибудь себе смастерить. Взять, к примеру, один из тех топоров, которыми наградил меня муженек, и вытесать доброе корыто. Это если бревно окажется небольшим. Если же бревно будет соразмерным моему муженьку, то, пожалуй, из него вышла бы даже небольшая лодка. Села бы я в эту лодку и уплыла по Овечьей реке до самого моря, а оттуда бы с попутным ветром — до отцовского хутора. Рассказала бы родным, что за сокровище мне досталось: если не лежит бревно бревном, то шатается от двора до двора, всюду ест, пьет и жрет на дармовщину, да еще языком полощет хуже самой паршивой сороки, и диву даешься, как это никто не снес ему голову. А еще лучше, вытесала бы я из этого бревна себе доброго мужа. Такого мужа, как сама захотела бы. Поставила бы на ноги. Научила бы говорить. Хотя зачем в одном доме два языка? Нет, говорить его я бы не учила, не то все пойдет по-прежнему. Пускай бы он сидел себе в углу, молчал, да исполнял бы мужскую работу, когда женщина ему о том скажет, а не когда брага между ног зазвенит. Ради такой работы я не поленилась и взяла бы в руки оба топора, что единственно достались мне от муженька в награду за мой домашний труд и за все прожитые с ним годы. Да только топоры эти в дело негожи, как и всё, чем одарил меня муженек, да и сам он с утра негож ни в дело, ни в драку. А всего-то и выпил, что жбан свежего молока.

— Замолчи, женщина, — сказал Оттель.

— Теперь ты понимаешь, — спросил его Откель, — для чего нужны висы?

— Не очень, — признался Оттель.

— Для того, чтобы всегда можно было отличить мужчину от женщины, — сказал Откель.

— Это и так легко, — сказал Оттель.

— Не скажи, — возразил Откель. — В Кирьялаланде довелось мне встретить бородатую женщину. В Гейланде полно мужчин, которые не прочь подставить приятелю свой тыл для известной цели.

— Ты хотел сказать — в Геймланде? — уточнил Оттель.

— Скажи еще — в Диснейланде, — возразил Откель. — Я просто пытался тебе доказать, что в мире полно мужчин, которые не отличаются от женщин тем, что сейчас у тебя на уме. А вот часто ли ты встречал женщин, которые слагают висы?

— Не очень, — признался Оттель.

— Когда женщины начнут сыпать висами, как Хрейн Тёртый, — сказал Откель, — тогда-то и придет Рагнарёк всему.

— Быть может, ты и прав, — сказал Оттель. — Но по мне уж лучше добрая виса, чем целая вязанка пустых слов, половину из которых я пропустил мимо ушей.

— Я молчу, — сказала Хульда, которой показалось, что все про нее забыли.

— Просто отвечай на вопросы, женщина, — обратился к ней Оттель. — А ты разве не пила нынче молока?

— Отчего же не пила, — воскликнула Хульда, — когда пила? Не брагу же мне пить, подобно вам, буздырялам!

— Удивительно, — сказал Откель. — Значит, пьяное молоко валит с ног только мужчин. Нужно было порасспросить об этом колдунью Хейд. Ну, да теперь уж поздно.

— Почему это поздно? — удивился Оттель. — Не так далеко мы ушли от Утиного утеса, чтобы не суметь туда вернуться и потолковать с колдуньей.

— Да ведь ворочаться — недобрая примета, — сказал Откель. — В особенности в колдуньин дом. Нет, мы не станем этого делать. Мне кажется, она свое уже получила.

— Славно ты ее разделал, — сказал Оттель. — Впредь ей будет наука. А что же мы сделаем с Хродкетилем?

— А вот что, — сказал Откель. — Мы его замочим.

С этими словами он распустил штаны и помочился на угол дома Хродкетиля Зеленого.

— Хорошее дело, — сказал Оттель. — Пожалуй, я тебе пособлю.

— Стыда у вас нет, — сказала Хульда Два Топора.

— Стыда у нас навалом, — ответил Откель. — А вот терпежу нет совершенно.

Похоже, здесь больше нечего сказать об Откеле Разумнике, Оттеле Долдоне и их походе на Утиный утес.

7

Жил человек по имени Ульвхедин, а прозвище ему было Пустой Мешок. Он был сыном Ульвльота Полного Мешка. Во всяком случае, так он говорил всем, кто спрашивал. Ульвхедин был очень стар, голова лысая, как куриное яйцо, а борода росла редко. Лицо его было сморщено, что твой пустой мешок, отчего и получил он свое прозвище. Всякий, кто жил в Медвежьей долине, помнил Ульвхедина Пустого Мешка с тех пор, как помнил самого себя. Только глубокие старики могли бы рассказать, откуда здесь взялся этот человек, но никому и в голову не приходило тратить время на такие истории. Кроме лысины, бороды и отталкивающей внешности, ничего в Ульвхедине особенного не было, хотя всякому сразу становилось ясно, что не врастал он корнями в землю Страны Льдов. Мимра-бьярмка однажды, задумавшись, заговорила с ним по. — бьярмски и получила вразумительный ответ, но сразу же поняла, что не из Бьярмланда явился он сюда, а разве что провел там время, достаточное для изучения языка. Хейд Босоногая приходила в его дом раз или два под незначительным предлогом, говорила с ним по-ирландски, но и этот язык был Ульвхедину чужой. Еще он мог говорить с норвежцами по-норвежски, а со шведами по-шведски. В его доме были пергаменты, заполненные древними рунами или испещренные значками, смысла которых не понимал никто, кроме Ульвхедина. Словом, Ульвхедин Пустой Мешок был самым образованным и грамотным человеком в долине. Когда дело доходило до рун или какого иного письма на любом из языков, редко он отказывал кому-либо в помощи. И если бы не темное происхождение, быть бы ему законоговорителем.

Нельзя, однако же, не заметить, что его искусство в изготовлении браги ценилось намного выше, чем познания в языках и рунах. А брага в доме Ульвхедина Пустого Мешка всегда была отменная, всем брагам брага. Вот только его самого никто не мог уличить в пристрастии к питию.

Дом Ульвхедина стоял на отшибе, в Сухом углу, что на самом краю долины, где Овечий ручей сливался с Овечьей рекой. Этот дом не знал женской руки, но не потому, что его хозяин был чудаковат, как Откель Разумник, или глуп, как Оттель Долдон. Просто на свете не осталось ни одной зрелой женщины, что согласилась бы разделить кров и благо с таким старым старичиной, а молодую женщину лишь умалишенный отдал бы Ульвхедину в жены, когда вокруг столько добрых викингов в самом расцвете лет. И хотя в Медвежьей долине попадались скудоумные отцы, но совсем уж сумасшедших отродясь не было.

Однажды конный отряд перевалил через Медвежий хребет и спустился в долину. Все были вооружены, странно одеты и странно себя вели. Предводитель конников пытался говорить с первым встречным — а это был не кто иной, как Хродкетиль Зеленый, — но тот не понял его речи. С трудом чужак смог объяснить Хродкетилю, что ищет кого-то, но этим все и ограничилось. И Хродкетиль решил, что поступит правильно, если направит пришельцев к Ульвхедину. Если даже обнаружится, что Ульвхедин не поймет языка чужаков, то по крайней мере задержит их, пока Хродкетиль не оповестит всех жителей долины о вторжении. И если при этом Ульвхедин погибнет, вряд ли кто станет горько оплакивать утрату.

Ближе к закату конный отряд въехал в Сухой угол и свернул во двор к Ульвхедину. Предводитель заговорил с хозяином, который сидел возле дверей и пил ключевую воду с растертыми травами из ковша в обществе самого себя, да еще, пожалуй, пары овец, как делал это каждым вечером. Ульвхедин спросил:

— Кто ты такой, что решил заговорить со мной?

— Я Вальдимар, сын Вествальда, и я конунг этих людей, — ответил предводитель чужаков.

