Глава десятая

… я поселился в будущем. Моя скромная трёхкомнатная квартирка затеряна на девяносто шестом этаже «Саратова-12». Я открываю двери, выхожу на крылечко — и оказываюсь в коридоре… точнее, на дворе.

Этаж здесь даже не этаж, а целый жилой микрорайон, с улицами, площадями и транспортными артериями. Проклятье, прежние понятия никуда не годятся! Потому что улицы — всего лишь пешеходные промежутки между сотами этого необъятного улья. Площади — те же пешеходные пространства, благоустроенные для приятного времяпровождения, с буйной зеленью и фонтанами. И двери, окна, двери, окна…

Надо сказать, что нет и в помине каких-либо названий в честь выдающихся деятелей и знаменательных дат. Вероятно, в один прекрасный день рассудительным нашим потомкам обрыдло срывать одни таблички, дабы тотчас же нацепить другие. Улица Демократическая, бывшая Якова Свердлова, бывшая Николая Бухарина, бывшая Скотоложская… А героев античности явно недостаточно для такого количества именуемых объектов. В конце концов, и восстание Спартака могло внезапно получить совершенно уничтожающую идеологическую оценку… Поэтому улицы различаются по номерам. Иногда в разговорах используются безобидные описательные характеристики: Широкая, Зелёная, Открытая.

Что же касается упомянутых мною транспортных артерий, то это просторные звуконепроницаемые, не то бетонные, не то керамические трубы, по которым ползут, катят или несутся очертя голову грузовые механизмы, по преимуществу автоматы. Магнары, здешнее метро, что переносят желающих как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости, перемещаются внутри таких же труб, но составленных из множества мощных магнитов — как мне представляется! — соединённых прозрачными перемычками. И лифты, множество лифтов. Поначалу я не мог отличить дверь лифта от двери жилого помещения или офиса. Потом мне объяснили: белая блестящая дверь со светящимися стрелочками и рядами цифр — это лифт, а такая же белая, с такими же стрелочками, но стилизованными под стрелу Марса или зеркало Венеры — это общественный туалет.

Людей на моём этаже негусто. Может быть, это связано с тем, что значительную часть помещений здесь занимает Центр темпоральных экспериментов, одной из лабораторий которого руководит Ратмир, а я состою в ней на правах внештатного сотрудника. Либо же безлюдье обусловлено радикальным решением, наконец, жилищной проблемы. То есть, в одночасье строители научились быстро и добротно строить, города резко рванули ввысь, и жилья стало невпроворот. Ещё вариант: народу надоело рожать. Скажем, сгинул неведомо куда интерес к сексуальной проблематике. Потому-то девицы и разгуливают, светя грудями и попками, без опаски быть внезапно оттраханными в тёмном углу. Словно перевелись на белом свете чёрные негры и горячие кавказцы… Впрочем, это мои домыслы, и я питаю слабую надежду разобраться в данном вопросе.

Слабую… Ибо времени не хватает ни на что.

При всём том, что подавляющую массу материала я усваиваю через гипнопедию.

Выглядит это так.

Ты входишь в глухую, тускло освещённую камеру, залезаешь в глубокое кресло со всякими приспособами — чтобы ненароком не выпасть — напротив овального экрана, похожего на выпученный глаз судака. Вдвигаешь в щель под экраном крохотную дискетку в прозрачном конверте. Возникает пульсирующий свет, в уши вливается вяжущий белый шум, и спустя мгновение тебе мерещится, что мигает само пространство. Твоя воля смята, сопротивление подавлено, ты отрубаешься. И во время этого транса, который длится полчаса, не дольше, в твои мозги на свободные от полезной информации извилины, каковых всегда в избытке, вваливают концентрированную базу знаний по избранному предмету. Со всеми необходимыми навыками, вплоть до условных рефлексов и мышечных реакций…

Всякий раз, переступая порог гипнокамеры, я испытываю смешанное чувство восторга и страха.

Нет, не оттого, что невзначай перепутаю дискетки и сделаюсь выдающимся специалистом по хелицератам — кстати, о реликтовых хелицератах империи Опайлзигг я знаю предостаточно, сколько вообще должен знать сотрудник лаборатории. Или прекрасным гастрономом, при моей-то извечной ненависти ко всему, что связано с кухней… Просто мне кажется, что никому и ничего не стоит затереть мою собственную личность и заменить её на новую.

