Глава седьмая
Мерзость. Невероятная, немыслимая, первобытная мерзость. Огромный, жирный, белёсый, сочащийся слизью червяк. Нет, скорее мокрица — кольчатое туловище трепетало на десятках коротких сильных лап. Выпуклые слепые бельма, над которыми предвкушающе подрагивали розовые, как у консервированного краба из далёкого советского прошлого, суставчатые клешни.
А у меня — ничего. Кроме голых изодранных рук и голых же ног. И всего, что досталось мне от матушки-природы, тоже голого. Успевай только хватай… клешнями-то.
… Что это за дерьмо такое? Не помню, чтобы читал или слышал когда-нибудь о подобных уродах. Зоология никогда не была моим любимым предметом, но я своими глазами видел живого паука-птицееда на передвижной выставке ползучих гадов, куда меня вместе с Васькой занесла нелёгкая в один из солнечных выходных деньков. Тогда я наивно подумал, что ничего более отвратительного в этой жизни больше не встречу. А Ваське, между прочим, понравилось… На табличке на террариуме с мохнатым чёрным монстриком было написано, что птицеед-голиаф может достигать двадцати восьми сантиметров в размахе лап и что в мире полно придурков, которые содержат его в качестве домашнего животного. «Я тоже такого хочу», — немедленно объявил мой Васяй. Хороша была бы киска, мать её… Справедливости ради, замечу: в облике птицееда всё же присутствовала некоторая эстетика. Да, существовал ещё и японский морской паук с его почти трёхметровыми лапами-ходулями, но он, кажется, никаким пауком не был, а только так назывался, по природе своей являясь вполне съедобным крабом. Ну, японцы и не такое жрут; да и настоящих пауков, полагаю, где-нибудь во Вьетнаме тоже мимо кухни не пропустят.
Но это… в половину моего роста… а если вдруг вскинется на дыбки, то и повыше будет… живого весу добрый центнер… не то, что в пищу… даже созерцать не стоило бы.
Плоская сомовья башка — не меньше метра от глаза до глаза — чутко развернулась ко мне. Видно, унюхала свежую кровь. Уж не для того ли меня шпыняли гвоздями, чтобы её подманить?.. На жвалах болтались не то слюни, не то сопли. «Ядовитая слизь, — отозвался мой незнаемый гид по этому фантастическому миру. — Клешнёй тоже следует остерегаться — трупная отрава». Спасибо, блин, за предупреждение. А то я уж совсем было собрался ему задницу подставить!
Напрочь теряя голову, я метнул кусок горбыля в гадину. Клешни вскинулись и хрустко клацнули. Горбыль распался на две неравные половинки. Я попятился. Тварь, цокая кривыми, как турецкие ятаганчики, коготками на лапах, прытко засеменила следом.
Нагнувшись, я сгрёб пригоршню щебня и швырнул ей в харю. Дробно застучало, как по жестяному листу. «Топчусь, топчусь по гаревой дорожке…» — в беспамятстве бормотал я, рыская взглядом в поисках чего-либо подходящего для обороны и ничего, ну ничегошеньки не находя. Мы обогнули руины алтаря, двинули на второй круг. «А гвинеец Сэм Брук…» Я споткнулся. Не хватало ещё полететь кубарем, трахнуться башкой и отключиться. А может быть, это — избавление? Обеспамятеть и не чувствовать, как эта сволочь нежно куснёт за мягкое… ничем не защищённое… впрыснет сколько нужно яду и начнёт, смакуя, отщипывать по кусочку…
Что-то звякнуло о камень позади меня. «Обернуться? Но как раз в этот миг сволочь может прыгнуть — если она умеет прыгать. Вроде бы не умеет, но не могу за то поручиться. Вдруг умеет? И только ждёт, чтобы я отвлёкся. Да ведь она же не видит, отвлёкся я или нет, она же слепая… вроде бы. Но надо же как-то узнать, что творится за моей спиной!» Я обернулся. Ничего там не творилось. Хотя…
В десятке шагов от меня валялся кем-то невзначай обронённый меч. Из великолепно обработанного металла, отливающего голубизной. Похожий на полутораметровую, с фигурной рукоятью под две ладони, опасную бритву. И такой же острый.