— Хорошее имя для конунга, — сказал Ульвхедин. — Знавал я конунгов с таким именем и в Швеции, и в Дании, и даже в Гардаре.

— Ты необычно выглядишь для жителя этих мест, — сказал Вальдимар конунг.

— Боюсь, это единственное, что никто у меня не отнимет, — сказал Ульвхедин.

— И ты сразу заговорил с нами на нашем родном языке, словно знал его всю жизнь, хотя последнее, на что ты похож, так это на человека моего племени, — сказал Вальдимар конунг.

— Мне довелось много странствовать, пока я не осел в этих местах, — уклончиво ответил Ульвхедин, а затем спросил: — Вы ищете человека?

— Да, это так, — сказал Вальдимар конунг.

— И что же это за человек? — спросил Ульвхедин.

— Это женщина, — ответил Вальдимар конунг.

— Зачем вам понадобилась женщина так далеко от дома? — спросил Ульвхедин.

— Мы хотим призвать ее к ответу за злодеяние, которое она совершила в нашей земле, — сказал Вальдимар конунг.

— И что же это за злодеяние, что вынудило вас покинуть свои дома и искать правосудия в Стране Льдов? — спросил Ульвхедин.

— Эта женщина убила нашего ведуна и похитила его магические свитки, — сказал Вальдимар конунг.

— Зачем ей понадобились колдовские свитки? — спросил Ульвхедин.

— Должно быть, она хотела занять место нашего ведуна, — ответил Вальдимар конунг. — Но не смогла сделать этого по двум причинам.

— Что же это за причины? — спросил Ульвхедин.

— Первая причина состоит в том, — сказал Вальдимар конунг, — что эта женщина была не слишком-то сведуща в ведовстве. Всякое заклинание, что она пыталась произнести, выходило у нее боком, вкривь и вкось, через пеньколоду. Вряд ли она могла достичь своей цели, превращая корову в собаку вместо того, чтобы просто вылечить ее от хрустеца.

— Пожалуй, такое вряд ли добавило бы ей уважения, — согласился Ульвхедин. — Как и то, что я до сих пор не предложил вам ничего путного, чтобы промочить глотки, не показывает меня с лучшей стороны как хозяина этого дома. — Он повернулся и позвал своего работника: — Эй, Бьярки! Поди-ка сюда!

Бьярки, что жил в его доме и помогал старику по хозяйству, был сирота. Никто не знал его родителей, и никто не утруждал себя воспоминаниями о том, откуда в Медвежьей долине появился еще один Медвежонок. Это был невысокий крепкий малый неполных двадцати зим. Волосы его напоминали солому, а нос — картофелину. Когда он говорил или улыбался, девушки таяли, как масло на солнцепеке. Любая из них с готовностью разделила бы с ним супружеское ложе. Но ни один из отцов не спешил отдать за Бьярки свою дочь, потому что за этим парнем не было ни рода, ни наследства, ни отца или матери, чьи имена можно было с уважением произнести в дружеской беседе или огласить на тинге. Все, что было у Бьярки, помещалось в закутке под одной крышей с Ульвхедином Пустым Мешком, в его доме в Сухом углу.

— Ступай к Хейд Босоногой, — сказал Ульвхедин парню. — Передай ей, что пришли те, кто хотел бы ее смерти. Да закрой рот, потому что ты выглядишь, как деревенский дурачок, которому показали голую задницу.

И поспеши, потому что скоро этим людям надоест отвечать на мои вопросы.

— А что будет с тобой, хозяин? — спросил Бьярки.

— Ничего со мной не будет такого, чего бы я не ждал, — ответил Ульвхедин. — Они могут убить меня, если им взбредет блажь затупить свои мечи о старые кости. Мне давно уже пора в Мокрую Морось красотки Хель, куда я непременно угодил бы, умерев от старости или хворости. А так у меня остается надежда пускай на хромой овце, но въехать в Вальхаллу и провести остаток дней до Рагнарёка в приличном обществе. Иными словами, если они не прикончат меня, я буду сильно разочарован.

— Ты настоящий викинг, хозяин, — сказал Бьярки с уважением.

— Не более чем ты, Медвежонок, — сказал Ульвхедин.

Вальдимар конунг, внимательно прислушивавшийся к их разговору, все же не смог понять ни единого слова.

— На каком языке ты приказывал своему рабу? — спросил он. — Это не исландский, и не ирландский, и ни один из языков, на котором говорят люди этих краев.

— Ты угадал, конунг, — сказал Ульвхедин. — Это язык слафов, населяющих обширные земли Восточного Пути. И этот парень, которого ты назвал рабом, — выходец из страны Гардар, где живут самые горькие пьяницы и самые страшные воины, каких только носила земля.

— Не похож он ни на пьяницу, ни на воина, — сказал Вальдимар конунг. — А похож на сопливого юнца, не знавшего ни доброй резни, ни крепкого эля, ни женской ласки. Куда ты его направил?

— За брагой, — ответил Ульвхедин. — Сегодня такой день, что нам понадобится много свежей браги. А теперь назови мне другую причину, по какой женщина, которую вы ищете в Медвежьей долине, не могла занять место вашего ведуна.

— Ты мог бы и сам догадаться, — сказал Вальдимар конунг. — Женщина никогда не может стать нашим ведуном потому и только потому, что она женщина. Глупо доверять судьбы ратников человеку, на лице которого не растет борода, а между ног ничего не позвякивает при ходьбе.

— В Кирьялаланде, слышал я, живет одна бородатая женщина, — усмехнулся Ульвхедин. — Но я не слышал, чтобы она так уж стремилась выбиться в ведуны такого воинственного племени, как твое.

— Если ты решил посмеяться надо мной, старик, — сказал Вальдимар конунг, — то самое время тебе захохотать во все горло. Потому что мой меч отчего-то просится наружу. Должно быть, затем, чтобы перерезать тебе то самое горло, о котором я только что упомянул.

— У тебя, как я погляжу, очень своенравный меч, конунг, — сказал Ульвхедин спокойно. — Похоже, он ча стенько думает за хозяина.

— Это верно, — согласился Вальдимар конунг. — На верное, потому-то я до сих пор и жив.

— А еще потому-то ты забрался так далеко от дома, — сказал Ульвхедин, — что редко успевал дослушать собеседника до конца.

— Ты отчаянно дерзкий старик, — промолвил Вальдимар конунг. — Что-то вещует мне, что ты вовсе не боишь ся смерти.

— Надеюсь, не твой меч тебе вещует, — сказал Ульвхедин, — а твой рассудок. Потому что, убив меня, тебе придется либо убивать и дальше, либо хорошенько выучить исландский язык. В этих местах никто больше не станет болтать с тобой о твоих заботах, прихлебывая брагу из полного рога. Когда ты начнешь расспрашивать о той женщине, тебя не поймут. А когда ты начнешь убивать, даже самый смирный бонд возьмется за оружие, не говоря уже о берсерках, которым только дай волю. На твою удачу, в долине один только человек называет себя берсерком. Но если он не врет, то и его одного достанет, чтобы выкосить твою дружину прежде, чем вы его убьете. Так что если твой меч уже принял решение за тебя, ни к чему томить его в ножнах. А если твоя голова уже остыла под прохладным ветерком, будем продолжать беседу.

— Хорошо, — сказал Вальдимар конунг. — Будем разговаривать, несносный старик.

— Когда я говорил о бородатой женщине из Кирьялаланда, — продолжил Ульвхедин, — то меньше всего желал пробудить твой гнев — хотя это не так трудно, как всем хотелось бы. Я просто надеялся понять, знала ли та женщина, которую ты преследуешь, о том, что никогда, ни при каких обстоятельствах и поворотах судьбы ей не занять место вашего ведуна.

— Полагаю, что знала, — сказал Вальдимар конунг.

— Была ли она так глупа, как ты ее описываешь? — спросил Ульвхедин. — Или это ты для красного словца и поддержания беседы поведал мне байку о корове, превращенной в собаку?