Хотя бы оттого, что я, Сорохтин Вячеслав Иванович, стихийный пацифист и физиологический непротивленец злу насилием толстовско-гандийского толка, ну никак не гожусь на должность телохранителя императорской особы. То есть полная профнепригодность! А здесь возжелали вылепить из меня безжалостного, умелого головореза. И поэтому я опасаюсь пропустить тот момент, когда из гипнокамеры вместо меня выйдет кто-то другой в моём обличье. А может быть, это происходит после каждого сеанса. Частица моего неповторимого «Я» бесцеремонно исторгается прочь, а на её место незаметно — а оно и должно быть незаметно! — подсаживается чужеродный трансплантат.

Эта мысль не даёт мне покоя и в конце концов подвигает на выяснение отношений.

— Ратмир, — говорю я, конфузливо моргая. — Если я спрошу тебя об одной вещи, прямо, в лоб, ты сможешь обойтись без всей этой вашей… фантоматики?

— А я тебе никогда не лгу, — пожимает он борцовскими плечами, и очи его светятся наивной бесхитростностью.

— Ну-ну, — ухмыляюсь я. — Помнишь байку про Наполеона и Талейрана? Я-де никогда не смогу вас обмануть, ваше императорское величество, кроме тех случаев, когда захочу это сделать…

— А ты не создавай безвыходных положений… Так что вас волнует, мсье Наполеон?

— Мне кажется, мсье Талейран, всё, что вы со мной вытворяете, сильно смахивает на модификацию личности.

— Конечно, смахивает. Для чего же ему не смахивать, когда это и есть натуральная модификация личности по Дельгадо-Либерману-Кулешову?.. И что же?

— А то, что меня интересует, кого вы хотите вернуть моей жене и сыну. Меня, историка Сорохтина, или «торпеду» с его паспортными данными?

— Разумеется, тебя. А что такое «торпеда»?

— Гангстер-телохранитель. Американский сленг…

— А-а… Сейчас у них это называется «bratan».

— Вот как? Забавно, отчего бы… Ну посуди сам. Сейчас в меня до рефлекторного уровня вколачивается простейшее правило поведения: видишь морду — дай в морду. Разумеется, и в нашем любопытном времени оно способно сослужить добрую службу, но… это уже не моё.

— Так ведь на то ты и человек, Славик, чтобы различать, где морда, а где лик!

— Видишь ли, Ратмир, я живу в эпоху, когда морд вокруг гораздо больше. Очевидно, ты и понятия не имеешь о ситуациях, когда самый благородный лик внезапно и против воли его носителя преображается в свиное рыло.

— Конечно, не имею. Да и возможно ли такое? — изумляется он.

— Вполне. Каждым утром я еду на работу в трамвае. А поскольку этот трамвай единственный, которым из моего спального микрорайона все те тысячи работяг, что здесь ночуют, могут выбраться до начала смены, то после пяти минут стояния друг у друга на ногах и головах салон обращается в зверинец… Вечером эти же самые тысячи пытаются купить на свои кровные талоны опять-таки единственную на целый гастроном палку колбасы. Как ты понимаешь, одухотворённости это ничьему лицу не прибавит. И я боюсь, что после ваших штучек с гипнокамерой не смогу вписаться в родную социалистическую реальность.

— Допустим, рефлекс на морду никто тебе ни в какой гипнокамере не прививает. Да и реальность, в которую тебе предстоит вписаться по завершении подготовки, будет называться иначе.

— Это ты о моей миссии в Опайлзигг?

— Ну… в том числе.

— А как я могу быть уверен, что вы не подсунете мне какую-нибудь особенно садистскую дискету?

— Тебе мало моего честного слова?! — заводится наконец Ратмир.

Он возмущён моим недоверием. Он машет на меня ручищами и орёт — доброй половины слов я попросту не понимаю. Скоро мне надоедает его слушать, и я делаю поползновение смыться.

— Погоди, — говорит он уже спокойнее. — Ты что же, думаешь, будто ты у нас первый такой? Вот, смотри!

Он выдирает из кармана тонкую металлическую пластинку пульта — местный эквивалент волшебной палочки, при помощи которого можно в буквальном смысле творить чудеса. На чистой белой стене распахивается сиреневый экран. И это вам, братцы, не телевизор «Фотон», начинённый самыми большими полупроводниками в мире, с его кинескопом, срубленным без единого гвоздя, это вам чудо ясности и цветопередачи… По нему с бешеной скоростью несутся столбцы букв и цифр. Изо всех сил напрягаюсь, но ничего не успеваю разобрать. Мельтешение внезапно обрывается, и вместо него на экран начинают выскакивать цветные, объёмные стоп-кадры.

