Глава четвёртая
… я унижен и подавлен, я слизняк, я «подлый трус», как выдразнивали страстотерпца кота Леопольда злокозненные мыши, но в отличие от рисованного кота, с его ангельской политкорректностью, я действительно трус, потому что бессилен совладать с собой и ступить на этот чёртов мостик, куда, щерясь бесовской ухмылкой, манит меня мой спутник. Я пытаюсь зажмуриться и позабыть о том, что распростёрлось под этим мостиком, но первобытный ужас вопреки остаткам моей воли всплывает из тёмных недр подсознания и обращает меня из нормального и довольно самолюбивого мужика тридцати с лишним лет в половую тряпку. Я могу клясть себя за малодушие сколько заблагорассудится, убеждать себя, что это нарочно подстроено, чтобы испытать меня на излом. Всё равно ничего поделать нельзя. Безнадёга просто апокалипсическая.
Полчаса назад какими-то закоулками и лесенками, заскакивая в лифты и вспрыгивая на эскалаторы, мы выбрались на открытую площадку этого огромного здания. Открытую в точном смысле этого слова, если пренебречь эфемерными перильцами высотой не более метра. В клочьях тумана на весьма значительном удалении маячила отвесная серая стена. Её можно было бы принять за гору, кабы не бликование на оконных стёклах. Небоскрёб. Настоящий, без подделки, никогда и нигде, кроме кинохроники, мною прежде не виденный. Мой конвоир, ни на шаг не притормаживая, пересёк площадку, миновал перильца — я предупреждающе каркнул! — и продолжил своё стремительное движение над бездонной прорвой. Опомнившись, я шагнул следом, на обнаружившийся у самых ног ажурный, сплетённый из почти невидимых металлических нитей мост. Сквозь подошвы кроссовок, пятками ощутил ненадёжное прогибание. Из чистого любопытства глянул вниз…
То есть я, конечно, ожидал, что будет высоко. Возможно даже, очень высоко. Страха высоты я прежде не знал, не цеплялся мёртвой хваткой в поручни кабинки колеса обозрения — меж собой мы называли его «колесо оборзения», — не травил в кулёк в самолётах. Оказывается, я попросту не представлял, как бывает высоко.
Земли видно не было. Её застилали облака. Тот самый туман, в котором таяли очертания соседнего небоскрёба. Равновеликого с тем, внутри которого мы путешествовали (между прочим, это была ещё не крыша — мы вообще лифтами преимущественно спускались, а не поднимались) … И соединял их мостик из металлической паутинки.
Я коротко, по-бабьи, взвизгнул. Откачнулся назад, на площадку: какая-никакая, а твердь. На подгибающихся ногах отковылял к стене. В штаны не напустил, и то слава богу.
— Что с вами? — Он стоит над бездной и, вот же подлость, даже руками за бортики мосточка не держится. Как на проспекте, мать его! — Вам плохо?
— Мне замечательно, — сиплю я, исходя испариной, несмотря на общую холодрыгу и сильный, пробирающий до костей ветер. — Я в восторге… Всю жизнь, знаете ли, мечтал………
— Да бросьте, — говорит он сконфуженно. Явно ломает комедию. — Каких-то дохлых шестьсот саженей…
Чтобы успокоиться, мысленно делаю пересчёт. Таблица умножения вспоминается с трудом. Тысяча… даже тысяча двести метров. Японцы, помнится, собирались возвести не то башню, не то домик высотой в километр.
— Мы что, в Японии?
— Помилуйте, разве в коридоре вам повстречался хотя бы один японец? — веселится он. — Ну разве что якут… В России мы, в средней полосе. Саратов — помните такой город? Там ещё «парней так много холостых». Так вот это, — он тычет пальцем в мою сторону, — называется «Саратов-12», а то, куда вы отказываетесь проследовать, соответственно «Саратов-13». Может быть, вы верите в несчастливые числа? Смею утверждать как постоянный обитатель тринадцатого дома, количество неприятностей на единицу объёма там не превышает общепринятых международных норм.
— Что же, иных путей сообщения вы не могли выдумать? — кажется, ко мне возвращается обычный сарказм.