— Пожалуй, я кое-что преувеличил, — согласился Вальдимар конунг. — Иногда ей удавалось удачно вылечить корову или раздоить козу. Но ей было недостаточно этого умения, и она хотела узнать о колдовстве больше, чем ей полагалось. Она была столь же ненасытна до новых знаний, как безразлична до мужчин.

— И если первое никак не свидетельствует об ее скудоумии, — сказал Ульвхедин, — то второе как раз об этом и утверждает. Верно, поэтому ты, конунг, находишься в затруднении, считать ли ее глупой или все же признать за ней некоторый ум.

— Когда я найду эту женщину, то в самую последнюю очередь стану вести с ней ученые беседы, — сказал Вальдимар конунг. — Я всего-то и сделаю, что отберу свитки, а после сожгу ее дом, заперев преступницу внутри. Но я соглашусь с тобой в том, что глупой назвать эту женщину весьма затруднительно.

— Тогда зачем же ей было убивать вашего ведуна, если она прекрасно понимала, что ни так ни эдак не займет его место? — спросил Ульвхедин.

— Не путай меня, старик, — сказал Вальдимар конунг. — Мой меч снова отчего-то зашевелился в ножнах.

— Мне кажется, ты принял за меч кое-что другое, — сказал Ульвхедин, — что способно шевелиться в твоих штанах при упоминании женщины. Не обращай на это внимания, как давно уже не обращаю я, и наша беседа потечет быстрее.

— Тебе не о чем беспокоиться, старик, — сказал Вальдимар конунг. — Да, я мечтаю снести твою голову и насадить на кол, но не сделаю этого, пока не увижу, что ты стал мне совершенно бесполезен. А до этого еще далеко, потому что ты приятный собеседник. В особенности для человека, который пять лет провел в седле, в окружении воинов, способных говорить только о жратве, бухле и бабах. Но твоего раба я бы убил с удовольствием, потому что он нерадиво выполняет свои обязанности и до сей поры не несет нам обещанной браги.

— Должно быть, у соседа не нашлось свежачка, — сказал Ульвхедин. — Пришлось парню отправиться дальше. Но у меня есть кой-какие запасы с прошлой недели. Только мне понадобится помощь твоих воинов, чтобы выкатить бочонок.

— Кьяран, Кьяртан, Лунан! — крикнул Вальдимар конунг. — Ступайте за стариком, он покажет вам, что нужно делать.

Трое ратников спешились и пошли за Ульвхедином в погреб, где он хранил припасы. Другие чужаки зарезали несколько овец и развели во дворе костер, чтобы приготовить мясо. Вальдимару конунгу не пришлось долго ждать, когда к его ногам подкатилась огромная бочка, внутри которой булькала темная брага. Ульвхедин выбил пробку и налил гостю полный рог.

— Выпей для начала сам, — сказал Вальдимар конунг.

— Здоровье у меня не то, что прежде, — сказал Ульвхедин. — Если я выпью столько браги, то упаду где стоял и вряд ли после этого окажусь тебе полезным. Да и в молодые годы не жаловал я это пойло, хотя готовить его научился на славу. Во всяком случае, никто еще не жаловался, а ведь в этих местах знают толк в питии и ценят искусство бражничества. Никого не занимает, что я могу говорить на языках числом больше, чем пальцев на руках и ногах у новорожденного младенца, а уж прочел и запомнил столько, сколько иному и забыть за всю жизнь не доведется. Зато весть о том, что я варю брагу, передается из уст в уста и от дома к дому скорее, чем о сошествии асов. Пускай выпьет кто-нибудь из твоих воинов, и поверь, ему это понравится.

— Кьяртан, пей, — приказал Вальдимар конунг.

Кьяртан выпорожнил рог единым духом, утер усы и громко рыгнул.

— Добрый эль, — сказал он. — Такого я не пил с тех пор, как покинул родной Морганног.

— Что ты чувствуешь? — спросил его Вальдимар конунг.

— Чувствую, что ноги мои просятся в пляс, а голова — в полет, — сказал Кьяртан. — Но, вернее всего, я лягу прямо здесь и усну.

С этими словами он рухнул на землю у ног конунга и захрапел так громко, что освежеванная баранина на вертеле соскочила с распорок и упала в костер.

— Похоже, твои воины непривычны к крепкому пойлу, — сказал Ульвхедин, усмехаясь.

— Они не спали две ночи и не ели свежего мяса без малого неделю, — сказал Вальдимар конунг. — Но ты прав, нам не следует злоупотреблять твоей брагой. Ведь мы еще не достигли цели своих поисков.

Однако же вышло так, что отряд чужаков не тронулся из Сухого угла до самого рассвета. Обожравшись мясом и опившись брагой, все они спали во дворе Ульвхедина Пустого Мешка. Исключение составляли дозорные, которым браги не дали вовсе, да сам Вальдимар конунг, который хотя и выпил достаточно, а всё продолжал из последних сил беседовать с Ульвхедином. Хотя и сам уж не понимал своих речей, а того меньше заботился, чтобы кто-нибудь ему отвечал. Вскоре и Вальдимар конунг упал на землю и уснул. Если бы у кого-нибудь возникло намерение вырезать всех пришельцев, как те резали ульвхединовых овец, наступившая ночь годилась для доброй бойни как нельзя лучше. Но в ту пору не было в Медвежьей долине такого обычая.

Тем временем Бьярки, несмотря на невысокий рост и короткие ноги, быстро шел с одного конца Медвежьей долины на другой, а порой и пускался в бег. Солнце уже село, но закат еще не остыл, когда он достиг Утиного утеса и постучал в дверь хижины Хейд Босоногой.

— Кого принесла нелегкая на ночь глядя? — спросила Хейд из-за двери.

— Медвежонка, — ответил Бьярки.

Хейд открыла ему, все в той же нижней рубахе, со все так же непокрытой головой и босиком. Она была выше парня почти на голову, а глядела поверх его макушки на все две головы, да, пожалуй, еще и в шапках.

— Какие у тебя маленькие ступни, — сказал Бьярки.

— Молод ты засматриваться на мои ноги, — сказала Хейд. — Хотя, с твоим-то росточком, вряд ли ты сможешь увидеть что-то еще, кроме ступней. Говори, зачем пришел, и отправляйся восвояси, чтобы ночь не застигла тебя в долине. Даже полярная сова способна напугать такого медвежонка, как ты. А если ты рассчитывал на ночлег под моим кровом, то напрасно проделал долгий путь.

— Неужели мужчины всегда обижали тебя, — спросил Бьярки, — что теперь ты норовишь укусить прежде, чем раздастся лай?

— Плохо я понимаю твои слова, — ответила Хейд. — Сразу видно, что ты чужой на этой земле, как и я.

— Не я один, — сказал Бьярки, — и не ты одна. В какой двор не загляни, везде приблудные люди. Вон и нынче у моего хозяина Ульвхедина Пустого Мешка, который тоже вырос не из семени, оброненного в исландское лоно, полным-полно гостей из дальней земли, которые расспрашивают о какой-то женщине.

— Вот как, — сказала Хейд. — Наверное, болезнь поразила всех женщин той дальней земли, что они ищут продолжательниц рода на стороне.

— Они говорят другое, — сказал Бьярки. — Похоже на то, что они были бы не прочь убить женщину, которую ищут.

— Как зовут конунга этих пришельцев? — спросила Хейд.

— Вальдимар, сын Вествальда, — ответил Бьярки.

— Что ж, — сказала Хейд. — Сколько ни бегай, от своей тени не убежишь.