— Резидент Маугли, тридцати лет от роду, автослесарь. Мастер спорта по вольной борьбе. Честно отработал свои полтора года в числе первых императорских телохранителей, пока по неосторожности не напоролся на ловушку с отравленным копьём. Он и сейчас автослесарь в одном из московских кооперативов. Будь у тебя машина и живи ты в столице — наверняка бы встретились. Самое полезное, что он вынес из своего приключения — так это полную неуязвимость для рэкетиров. Недалёкий парнишка, что говорить… Резидент Ассегай, лейтенант Советской Армии. До сих пор гоняет новобранцев по плацу в одном из военных училищ, только сейчас, по моим сведениям, уже капитан. Через восемь месяцев беспорочной придворной службы лично отбил атаку дикарей на Эйолияме, уберёг императора, а сам пал смертью храбрых. Если тебя беспокоит ещё и генетика, так упомянутый Ассегай спустя два года после возвращения женился, получил квартиру и обзавёлся двумя пацанятами. Вот это он, это его жена, а это его «Нива»… Резидент Дракон, председатель поселкового совета, кандидат в народные депутаты, тридцать три года. Этот, со своими амбициями и нашей школой, двинет далеко… Ещё мало? Все эти люди сделали своё дело, вернулись и спокойно, без проблем живут, работают. И ни один из них не расстался с накопленным багажом!

— Ратмир, — говорю примирительно. — Я тоже хочу такой пульт.

— Дулю тебе! — рявкает он по инерции.

Несколько минут мы молчим. Взгляды наши блуждают по комнате, не пересекаясь.

— Пульт ему, — наконец отверзает он уста. — Кто владеет информацией — тот владеет миром. Так, что ли?

— Я же историк. Какой-никакой, а учёный. Лишить меня книг и архивов — всё равно что перекрыть кислород… Да и не хлебом единым, душа долгими вечерами зрелищ просит.

— Хорошо, подумаю, — говорит он.

Мне тоже есть над чем поразмыслить. Например, почему для целей своего эксперимента они дёргают именно нас, из девяностых годов двадцатого столетия. Это ещё предстоит выяснить. Надеюсь, снова надеюсь, что всё же предстоит…

Честно говоря, спектакль с документами и стоп-кадрами меня не убедил. Ратмир и должен был орать и потрясать лапами над моей головой. Потому что этого требует эксперимент. Им нужно заполучить меня любой ценой, чтобы за каким-то хреном зашвырнуть в минус двадцать пятый век. Цель оправдывает средства. А документы… что ж, документы и в наше время можно было прекрасно подделать.

После гипнопедии обычно следуют семинары по только что вдутому в мозги предмету. Цель — проверить закрепление и осознание материала. И потом, иногда возникают вопросы, базой знаний не раскрытые. Кроме «мастера», как принято величать руководителя занятия, обычно присутствую один я. Реже — ещё несколько человек. Судя по болезненной — на фоне повсеместно загорелых рож — бледности, мои современники. Между собой практически не общаемся. Диалоги только по делу. Хотя в пылу полемики отчуждённость как-то стирается. Но семинар заканчивается, и мы, прохладно простившись, расходимся каждый в свою сторону. Ни имён, ни иных паспортных данных друг друга не ведаем. Обращение совершенно условное, как в зоне по кликухам. Впрочем, с обязательным присовокуплением «коллега». Коллега Гофмаршал, коллега Авгур, коллега Змиулан…

Змиулан — это я. Никакого сокровенного смысла в свой псевдоним я не вкладывал. Ну разве что незначительную долю пижонства. Когда встал об этом вопрос, я назвал Ратмиру наобум первое, что всплыло в голове. Он последовательно отверг несколько моих предложений, ибо уже существовали резиденты с кличками Архонт, Консул и Кентавр, кличка же Гандон признана была чересчур эпатажной, хотя я на ясном глазу доказывал, что имел в виду лишь мэтра французской словесности. А вот Змиулана у них покуда не было. Так я стал змеиным царём из старославянских мифов. Вячеславом же Ивановичем, наипаче Славиком я остаюсь только для самых близких здесь — Ратмира и Нунки…