Перед тем, как расстаться, я должен сообщить Ерголину одну неприятную вещь, которая несколько охладит его эйфорию. Если такое понятие вообще применимо к Ерголину.

– Степаныч, на столе у меня лежит кляуза. Тунгус на тебя жалуется. Чем-то ты его сильно обидел.

Ерголин молчит. Но я вижу, что он медленно звереет. Шерсть у него встает дыбом, как у взбешенной кошки. И это сильно не вяжется с его традиционным имиджем стареющего добряка и созерцателя.

– Ты что, бил его? – спрашиваю я осторожно.

Приходится выждать, пока Ерголин возвращается к обычному состоянию и делается вменяемым.

– Тунгус меня не понял, – выдавливает он наконец. – Что ж, придется мне его посадить. Лет этак на пятнадцать. Или, что для него одно и то же, пожизненно. Там же и закопают…

– А он на суде покажет, что ты ему оружием угрожал. И свидетеля найдет.

– Допустим, я и в самом деле угрожал… Я предъявлю запись его переговоров с Пеклом.

– Ты же знаешь, для суда это не аргумент.

– Знаю. Но мы приложим экспертизу голоса, подтверждающую его принадлежность Тунгусу. И обнародуем через свободную прессу. Если таковая еще сохранилась в Гигаполисе. Пускай не аргумент, а впечатление все равно произведет.

– Давай лучше купим его. И станем использовать. Как-никак, а ты расшифровал его как канал связи с Пеклом.

– Нет. Я его посажу, – упрямо твердит Ерголин.

– Так чем же ты его достал, Степаныч?

Ерголин загадочно усмехается.

– Я напомнил ему, какие они были – ктыри старой закалки. Их раньше «ментами» называли. Он таких уже не застал. Нет, застал, конечно, да позабыл. Вы-то совсем другие.

– Ну, тебе виднее… Спокойной ночи, «мент».

– Спокойной ночи, Сергей, – говорит Ерголин.

Теперь это уже совсем прежний Ерголин – тихий, застенчивый и вечно озабоченный своими производственными проблемами. Поэтому он не расстанется со мной без того, чтобы не подкинуть очередную головоломку.

– Никак не возьму в толк, – роняет он смущенно. – И зачем вам понадобилось убивать Зомби? Это был бы интересный собеседник.

– Убивать команды не было, – нехотя отвечаю я. – Подранить, обездвижить, пускай даже слегка покалечить – это пожалуйста, сколько влезет. Но «кайман» зачем-то вдул ему из машин-гана прямо в затылок.

– Да, загвоздочка…

Он долго, обстоятельно умащивается на сиденье старенького «жигана», проверяет дворники, тщательно закрывает двери, мигает позиционными огнями… И только исполнив все предписанные правилами воздушного движения ритуалы, взмывает в сумеречные небеса.

А я снова иду к Лариске.

– Боже, на кого ты похож! – восклицает она.

И мне вдруг, ни с того ни с сего, делается невыносимо жалко себя. Почти до слез.

– Лариска, я так устал, – причитаю я, пока она помогает мне избавиться от заляпанного всеми видами городской грязи плаща. – Они всю душу мне вымотали!..

– Кто – они?

– Да есть тут… контингент.

– Сполох, немедленно ступай в ванную. Сегодня в этом доме идет вода. И даже горячая.

– Я не хочу… не могу мыться. У меня нет сил.

– Сполох, я вымою тебя сама.

И Лариска действительно приходит меня мыть.

Какое-то время я еще ною и жалуюсь.

– Послушай, – бормочу я. – Это огромный город, город-страна! Что мы можем сделать? После того, как целое поколение было чуть ли не насильно выпихнуто в криминальные структуры! Самые умные головы – к ним. Самые крутые парни – к ним. Самые красивые девки – туда же. Они с детства их приручают, всякими конкурсами, шмотками, долларами… воспитывают валютных шлюх, выращивают себе живые грелки, чтобы всегда держать под рукой и сладко трахать, когда засвербит…

– А я? – возражает Лариска.

– Ты не в счет, ты исключение. Или вот Индира – тоже…

– Какая еще Индира?