— Теперь и я плохо понимаю твои слова, — сказал Бьярки. — Думаю, однако, что этой ночью со двора моего хозяина они вряд ли тронутся. Поутру они вынуждены будут снова пить брагу, чтобы поправить свои головы после того пойла, что он им подольет. Это значит, что многие снова уснут и проспят до полудня. А уж после, когда Вальдимар конунг сообразит, что исландская брага — далеко не ирландский эль, и нужно либо пить и пить дальше, либо не пить вовсе, еще какое-то время им понадобится, чтобы пересечь долину. Если они решат обнажить мечи и станут задирать бондов, кто-то предпочтет не связываться, а кто-то снимет со стены топор. Например, тот же Оттель Долдон.

— Не показался он мне чересчур воинственным, — сказала Хейд.

— Это потому что пьяное молоко — не та причина, из-за которой следует грызть собственный щит, — сказал Бьярки. — Если же Вальдимар конунг обидит Оттеля неверным словом или разозлит своей заносчивостью, то ему придется на своей шкуре узнать, что такое берсерк. Убить они его, конечно же, убьют, но треть своего отряда оставят на берегах Овечьей реки. А если об этом проведает Откель Разумник, то, пожалуй, и всю половину.

— Разве Откель тоже берсерк? — усомнилась Хейд Босоногая.

— Когда теряешь близкого друга, — сказал Бьярки, — становишься злее всякого берсерка. А эти двое почти как братья.

— Я не хочу, чтобы кто-то погиб из-за меня, — сказала Хейд. — Даже такие дуралеи.

— Без них долина станет намного скучнее, это уж точно, — сказал Бьярки. — Но не в твоей власти остановить ход событий. Лучше всего будет, если ты соберешь пожитки и с рассветом сядешь в лодку, которая отнесет тебя в Норвегию. Там и народу побольше, значит — тебе удастся затеряться. К тому же, сдается мне, там люди Вальдимара конунга уже побывали, а возвращаться в места, где они однажды искали свою кровницу, сил им после Медвежьей долины не достанет.

— Почему ты не спрашиваешь, за что эти люди преследуют меня? — спросила Хейд Босоногая.

— Потому, что вижу в твоих глазах: не могла ты никого ни убить, ни ограбить, — сказал Бьярки.

— А если я скажу, что ведун сам отдал мне свои свитки, ты поверишь? — спросила Хейд.

— Я поверю всякому твоему слову, — сказал Бьярки. — Потому что я не тот человек, лгать которому есть смысл.

— Хорошо, Медвежонок, — сказала Хейд. — Ты говоришь — остановить резню не в моей власти. Возможно. Да только я желала бы попытаться.

— Жаль, что я ничего не разумею в волшбе, — сказал Бьярки. — А то бы помог.

— Да и ты можешь на что-то сгодиться, — сказала Хейд. — Перед тем как приступить к такому важному ритуалу, какой я замыслила, мне понадобится мужчина.

— Для чего? — спросил Бьярки. — Чтобы принести его в жертву твоим асам?

— Что-то вроде того, — сказала Хейд. — Мне потребуется часть его мужской силы.

— И где же, по-твоему, я найду тебе среди ночи мужчину? — удивился Бьярки.

— Да ты еще глупее, чем эти дурни Откель и Оттель, — сказала Хейд. — Или штаны ты носишь по недоразумению?

— О себе я подумал в самую последнюю очередь, — признался Бьярки.

Хейд взяла его за руку и повела в хижину. Там она разделась и стала ждать, что Бьярки последует ее примеру. Но тот стоял как вкопанный, потому что телом колдунья была еще прекраснее, чем лицом.

— Ты хоть знаешь, как это делается? — спросила Хейд, утомившись ждать.

— Конечно, знаю, — ответил Бьярки, но по его лицу видно было, что до сей поры не доводилось ему делить ложе с женщиной.

— Ты и в самом деле медвежонок, — сказала Хейд и раздела его со всей нежностью, на которую только может быть способна колдунья.

После этого дело у них сладилось так ловко, что Бьярки и глазом не успел моргнуть, как из ветреного переростка стал мужчиной.

— Наверное, теперь мне пора уходить, — сказал он в сильном смущении, когда Хейд выпустила его из своих объятий.

— Нет, подожди, — сказала колдунья. — Мне кажется, что ты не всю свою силу мне отдал.

С этими словами она прижала его к себе с таким пылом, что у бедняги дух перехватило. Он даже подумал, что Хейд рассердилась и решила задавить его до смерти. Чтобы хоть как-то умилостивить ведьму, он принялся поддавать жару и раздувать меха с такой невиданной силой, что теперь уже пришел черед Хейд беспокоиться о своих косточках. На самом-то деле Хейд и в мыслях не держала чинить парню какой-то вред. Просто за все время, что она прожила на Утином утесе, не было у нее ни одного мужчины. Хотя женщина она была видная и пригожая, но многие побаивались ее дурной славы. А иные, кто не боялся ни аса, ни тролля, и пробовал подступиться к ней с обычной в этих краях грубостью, получали такой отпор, что долго о том вспоминали. Бьярки же сразу пришелся колдунье по сердцу: он был недурен собой, не сыпал грубостями и не норовил с порога залезть женщине под юбку. К тому же его наивность не показалась Хейд глупостью, а происходила скорее от юности и неискушенности. Потому-то она и не преминула пустить в ход свои чары, чтобы по случаю вспомнить, как это бывает между мужчиной и женщиной в постели.

— Что ты думаешь обо мне? — спросила Хейд Босоногая, на которой в тот час не было не то что обуви, а и ниточки единой.

— Думаю, что нет в этих местах женщины краше тебя, — сказал Бьярки, потому что голова у него шла кругом.

— Этого мало, — сказала колдунья.

Хейд Босоногая оставила Бьярки лежать под одеялом, а сама встала и, не одеваясь, развела огонь в очаге так сильно, что пламя едва не лизало стреху. Потом она вытащила из дальнего угла девять плоских камней, каждый размером с два кулака и чернее, чем уголь, разложила их перед очагом в виде круга, а сама стала в середину.

— Что ты собираешься делать? — спросил Бьярки, дрожа как осиновый лист.

Но Хейд не ответила. Она стала негромко бить в ладоши, извиваться всем телом и распевать висы на незнакомом парню языке. Глаза ее были закрыты, а тело мерцало от пота, и отблески пламени играли на нем, как будто пытались одеть женщину в огненный наряд. Бьярки сообразил, что против воли стал свидетелем какого-то зловещего колдовского обряда. В сердце его поселился страх, который оказался даже сильнее телесной радости, что возникает у мужчины при виде танцующей нагой женщины. Несмотря на то, что царила ночь, всего более Бьярки пожелал бы оказаться посреди Медвежьей долины, нежели в этом уютном, жарко натопленном, но все же пропитанном темными силами доме. Он готов был пуститься наутек, позабыв собственные штаны, да только ноги отказывались ему повиноваться. Так и сидел он в колдуньиной постели, сжавшись в комок, будто затравленный заяц, и не чаял, что когда-нибудь этот страх кончится.

Вскоре ему начало мерещиться, что Хейд не одна поет свои заклинания, а ей вторит мужской голос, тихий и загробный. Потом он увидел: вокруг тела колдуньи вьется струйка плотного синего дыма, трепещет в потоках горячего воздуха, что исходил от очага, но дивным образом не рассеивается, а наоборот, становится все гуще и плотнее. И вот уже не дым это, а призрак, не похожий ни на что, прежде виденное — ни на мужчину, ни на женщину, ни на долинного зверя, а скорее на тролля, как его иной раз описывают в сказках, да и то потому лишь, что сам Бьярки отродясь не видывал живого тролля и никак иначе не мог этот призрак назвать. И вот уже и на призрак это непохоже, потому что перекрывает собою свет очага, могучими плечами заслоняет от Бьярки танцующую Хейд, волосатыми лапами так и норовит ухватить ее где не след, а головой или тем, что у него взамен головы, нет-нет да и заденет соломенную стреху.

Внезапно Хейд прекратила петь и выпрыгнула из каменного круга. Тролль попытался за ней последовать, но будто наткнулся на раскаленную стену, зашипел и отпрянул.