«Обронённый! Тоже придумал! Кто его тебе здесь обронит?.. Подброшенный — так будет правильно. Всё ясно, как божий день. Из меня делают гладиатора. Это — арена. Гладиаторы не всегда пластались друг с другом. Иногда на них спускали диких зверей. На меня, за неимением приличного льва или, там, крокодила, науськали гигантскую пещерную мокрицу. Да, мокрицу, и лучшего обозначения для этого, с позволения сказать, животного, не выдумать… Насытились зрелищем моего страха, а теперь из сострадания швырнули мне меч. Желают поглядеть, каков я в работе. За оружие спасибо, но зрелища обещать не могу. Артист из меня никудышный. Да и сильно жить хочется, так что не обессудьте, буду отмахиваться, как бог на душу положит…»
Я в прыжке дотянулся до меча, подхватил его — рукоять так и прильнула к ладоням, словно век того дожидалась! — упал на колено. Ползучая пакость уже набегала на меня, атакующе вскидывая головогрудь и потому делаясь похожей на разозлённую кобру. И в то же время становясь особенно удобной мишенью для удара «муадалбейм» — того самого, из саги о Кухулине… Не было у меня времени поразмыслить над тем, откуда я знаю, что именно удобнее всего для поражения данной конкретной мокрицы, а что нет, как исполняется этот самый «муадалбейм» и почему с мечом я ощущаю себя гораздо увереннее, нежели без меча. Хотя ни разу в жизни — насколько мне известно — не имел дела ни с каким видом оружия… И в морду не бил… И сыромятные верёвки не рвал, как гнилую пряжу… Тело уже раскручивалось, как высвободившаяся часовая пружина, лезвие меча-бритвы со змеиным шипом резало воздух, не встречая преграды входило в самую серёдку головогруди с правой стороны и так же без задержки выходило с левой, а ядовитые клешни бестолково стригли пустоту и вместе с отмахнутой напрочь башкой рушились наземь…
«Ни х-хрен-на себе!..»
Я едва удержался, чтобы не выронить — точнее, не отшвырнуть меч подальше от себя. Всё равно не удалось бы. Для этого требовалось чуть больше усилий, чем я мог бы сейчас осознанно приложить. Пальцы, сомкнувшись вокруг рукояти меча, ни за что не желали с ней расставаться. Им было так удобно и покойно. Да что там… они любили этот меч!
«Гузуаг» — вот как он называется на местном наречии. Это я тоже знал. И, как выяснилось, умел им пользоваться.
«Что я ещё умею, о чём никогда не подозревал?!»
Всё же, где-то внутри меня сидел самый настоящий гладиатор-артист. Сделав своё кровавое дело, он отвлёкся и куда-то отошёл… а я увидел то, что натворил, своими прежними глазами… мокрица ещё не сдохла окончательно, корячилась и сучила ходульками, а из неё уже натекла порядочная лужа… и… и век бы мне такого не видеть.
«Привыкай, Змиулан. Не отводи взгляда. Здесь такое на каждом шагу. И — теперь это твоя жизнь».
Я с усилием отправил горячий комок, перекрывший горло, обратно в желудок. Ладно, пусть. Пакостно, гадко — но стерпеть можно.
Змиулан… Так меня зовут в этом мире. Но нет: так называет себя нелегально прописавшийся внутри меня головорез, ценитель изострённых мечей и знаток боевых искусств! А я — я другой. Я, Вячеслав Сорохтин, историк и стихийный, увы — непоследовательный, гуманист, остался прежним, и мне ещё предстоит что-то с этим делать.
Однако же, теперь было самое время срывать аплодисменты. Я, то есть Змиулан, стоял над корчащимися обрубками, опустив заляпанный белёсой дрянью меч, в максимально горделивой для голого мужика позе, загонял тошноту, доставшуюся в наследство от слабака-интеллигента Сорохтина, поглубже внутрь себя и ждал. Отчего-то он был уверен, что спектакль вот-вот должен был продолжиться.
В тёмном проходе полыхнуло факельное пламя.
И кликуши в балахонах, и латники, на сей раз числом не менее десятка, — все были тут. Молча взирали на меня светящимися глазами. Близко не подступались — ожидали, небось, что, обзаведясь оружием, начну сводить счёты. И за стрелу, выхватившую меня из трамвая прямо на Воплощение. И за само Воплощение с колотьём раскалёнными гвоздями.
Но я не двигался с места. Сорохтину было не до того: он был озабочен лишь тем, как и чем прикрыть свой срам от посторонних глаз, а Змиулан, к собственной наготе относившийся не в пример философски, кажется, знал всю роль наперёд.