– Это моя сотрудница. Умная, сильная, злая, как волчица… А что можем мы? Нас – горстка. Кучка, и даже не могучая. Мы носимся как угорелые. От витрины к витрине. От сейфа к сейфу. От трупа к трупу. Мы не успеваем. Нас топчут и эти вонючие демократы, и эти паршивые социал-националисты… или национал-социалисты… в общем, коммуняки. К нам никто не идет работать, во всяком случае – те, кто нам нужен. На каждого из нас приходится по сто нераскрытых дел, и некоторые мы просто выбрасываем в корзину… Когда-нибудь они сообразят это и просто вырежут нас поодиночке. Или всех скопом. И тогда город будет их…

– Опять эти загадочные «они»? Мафия, что ли?

– Ну, пускай будет мафия.

– Так нет же в Гигаполисе никакой мафии. Почитай газеты, посмотри видеосет – все в один голос твердят, что вы только пугаете народ, чтобы оправдать свое бездействие.

– Потому и мафия, что газеты пишут, видеосет поет, а Гигаполис рушится в тартарары…

Но стенать и сетовать на судьбу уже нет большого желания.

От меня ничего не требуется – только сидеть по уши в пене, блаженно смежив веки, и временами издавать хотя бы какие-то звуки, чтобы Лариска знала, что я еще не умер от неги.

– А где Фимка?

– В комнате. Выпивает с Борисом Ильичом.

Я прислушиваюсь. И вправду, за шумом воды слабо слышится Фимкин насморочный тенорок и скрипучий баритон древнейшего советского писателя. «Вы все время путаете, господин писатель из мезолита, деятелей искусства с деятелями культуры, а это говно совершенно иного порядка!» – «Возможно, и путаю, но что вы называете культурой? Вся культура при любом удобном случае норовит утечь из этой страны. И потому у нас в музыке, например, интеллектуальным взлетом является «Что ты прячешь между ног», а что рождается в литературе, я даже при вас погнушаюсь вымолвить вслух…»

– Господи, до чего все хорошо-то складывается! – вырывается у меня. – Я же боялся, что он уедет не простившись.

– Уедет он, жди! – фыркает Лариска. – Ему здесь интересно. Его в ближайшие недели из Гигаполиса поленом не вышибешь…

– Послушай, – страшное подозрение закрадывается в мою измученную душу. – А его ты сегодня тоже… мыла?

– Ну разумеется! – Лариска дергает плечиком, словно я сморозил какую-то несусветную и даже малоприличную глупость.

В общем, глупость и есть. Чего я, в самом деле, вздумал вдруг корчить из себя? Тоже мне – «Отелло рассвирепелло…» И потом, жена Цезаря вне подозрений. Ну, пускай не жена, а только любовница. Все равно.

– А как твой урох?

– Барином живет. Я ему в кладовку пряжи набросала, так он ее целыми днями мотает и перематывает.

Теплая Ларискина рука гладит меня по лицу, и я, улучив момент, целую ее в мыльную ладошку.

– Нет-нет, – протестует она. – Я пришла тебя вымыть, и я тебя вымою. Все остальное – ночью. Если не напьешься, как в тот раз…

Я разнежен и слаб, как дитя. Меня можно поддевать ножом и мазать на хлеб. Я даже не без предвкушения подумываю, а не жениться ли мне на ней. Почему бы и нет? Не школяры, чай. Давно знакомы, притерлись. Любить ее хорошо, она благодарная любовница. Все ее прежние связи я легко и непринужденно пресеку. В самом деле, сколько же можно?! Меня в последнее время окружают сплошные одинокие волки. И волчицы тоже. Я и сам такой же волк. Я разведен и даже не знаю, что происходит с моей прежней женой. Ерголин – вдовец. Индира – не то андрофоб, не то андрофаг, в общем – холостячка. Живем как выродки. С выродками боремся и сами стали… как они.

Ладно, успеется еще поразмыслить и об этой любопытной перспективе.

– Лариска, не могу ручаться. Может быть, и напьюсь. Хотя вряд ли опьянею. Эскорана нажрался…

– Ненормальный! – всплескивает она руками. – Сердце надсадишь!

– Мы пережили сегодня такое, что по справедливости на каждом углу Гигаполиса должна стоять бочка с бесплатной водкой.

– И я тоже пережила?

– И ты. И писатель твой. И урох. Все пережили. На этот раз.

– А что будет в следующий раз?

– Если бы знать, Лариска, если бы знать…