— Опять эти проклятые камни, — сказал тролль, и голос его был как скворчание пара в жерле гейзера.

А Хейд ему ответила:

— Не держи зла, ни при чем тут я. Ведь не я тебя в них заточила.

Несмотря на сковавший его страх, Бьярки с удивлением обнаружил, что понимает каждое слово, хотя беседовали эти двое отнюдь не на языке Страны Льдов.

— И все же приятно вновь ощутить себя цельным, — сказал тролль, — а не разделенным на девять неравных частей.

— О Рианнон, повелительница луны! — вдруг воскликнула Хейд и рванула свои пышные медные волосы. — О Бригит, хозяйка огня и очага! О Кранн Бетад, древо вседержащее! Что я наделала!

— Это уж точно, — сказал тролль и скорчил на своей уродливой физиономии мерзкое подобие ухмылки. — Девятый камень нужно было оставить себе, женщина.

— Пятый, — сказала Хейд с печалью в голосе. — Ведь в пятом камне хранилось твое сердце.

— Ну, это как посчитать, — ответил тролль.

— Что же мне теперь делать? — зарыдала Хейд, заламывая руки.

— Это ты меня спрашиваешь?! — удивился тролль. — Кто из нас двоих чародей, женщина?

— Я чародейка, — сказала Хейд. — Но я самая глупая, никчемная и бесталанная чародейка, каких только носила земля.

— Похоже, я надолго застрял в этом тухлом местечке, — сказал тролль, умащиваясь на полу поудобнее. — Не знаю, утешит ли это тебя, но я все же готов исполнить твое Веление. Если бы ты так не убивалась, то могла бы заметить, что я по-прежнему во власти камней.

— Но ведь для того, чтобы ты мог исполнить Веление, мне придется убрать один из камней и выпустить тебя на волю, — сказала Хейд.

— Это уж как водится, — сказал тролль.

— А если ты меня обманешь? — спросила Хейд. — Почему я должна верить твоим словам?

— А ты и не должна, — сказал тролль. — Мои слова — последнее во всех мирах, чему стоит доверять. Но сдается мне, что нет у тебя, женщина, иного выбора.

— Что будет, если я заберу отмыкающий камень себе? — спросила Хейд.

— Нашла кого спрашивать! — засмеялся тролль. — Я последний во всех мирах, кто готов советовать тебе, как мною управлять!

— Вот и ответ, — сказала Хейд. — Если я заберу отмыкающий камень, в котором хранилось твое сердце, то ты не сможешь причинить мне вреда.

— Возможно, — сказал тролль. — Но не забудь, женщина, что я уже заполучил свое сердце. Все эти камни пусты, и все они — только камни.

— Но ведь я не должна верить тому дерьму, которое ты мне рассказываешь! — воскликнула Хейд.

— Это забавно, — сказал тролль. — Я мог бы играть с тобой в угадайку дни и ночи напролет. Но что-то мне подсказывает, что нет у тебя столько времени, сколько есть у меня.

— Ты прав, — сказала Хейд. — Видно, такова моя доля — всю жизнь играть в угадайку со смертью.

И она протянула руку, чтобы убрать один из камней.

— Не хочу тебя огорчать, женщина, — сказал тролль, который уже не казался таким огромным и страховидным, — но ты забыла произнести Веление.

— Ах да, — сказала Хейд.

— Видно, ты и вправду колдунья-неудачница, — проговорил тролль.

— В этом-то вся беда, — согласилась Хейд. — Ну так слушай…

— Подожди, проклятая дура, — прервал ее тролль. — Перед тем как произнести Веление, ты должна…

— Да, конечно, — сказала Хейд. — Прости. Во-первых, я не ожидала, что мне удастся вообще тебя призвать. А во-вторых, я не думала, что ты окажешься таким уродом.

— Ну, не знаю, — сказал тролль с обидой. — Те, кто вызывал меня прежде, так не считали. На мой взгляд, они были куда уродливее. Я среди них слыл красавчиком. Веришь ли, меня даже пытались соблазнить. Рассказать тебе о них?

— Как-нибудь в другой раз, — сказала Хейд. — Ты готов повиноваться?

— Ну, хоть что-то ты делаешь правильно, — проворчал тролль. — Да, я готов.

— Так вот, — начала было Хейд.

Но трёлль снова прервал ее:

— Клянусь Создателем, я дождусь, когда ты отомкнешь круг, а потом просто выйду и убью тебя. Так оно будет проще для всех. Читай по губам, женщина, что нужно говорить: вни-май-же…

— Внимай же, — повторила за ним Хейд и замолчала.

— Так я уже внимаю, — подбодрил ее тролль.

— Ты такой страшный, — сказала Хейд. — Просто губы леденеют.

— Ты, знаешь ли, тоже не гений чистой красоты! — обиделся тролль.

— Вот уже пять зим, — начала Хейд, — меня преследуют вооруженные люди Вальдимара конунга, сына Вествальда. Они хотят отнять у меня мои книги и свитки, а меня саму заживо сжечь. Вальдимар конунг думает, будто я убила верховного друида Мгахобунабоха. Но это не так. Я была тайной ученицей Мгахобунабоха, принятой в младшие послушницы Кьяркалл Бойреаннах — Женского Круга. Он сам передал мне все книги, когда понял, что не переживет грядущей ночи. Да, я стала невольной причиной его смерти, но это была смерть, которую он сам себе избрал. Поэтому нет на мне той вины, за которую меня желает покарать Вальдимар конунг.

— А эти камни тебе тоже твой друид передал? — поинтересовался тролль.

— И камни, и вызывающее заклинание, — подтвердила Хейд.

— Ты хочешь, чтобы я оправдал тебя перед Вальдимаром конунгом? — спросил тролль.

— Нет, — сказала Хейд. — Думаю, что Вальдимар конунг не тот человек, который откажет себе в удовольствии убить какую-то беглую колдунью. Ведьмой больше, ведьмой меньше — для него значения не имеет. Ему нужны книги. Сам он читать их не станет, а отвезет тому человеку, которого признает за своего верховного друида. А меня он убьет просто для развлечения.

— Странно вы здесь развлекаетесь, — сказал тролль. — Прости, что снова прервал тебя. Так чего же ты от меня хочешь, женщина?

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое, — ответила Хейд. — Только и всего.

— Это и есть твое Веление? — удивился тролль.

— Да, — сказала Хейд.

— Ничего глупее в жизни не слышал, — признался тролль. — А ведь я прожил дольше, чем самая древняя скала в этой долине глупцов и глупиц. Нет, правильнее сказать: тупиц и тупцов. Подожди, я кое-что хочу тебе объяснить.

— Ты готов исполнить Веление? — прервала его Хейд.

— Как пожелаешь, моя госпожа, — ответил тролль и сплюнул. — Ненавижу эти слова, но они — часть древнего Уговора… Позволь только довести до твоего сведения, что ты совершила громадную ошибку.

— Я знаю, — сказала Хейд.

— Нет, ты не знаешь, — возразил тролль. — Ошибка не в том, что ты забыла сохранить камень с моим сердцем у себя и получить надо мной, со всем моим могуществом, безраздельную власть. Ошибка не в том, что ты выразила Веление в самых нелепых словах, какие только существуют в языке вашего племени дураков и дурух. Точнее, олухов и олуш.

— В чем же ошибка?

— А в том, женщина, — сказал тролль, — что тебе вообще не следовало обращаться ко мне. Ты пытаешься затушить костер с помощью потопа. Это твое дело и твое право, но обычно потоп смывает и костер, и дом с очагом, и всю деревню, и весь народ. Чтобы ты знала: костер хорошо тушить иным способом. Нужна пара-тройка самцов и какое-нибудь пойло, что долго внутри не загащивается. К примеру, местная брага подошла бы как нельзя лучше.

— Я не знаю способа, как потушить тот костер, что подбирается к моему дому, — сказала Хейд. — Я всего лишь слабая женщина и дрянная колдунья.