— Чем плохо? — пожимает он плечами. — По свежему воздуху — он тут и вправду относительно свежий! — пешочком, топ-топ… Акрофобией… боязнью высоты никто из нас отроду не страдал, да и тропинка прочная, — он топает по ажурному донцу, и по всей конструкции катятся волны. — Танк можно было бы пустить, только габариты не позволят, а вот велосипед — запросто. Есть, впрочем, магнар… магнитопоезд. Но это ещё ниже. Можно было бы взять дельтаплан и половить восходящие потоки, они здесь на славу. Но мне это уже как-то по чину неприлично, а вы, как я подозреваю, дельтаплан видали только на картинках. Или как там у вас пелось: «Вот я надену два крыла…» Не помните? Чрезвычайно кудлатый молодой человек в костюме, специально подчёркивающем гениталии, как бишь его…
— Отчего ж не подчеркнуть, коли есть что, — ворчу я.
— И потом, здесь попросту рукой подать до моей квартиры, она же — мой офис. Я рассчитывал продолжить беседу в домашнем комфорте, у комелька. В темпоральной клинике вам, я знаю, неуютно. И чересчур светло, и чересчур холодно. Тем более, что делать в ней вам больше нечего, первичное обследование закончилось обнадёживающе…
— Какое ещё обследование?!
— Ну, мы же не просто так беседовали. И я к вам присматривался, и кроме меня — ещё человек десять, да и кресло, в котором вы обретались, тоже не совсем кресло, а скорее комплексная система физиологического мониторинга… А у меня вам непременно понравится. Полумрак, свечи. Тихая музыка, старинный клавесин… Уверяю вас, такого клавесинного концерта вам слышать не доводилось. А как вам, к примеру, неизвестный Вивальди — Третья соната для лютни и скрипки? На мой взгляд, лютня звучит намного благороднее и естественнее клавесина, даже если переложение делал сам Бах… Вы как считаете, Вячеслав Иваныч? Или для вас любой Вивальди — неизвестный?
— Предпочитаю Ричи Блэкмора.
— Вы не поверите, но на закате своей карьеры он стал играть музыку в стиле барокко… Красивые женщины в изысканных туалетах. Согретое красное вино, скажем — «фронзак мулен о-ларок» или «шато бель-эр» — в хрустале.
— Неужто не побороли зелёного змия?!
— Малопродуктивное занятие, — фыркает он. — Есть иные, более достойные противники… Вы расслабитесь, и нам легче станет договариваться.
— Квартирка, небось, коммунальная? Или и впрямь «к двухтысячному году каждому — отдельное жильё»?
— Я полагаю, ещё в ваше время стало очевидно, что это был всего лишь красивый лозунг. Так сказать, манящий горизонт. Вы же не могли без светлых путей! «Пятилетку в три года… догнать и перегнать Америку… нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…» Легко называть срок, зная наверняка, что не доживёшь, и с тебя не спросят. Впрочем, автор лозунга, процитированного вами, как раз дожил, но с него не спросили — было как-то уже не до того, а сам он, разумеется, напоминать не стал… А с жильём у нас нынче неплохо. Правда, растём не вширь, как вы, а всё больше вверх: землица дороговата. Да и плотность населения сильно упала… по разным причинам. И вас, если согласитесь, обустроим очень прилично.
— Знаете что… — тяну я, не двигаясь с места. Нет, пусть лучше меня удавят, чем я ступлю на эту сеточку. — Может быть, не станем откладывать в долгий ящик и всё обсудим прямо тут? В конце концов, я даже согласен вернуться в эту… хм… темпоральную клинику.
— Э, да вы трусите, голубчик! — изображает он крайнее изумление.
— Да, трушу, — объявляю я почти с гордостью. — А вы чего ждали? Я не верхолаз, не парашютист. Я обычный, нормальный человек, «человек без свойств»…
— О! «Таких людей можно распознать уже в их школьные годы… нет такого хода мыслей, которого они не могли бы такими пятью или десятью приготовленными пуговицами закрепить в собственном уме, и надо признать, что ум этот потом довольно хорош на вид и проверку выдерживает»… Роберта Музиля, допустим, вы не читали. Может быть, и не напрасно, не лёг бы он вам на душу. Кстати, я тоже не читал.