Выждав подобающую паузу, вперёд выступил император Луолруйгюнр Солнцеликий.
Я узнал, что он — император и как звучат его имя и титул, едва только этот человек откинул капюшон и обратил ко мне мертвенно-бледное вытянутое лицо с тонкими синеватыми губами, клювастым носом и запавшими сияющими глазищами, в обрамлении спутанных бесцветных прядей. Просто в мозгу моем перелистнули страницу, и всё стало ясно… Солнцеликий был альбиносом. Требовалось немало фантазии, чтобы угадать: этой мумии не тысяча лет, как думалось на первый взгляд, а три десятка с половиной. То есть мы с ним были ровесники.
Губы императора беззвучно шевельнулись, обтянутая полупрозрачной кожей длань слабо трепыхнулась в моём направлении.
— Ты, кто восстал из мёртвых! — услышал я. Голос шёл из толпы жрецов. — Воистину ты великий воин. Но перед тобой — император…
Разумеется, было сказано: «Перед тобой — юйрзеогр». Что означало примерно следующее: «властно попирающий твердь». В свою очередь, под «твердью» подразумевалось вовсе не то, на чём крепятся звёзды, как в нашем Священном писании, а собственно материк и все административно-территориальные единицы, на нём расположенные. Впрочем, внешние колонии тоже входили в это понятие. Так что термин «император» годился вполне — и по созвучию и по смыслу.
И снова Змиулан лучше меня знал, как поступить.
А требовалась простая вещь: повергнуть свой меч к босым ступням властелина. Конечно, ещё проще, да и естественнее с позиций диалектического материализма, было отослать всю эту брагу к чертям собачьим. Но неведомыми силами мне была предписана вполне определённая роль в этом балагане. И, чтобы сохранить надежду до конца разобраться в происходящем, а потом и, бог даст, выкарабкаться отсюда в моё родное время и место — замызганный трамвай на исходе двадцатого века нашей эры — я, на пару со Змиуланом, должен был сыграть её с блеском.
Меч-гузуаг со звоном полетел к ногам императора.
Луолруйгюнр снова прошелестел что-то невнятное.
— Юйрзеогр осеняет тебя своей милостью и предлагает службу. Он желает вверить тебе своё благополучие, пока боги не заберут его в небесные чертоги.
«Смотря какой положат оклад», — вертелось на шкодливом моем языке.
— Воля юйрзеогра — воля богов, — сказал Змиулан.
Мне протянули серый груботканый плащ, дабы я мог прикрыть наконец свой срам. Хороший шанс на собственной шкуре узнать побольше о власяницах религиозных фанатиков и, пожалуй, о терновых венцах — ибо плащ был снабжён капюшоном…
Увязывая вокруг талии верёвку, заменявшую пояс, краем глаза я уловил неприметное движение рук ближайшего к императору чёрного латника.
Гузуаг сам прыгнул ко мне в руки!
Ко мне — или к Змиулану?..
— Остановись, — впервые различил я голос Луолруйгюнра. Голос как голос, чуть хрипловатый. Не привычный к натужному ору. Уверенный, что при любых обстоятельствах он будет услышан. — Мой брат Элмайенруд пошутил.
«И шуточки у вас дурацкие, — подумал я, опуская занесённый над головой присевшего латника меч. — Юморист хренов! Ещё чуть-чуть, и у императора стало бы две половинки одного брата… А на шутку-то всё это походило очень слабо. Что он хотел — секануть меня, пырнуть Луола или яйца почесать?.. Но мне ли судить о здешних приколах?»
Стоп, стоп. А ведь это была не мокрица. Это был человек. Может, и не образец добродетели, и даже наверняка порядочная сволочь, ломброзовский тип, и сам по себе душегуб, каких поискать. Но я… я, кажется, только что едва не зарубил его.
Змиулан, сучий потрох, стоя в сторонке, вовсю надо мной потешался.
— Назови своё имя, — сказал император. — Я хочу знать, как обращаться к верному псу.
Я стиснул зубы. Наверное, нужно было стерпеть. Проглотить как должное. И в самом деле: теперь он хозяин. Если ему приятнее считать меня сторожевой собакой — пусть. Только бы кормил вовремя и не пинал по пустякам…
— Меня зовут Змиулан, — сказал я. — И я никому не пёс. Ни живому ни мёртвому. Ни в одном из подлунных миров.