— Все, что тебе нужно для избавления от бед, находится в твоей убогой халупе, — сказал тролль. — И это не заключено в скудоумных книгах и свитках. Но хватит о старых ошибках. Самое время тебе совершить новую. Ты должна выпустить меня на свободу, чтобы я поскорее мог исполнить это дурацкое Веление. Убирай один из камней, и дело с концом.

— Если я уберу не тот камень, ты меня убьешь? — спросила Хейд.

— Может статься, — ухмыльнулся тролль.

— А есть ли возможность тебе исполнить Веление, не покидая круга? — спросила Хейд.

— Нет, — ответил тролль. — И это тот редкий случай, когда ни к чему мне кривить душой.

— Но тогда получается, что ты не сможешь убить меня, поскольку Веление тебе не позволит, — сказала Хейд.

— Твоя глупость убьет тебя раньше, — сказал тролль.

— Let it be, — промолвила Хейд на одном из языков, которые знала, и, долго не раздумывая, подняла камень, что первым попал под руку.

— Хорошие слова, — сказал тролль, выходя за пределы разорванного круга. — Когда-нибудь они станут названием великой песни.

— Я угадала? — спросила Хейд с надеждой. — Я взяла камень, где хранилось твое сердце?

— Ты не угадала, — сказал тролль, подходя ближе к очагу и подставляя мохнатые бока жаркому пламени. — У тебя в руках камень, где хранилась моя задница. Уж поверь, сердце я бы доверил тебе с большей охотой.

— Значит, ты убьешь меня? — спросила Хейд.

— Конечно, я могу убить тебя, женщина, — сказал тролль, смеясь. — Хотя бы потому что в самом твоем Велении содержится мольба о смерти. Ведь только смерть приносит истинный покой. Я это знаю, потому что сам умирал без числа раз, и лишь в смерти обретал долгожданное отдохновение от непреходящей глупости бытия. Но я тебя не убью.

— Почему же? — удивилась Хейд.

— Мне скучно, — ответил тролль. — И я намерен всласть позабавиться. Скоро в этом мире всем будет не до тебя.

С этими словами он прыгнул в очаг и растаял в языках пламени.

10

Хейд же Босоногая постояла какое-то время над опустевшим кругом камней, вздыхая и горестно качая головой. Потом собрала в мешок все камни, кроме отмыкающего, который завернула в расшитое бисером полотенце, явно не предназначенное для вытирания рук, и сложила на полку. Сделав это, она присела перед очагом и разворошила поленья, чтобы пригасить пламя. Когда она обернулась, то увидела, что Бьярки все еще лежит в ее постели под ее одеялом и смотрит на нее во все глаза.

— Что ты тут делаешь, Медвежонок? — закричала она. — Да еще голый?!

— Но ведь ты сама затащила меня сюда, — удивился Бьярки. — И потом, погляди на себя, разве ты одета более моего?

— Прости, — сказала Хейд и накинула на плечи накидку, что отнюдь не сделало ее одетой. — У меня от переживаний совсем отшибло память.

— Кто это был? — спросил Бьярки. — Тот, с кем ты разговаривала на чужом языке, хотя, должен признаться, я понял каждое слово? Какой-то мерзкий тролль, которому ты вверила свою душу?

— Ни к чему тебе это знать, — сказала колдунья. — Спокойнее будешь спать.

— Нескоро ко мне вернется сон после того, что я здесь увидел, — сказал Бьярки.

— А ты поклянешься, что не выдашь меня? — спросила Хейд.

— Всем, чем пожелаешь, — ответил Бьярки.

— Что-то мне не слишком верится в твою искренность, — сказала Хейд. — Уж больно ты легко соглашаешься со всем, что я тебе говорю.

— Ничего в том нет удивительного, — сказал Бьярки. — Ты пришлась мне по нраву с первого взгляда. А после того как мы разделили с тобой одно ложе, я и вовсе приник к тебе душой и сердцем. И не скрою, что хотел бы того же снова и снова.

— Размечтался, мохнатенький, — сказала колдунья. — Ну так слушай. Тот, кого ты видел, не тролль. Я не уверена, что точно знаю, кто он таков и как его имя, но скорее готова предположить, что это один из асов.

— Что заставляет тебя так думать? — спросил Бьярки.

— Например, то, что для него нет ничего невозможного, — ответила Хейд. — Он готов исполнить любое желание человека, которому удалось вызвать его из небытия. Но способ исполнения, как мне поведал мой учитель Мгахобунабох, иной раз способен повергнуть в ужас и смятение самого безрассудного смельчака, а результат покажется настолько обескураживающим, что сам ему не обрадуешься.

— Зачем же ты призвала его? — спросил Бьярки.

— А затем, — сказала Хейд, — что вряд ли в Медвежьей долине кто-либо захочет обнажить топор в защиту моей жизни, когда к нему подступится конный отряд ирландских ратников.

— Я бы с радостью, — сказал Бьярки. — Да только где я возьму топор?

— И где ты возьмешь разумную голову, — сказала Хейд. — Не слишком-то ты похож на человека, готового убивать и умереть. — Тут она снова принялась рвать на себе волосы. — И зачем только я на свет родилась такой дурой? За что мне все эти злоключения, когда я всего только и хочу, что стать ведуньей? За что на меня ополчились небеса и недра? Стоило тащить через два моря эти злосчастные камни, чтобы пустить их в дело и так оплошать!

— Не стоит сокрушаться, — сказал Бьярки. — Видно, ты никогда не глядела на себя в зеркало, коли считаешь, будто асы были к тебе несправедливы. А я бы только и делал, что сидел и глядел на тебя во все глаза. Потому что вряд ли в этом мире есть хоть что-то, способное лучше утешить мой взор.

— Фионн знает, что за глупости у тебя в башке в такую минуту! — возмутилась Хейд.

— И даже он не знает, твой Фионн, — сказал Бьярки, — будь он мудрец из мудрецов. А я так вот что знаю:

Волосы твои — проволока из червонного золота, которое только слепой способен назвать медью.

Лоб твой — стена из чистого мрамора, который только неразумный примет за обожженную глину.

Брови твои — две тетивы, выгнувшиеся в ожидании полета стрелы взгляда твоего.

Один глаз твой — криница голубой воды, сулящая успокоение души смятенному путнику. Другой глаз твой — дремлющий омут, зеленой ряской подернутый, в котором скрываются в облике русалок все обиженные своими женихами невинные девушки.

Нос твой — покатый выступ над бездонной пропастью, погибель для искателя легких троп к твоему сердцу.

Губы твои — врата в пещеру несметных сокровищ, ключ от которых может достаться лишь тому из конунгов, кто осенен покровительством всех асов.

Уши твои — две морские раковины, осиротевшие без жемчуга.

Лик твой — отражение солнца в хрустальном пруду ясным днем.

Шея твоя — столп из драгоценнейшего ясеня, что состоит в прямом родстве с Иггдрасилем, и только ему доверить можно небосвод головы твоей.

Плечи твои — две долины по краям света, широкие и прохладные.

Руки твои — коралловые цепи, которые нет желания разрывать.

Груди твои — два сугроба чистого снега по сторонам нетронутой следами человеческими ложбины.

Сосцы твои — две ягоды брусники на тех сугробах.

Живот твой — перина из гагачьего пуха, что даже берсерка убаюкает как младенца.

Пупок твой — галька в подножии песчаной косы, которую с вожделением облизывал молодой прибой.

Лоно твое — цветок шиповника среди ржаного поля.

Бедра твои — дельфины-близнецы, что неразлучны среди волн бескрайних.

Колени твои — два адамантовых щита на вратах Вальхаллы.

Икры твои — серебристые лососи, что резвятся в ледяной протоке под весенним солнцем.

Ноги твои — две прекрасные колонны, на которых зиждится Асгард тела твоего.