— А цитируете наизусть!
— Мне… хм… снова подсказали.
— Интересно, кто, и любопытно, как… А вы, значит, решили подловить меня. Припугнуть. Подумали, что увижу я эти ваши ненормальные «Саратовы» и сразу поверю байкам про шестьдесят семь лет!
— Да вы уже поверили, — ухмыляется он. — Что вам остаётся? Это в вас инерция восприятия, точнее — неприятия, протестует. А холодный аналитический ум диктует нечто иное. Он говорит: верь, Вячеслав Иваныч, верь этому лысому трепачу, верь своим глазам, верь своим чувствам! Ибо в конце двадцатого века не то что в Саратове, а и в Москве не существовало такого здания, взгляд с не последнего даже этажа которого поверг бы тебя, Вячеслав Иваныч, в такой физиологический трепет, тогда как здесь подобных строений наблюдается не одно и даже не два; и уж тем более не было в обычае перемещаться между ними по металлическим паутинкам… Впрочем, возможно, я преувеличиваю вашу способность к адаптации. Хоть и мните вы себя в оппозиции господствующему мировоззрению, а голова у вас не менее прочих замусорена дурно понимаемым материализмом. Ни в бога-то вы не верите, ни в чёрта, ни в инопланетян.
— Ни в снежного человека, — подхватываю я. — Ни в Несси. Ни в шестьдесят семь лет и… сколько там месяцев? Сами, небось, забыли?
— Ну и зря. Снежный человек у нас под охраной закона. Несси никакой нет. А я есть. Дан вам в ощущениях.
— А инопланетян вы мне тоже дадите ощутить?
— Сколько угодно! — он обещающе выставляет перед собой широкую, как разделочная доска, ладонь. — Если пойдёте на сотрудничество.
— Опять это нелепое условие! Да что вы привязались ко мне с вашим сотрудничеством?! Какой вам от меня прок?
Он не успевает ответить.
На площадку, галдя и хохоча, вываливается стайка молодёжи. Все загорелые, как и мой спутник — до сих пор не удосужился узнать его имя… Высоченные, упитанные, гладкие. Что парни, что девицы — завиты, подстрижены, намазаны. В пёстрых и до чрезвычайности лёгких одеждах. Такое ощущение, что температура воздуха не имеет для них значения. На одной — юбчонка в две пуговицы, скорее даже набедренная повязка, да кофточка-разлетайка, под которой привольно скачут круглые, как мячики, загорелые цицки. И подружки её ничем не плоше. А среди этого попугайника…
Приземистый, плотный, как рекламная тумба. Без плеч и без шеи. В тяжёлом, на манер монашеского, сером балахоне. Ног не видно. Зато рук — не две, не четыре, даже не восемь. Венчик многосуставчатых конечностей, которые судорожно сокращаются, хватают пустоту. Лица нет. Вместо него — овальная, белёсая с радугой линза. И безгубая влажная щель чуть ниже.
Машинально фиксирую взглядом среди толпы ещё одного такого же монстра.
До гологрудой девицы мне уже дела нет. Но я здесь, кажется, единственный, на кого присутствие чудовищ производит впечатление. Для прочих они не в диковинку. Для прочих они — свои…
Шумная компания вторгается на мостик. Ни на миг не задержавшись, без тени колебаний несётся сквозь облака к тёмной громаде «Саратова-13». Мой незнакомец уступает им дорогу, кое с кем обмениваясь кивками. Кажется, один из кивков адресован мерзким уродам в балахонах.
— Вот видите, обошлось без условий, — говорит он слегка смущённо и направляется ко мне. — Мы их так и называем: Звёздные Капуцины. Они не обижаются, хотя поначалу полагали, что речь идёт не о монашеском ордене, а об обезьянах… Ну что ж, вернёмся в клинику?
— Подождите, — говорю я. — Что за спешка, в самом деле… Надо человеку адаптироваться.
И, обмирая всей душой, делаю первый шаг в ледяную пропасть…