Ступни твои — два корабля, заблудившихся в открытом море, не ведая, что недалек спасительный берег, хотя и скрыт за пеленой дождя…

— Ну, что молчишь? — спросила Хейд, и Бьярки понял, что все возвышенные слова звучали только для него самого.

— Я думаю, — сказал он смущенно.

— Давненько я не встречала бьёрндальца, который предавался бы этому занятию, — усмехнулась Хейд. — Твой хозяин не в счет, его вообще трудно причислить к какому-нибудь сообществу добрых викингов. Похоже, это он приохотил тебя к такому пустому времяпрепровождению. И о чем же ты думаешь, Медвежонок? Уж не о том ли, что-де только что огулял саму Хейд Босоногую, чего до тебя никому еще не удавалось, и потому ты всем молодцам молодец?

— Нет, не о том, — отвечал Бьярки. — Что проку думать о том, что было, когда самое время поразмыслить о том, что будет и что всех нас ждет.

— Мгахобунабох передал мне эти камни, — сказала Хейд, — со строгим наказом пустить их в дело, когда речь пойдет не о моей жизни или смерти, а о том, достанутся ли его книги его преемнику или нет. Почему-то не хотел он их ему передавать. Показалось мне, что этот миг настал, и я вернула в наш мир того, кто заключен был в камнях, а уж ас он или что похуже, о том я не пеклась.

— Я слыхал, что книги — это такие тяжелые штуковины из скрепленных между собою свитков, в которых хранятся самые умные руны, — сказал Бьярки. — Уж не знаю, какое в том удобство и где взять столько рун. А что записано в тех книгах?

— Все, что происходило, происходит и произойдет в подлунном мире от начала и до конца времен, — пояснила Хейд. — Вот только язык мне тёмен, да и запутано все нарочно, почище ваших вис.

— Скажешь тоже, — улыбнулся Бьярки. — Нет у нас в долине настоящих скальдов, оттого и висы наши просты, как овечье блеяние. Разве Хрейн Тёртый сумеет сравниться с Браги Старым или Гуннлаугом Змеиным Языком, не говоря уж об Эгиле, сыне Грима Лысого, что бы он о себе ни мнил? И никто здесь отродясь не сложил ни единой саги. Вот уж по ту сторону Медвежего хребта иной раз можно набрести и на настоящего скальда, хотя бы на того же Финнбоги по прозвищу В Душу Мать, и если уж посчастливится застать его трезвым и в добром расположении духа, то можно услышать настоящую исландскую драпу, а то и сагу!

— А ты хотел бы, чтобы о тебе сложили сагу? — спросила Хейд.

— А кто бы не хотел! — горестно вздохнул Бьярки. — Вот только название у той саги будет такое, что овцам на смех: Сага о Бьярки Безродном… Да и какой же подвиг я мог бы совершить, чтобы попасть скальду на язык? Я не викинг, не берсерк, а всего лишь маленький слаф, в руках ничего острее колуна не державший.

— Ну, может быть, еще совершишь, — успокоила его Хейд.

— В твоих книгах ничего обо мне не написано? — спросил Бьярки.

— Там обо всех написано, — сказала Хейд. — Да только ведь никогда не найдешь то, что нужно. А коли найдешь, так не прочтешь.

— Что проку в таких книгах, которые более непонятны, чем расположение звезд безоблачной ночью? — удивился Бьярки. — И какие от них могут быть кому-то вред или польза? Отдать их этому ирландскому конунгу, и дело с концом?

— Я бы отдала, — вздохнула Хейд. — Да только Мгахобунабох не велел. Что же получается? Он сделал меня тем, кто я есть, отдал мне все самое ценное, что у него было, взял с меня слово унести и сохранить. А я, не увидев даже, а услыхав о каком-то приблудном конунге, который посягает на кусок, что ему не по зубам и не по мозгам, очертя голову несусь навстречу, чтобы только избавиться от книг — с рук долой?! Так не годится. И пускай я всего лишь женщина, слабая и не слишком умная, но и у меня есть свои представления о чести и достоинстве.

— Много ли помогут тебе твои честь и достоинство, — сказал Медвежонок, — когда Вальдимар конунг занесет меч над твоей головой?

— Так или иначе, — сказала Хейд, — чему быть, того не миновать. Я уже говорила: Вальдимар конунг все равно убьет меня, отдам ли я ему книги с покорностью или стану цепляться за них, как мать за уводимое в рабство дитя. Не в его обычаях щадить тех, кто вынудил его скитаться по горам и равнинам столько времени. Между прочим, тех, кто оказал ему услугу, он тоже не любит оставлять в живых. Даже если это были те, кто предоставил ему стол и кров.

— Разве законы гостеприимства для него пустой звук? — поразился Бьярки.

— Всего лишь проявление слабости перед лицом неодолимой силы, — отвечала Хейд. — Слабых надо убивать, чтобы не плодили слабость. Вот если бы кто-то напал с оружием на Вальдимара конунга и его ратников, едва только те ступили на его двор, он убил бы такого смельчака с радостью и уважением. Потому что смелых убивать одно удовольствие.

— Но ведь однажды кто-то убьет и самого Вальдимара конунга, — сказал Бьярки.

— Значит, этот кто-то сильнее, чем он, — сказала Хейд. — А умереть от рук сильного противника — мечта любого конунга.

— Странные вы люди, — промолвил Бьярки и призадумался. А потом спросил: — У тебя те же мысли, что и у меня?

— Похоже на то, — сказала Хейд.

— И мой хозяин Ульвхедин Пустой Мешок обречен?

— Ты прав, Медвежонок.

— А об этом тоже написано в твоих книгах?

— Ну разумеется.

— А написано ли в них, что будет, если я предупрежу хозяина о грозящей ему смерти?

— Лучше тебе там не появляться, — сказала Хейд. — Тогда, быть может, хоть кто-то уцелеет в Медвежьей долине.

— Бьёрндаль не так тесен, как кажется, — сказал Медвежонок. — Вальдимару конунгу еще нужно как-то пересечь его из края в край. А у нас тут в каждом доме на стенах висят топоры.

— Вы, исландцы, далеко не трусы, — согласилась Хейд. — А если еще и разогреете свою кровь брагой, так и чужую сразу не прочь пролить. Но вы отважны, а Вальдимар конунг и его ратники искусны. Они пройдут сквозь долину, как раскаленный клинок сквозь брусок масла. И даже потеряв половину своего отряда в схватках с викингами, Вальдимар конунг не отступит и придет за мной.

— Если только вызванный тобой ас не остановит его, — заметил Бьярки.

— Вот только что-то мне подсказывает, что не очень-то он рвется исполнить Веление, — сказала Хейд. — По-моему, он затеял какую-то злую шутку надо всеми нами.

— Мне тоже так показалось, — сказал Бьярки. — И по всему выходит: это сам Локи. Уж он-то горазд на разные козни. И больше всех от него доставалось самим асам. То он ожерелье украдет у Фрейи, то саму Идуннотдаст на потеху своему дружку-великану Тьяци… А ведь асы не из тех, кто безнаказанно дозволит над собой потешаться! Вот и оказался он разделен на девять частей и заключен в камни, даром что и сам из асов. На всякого хитрого аса есть свой Тор с молотком! Так что готов я биться об заклад чего угодно, что это Локи.

— Это-то меня и пугает больше всего, — кивнула женщина. — Кроме, пожалуй, собственной смерти. Конечно, мне льстит, что один из асов снизошел, чтобы принять участие в моей судьбе. Но вот только старины Локи нам здесь недоставало для полного счастья. Вот и получается, что спасала-то я себя, а беду накликала на весь Бьёрндаль!

— Правду говорят, что нужно подальше держаться от женщины, особенно если она ведьма, — сказал Бьярки, — и от ведьмы, особенно если она женщина.

— Кто это так говорит? — спросила Хейд.

— Например, я, — ответил Бьярки.

— А ты не так умен, как кажешься, — сказала Хейд.

— Уж каков есть, — вздохнул парень.

— Ты гораздо умнее, — сказала колдунья.

11

Ранним утром Вальдимар конунг оторвал голову от медвежьей шкуры, на которой спал мертвым сном всю ночь, и закричал:

— Люди, к оружию!

Вернее, ему хотелось бы выкрикнуть боевой клич и тем самым вернуть свою дружину в седла, чтобы завершить наконец этот чрезмерно затянувшийся поход. Вместо этого из его пересохшей глотки вырвалось нечленораздельное сипение.

— Ну, чего хрюкаешь? — спросил самого гнусного вида приблудный ас, что сидел на корточках прямо на кострище и шевелил длинным кривым пальцем тлеющие угольки. — Давай спи дальше.

— Ты кто? — спросил Вальдимар конунг удивленно.

— В жопе долото, — сказал ас. — Но куда чаще меня называют Локи.

— Я тебя не знаю, — сказал Вальдимар конунг.

— Еще узнаешь, — обещал ас.

— Что за место, куда мы приехали! — посетовал Вальдимар конунг, поднявшись и пытаясь умыться. — Вокруг одни только жуткие рожи, какие не привидятся и в страшном сне. Что у тебя, что у старика, который напоил нас этой отвратительной брагой. А уж этот ублюдок, который корчит мне гримасы из колоды с водой, одарит медвежьей хворобой самого храброго воина.

— Мой тебе совет, конунг, — сказал Локи. — Поворачивай коней и возвращайся в свою Ирландию, найди себе дебелую девку, рыжую, как лисица после линьки, объяви ее королевой и заделай ей десяток рыжих крольчат… или корольчат, уж не знаю, что и вернее.

— Я дал слово, что найду колдунью и жестоко ее накажу, — сказал Вальдимар конунг.

— Здесь ты не столько найдешь, сколько потеряешь. Кому же ты дал свое слово?

— Диармайду Мак Мурроху. Нет, скорее Тирнану О'Рурку. Или наоборот: Диармайду О'Рурку или Тирнану Мак Мурроху. Хотя поручиться в том за давностью уже не могу.

— Видишь, как ты бываешь опрометчив! — захохотал Локи. — Раздаешь слова налево и направо кому ни попадя, словно гнутые медяки. А еще, наверное, считаешь себя хозяином своего слова. Никудышный ты хозяин, если разбрасываешься без разбору тем немногим скарбом, что нажил за всю жизнь.

— Почему я слушаю столь оскорбительные бредни? — спросил сам себя Вальдимар конунг. — Почему бы мне просто не убить этого мерзкого гоблина, чтобы скормить его потроха собакам, а из шкуры сделать знатный бубен, и так найти хоть какое-то доброе применение этой падали?

— Тебе и впрямь скоро понадобится бубен, — сказал Локи. — Должна же быть хоть какая-то музыка на твоих поминках! И все же послушайся доброго совета, конунг. Не выезжай с этого двора в направлении Утиного утеса. Там тебе не снискать ни славы, ни чести, а вот изъяну огребешь полной мерой.

— Кажется, ты мне угрожаешь, злодей? — рассердился Вальдимар конунг.

— Угрожаю?! — и Локи залился самым отвратительным смехом, какой только могла исторгнуть человеческая глотка. Хотя человеческой ее назвать было бы опрометчиво. — Конунг, я давно мог бы прихлопнуть тебя, как комара, и не тратить время на пустую болтовню. Не зря же местные жители считают меня асом!

— Что тебе помешало, если ты такой могущественный? — усмехнулся Вальдимар конунг.

— Не то мне повелели, — сокрушенно сказал Локи. — Всегда и всюду мне велят делать не то, что следует, а то, что первым взбредет в голову.

— Не к лицу мне бояться какого-то безобразного гоблина, хотя бы даже он и считал себя асом, — сказал Вальдимар конунг.

— Тут ты прав. Не меня тебе нужно страшиться, конунг. А того, о ком ты сейчас и не упомнишь. И не о лице тебе надлежит беспокоиться, а о заднице. Примерно так же, как и я сейчас крайне обеспокоен участью своего зада, что остался в доме у колдуньи с Утиного утеса.

— Для чего же я стану переживать за собственную задницу?

— Это я для красного словца, — сказал Локи. — Хотя чует мое сердце, скоро тот меч, которым ты так любишь размахивать, запросто может оказаться в твоей собственной заднице… Да и ноги, что растут у тебя из той же самой задницы, очень бы пригодились, чтобы дать деру из этих мест.

— Хорошо, что ты, сам того не ведая, указал мне верный путь, — усмехнулся Вальдимар конунг. — Еще до заката солнца я доберусь до Утиного утеса и расправлюсь с колдуньей.

— Ах, я такой глупый! — воскликнул Локи. — Ах, я разболтал самую сокровенную тайну! — И он снова загоготал. — Да только ты, конунг, легко отнимешь у меня первенство в скудоумии, если разбудишь своих людей и отправишься туда, куда тебе не следует.

— Зачем тогда ты мне выдал жилище колдуньи?

— Потому что так получится веселее. Я уже мечтаю, чтобы ты приступил к воплощению своей угрозы! Ведь ты даже представить себе не можешь, конунг, во что ты окунешься с головой, едва только покинешь двор Ульвхедина Пустого Мешка. Ты, конунг, споткнешься о каждый камень в этой долине.

— Ничего, я поеду верхом.

— У слафов есть пословица: у коня четыре ноги, но он спотыкается.

— Подковы у них плохие, — сказал Вальдимар конунг. — Или дороги никуда не годятся. Но, скорее всего, и то, и другое, и третье.

— А что же третье?

— А то, что дураки они все, коль не могут ни коня толком подковать, ни дорогу проложить.

— Жив ли твой отец, конунг?

— Отправился пировать в небесные чертоги еще до того, как я убил первого врага.

— А вот мой до сих пор коптит небеса своим костерком и тягает подружек-великанш при любом удобном случае.

— Так ты родом из великанов?! — изумился Вальдимар конунг.

— Разве не заметно? — нахмурился Локи.

— По тебея не скажешь. Однако же потому отец твой, должно быть, все еще крепок телом и здрав рассудком, что убивал всех своих врагов и крыл всех своих женщин.

— Нет, не потому.

— А почему же?

— Он никогда не считал себя умнее всех.

— Тогда не будем откладывать в долгий ящик то, что можно сложить в дорожную сумку, — сказал Вальдимар конунг. И закричал зычным голосом, как в свою лучшую пору: — Эй, люди! Поднимайтесь, мы выступаем!

Пока его ратники протирали глаза, умывались из колоды с водой и подбирали оружие, Вальдимар конунг прошел в дом, где Ульвхедин Пустой Мешок сидел у окна и смотрел, как паук охотится на муху.

— Я должен отблагодарить тебя, старик, за гостеприимство, — сказал Вальдимар конунг. — Мясо было свежим, а брага — хмельной, как ей и положено.

— Чем же ты намерен расплатиться, конунг? — спросил Ульвхедин. — Какой монетой?

— В дороге я поиздержался, — сказал Вальдимар конунг. — Но немного железа для тебя все же я припас.

С этими словами он пронзил Ульвхедина Пустого Мешка своим мечом. И тот умер, успев спросить только:

— Что тебя задержало в пути, моя хромая овца?

И лицо его при этом было счастливым.

— Вот такие люди здесь живут! — поразился Вальдимар конунг, вытирая меч стариковским фартуком. — Даже в смертную минуту не упустят оскорбить гостя. Разве сходен я хотя бы в чем-то с овцой, да еще с хромой?!

— Еще и как сходен, — сказал Локи. — Вы словно брат и сестра.

Со смертью Ульвхедина Пустого Мешка заканчивается история о том, как бражничали на его дворе ирландские ратники.

Назад: Часть первая. Скользец

Дальше: Часть третья. Шестой моряк