Глава первая

Этот архив подлежал уничтожению в ближайшие сорок восемь часов.

Войдя в него, я испытал жгучее желание уничтожить тех, кто отдал такой приказ. Причём не в сорок восемь часов, а немедленно. Вывести во двор, к кирпичной стенке и — из огнемёта. Или собрать всех в один вагон, договориться с администрацией музея в Майданеке… нет, лучше с Бухенвальдом, у них там ещё и специалисты не все вымерли… в принципе, и Саласпилс бы подошёл, но там, кажется, не было газовых камер. Хорошо также побитие камнями, только не по иудейской (один большой со скалы на голову), а по исламской модели (много-много маленьких-ровненьких и со всех сторон) … Нет, человек я мирный и незлобивый, нужны радикальные средства, чтобы вывести меня из равновесия, но когда речь заходит об архивах, я становлюсь зверем. В такие минуты мне хочется выть, рычать и кусаться от осознания собственного бессилия.

Архивы — это одна из немногих реальных ценностей, что остались в моём мире. Последняя паутинная ниточка, соединяющая полоумное настоящее со светлым прошлым. Я заложил бы душу дьяволу за возможность отменить этот сволочной приказ, вывезти отсюда к себе домой, любым иным мыслимым и немыслимым способом уберечь эти сокровища. Бога я тоже просил — полгода тому назад, на пороге тихо склеившей ласты библиотеки, о которой не пожалел никто из власть предержащей мрази, а я жалел, потому что в этой библиотеке прошло моё детство, была она через дорогу от квартиры моих родителей, сюда можно было прийти после школы и в выходные, здесь я читал «Уральский следопыт» и «Вестник древней истории», здесь листал «Большую советскую энциклопедию» и вырезал безопасным лезвием голых негритянок из первого тома «Африки». Бог меня не услышал, и теперь там сберкасса… И дьявол, и бог оставались не более чем абстрактными нравственными категориями, апеллировать к которым можно было сколько заблагорассудится, но без особенного результата. Что высшим силам за дело до каких-то там архивов? Они там, у себя, и слов-то таких не знают. Хотя, конечно, говорят же — «небесная канцелярия». Но какие у ангелов могут быть архивы? Зачем?! Иное дело — я…

Мне стоило невероятных усилий вообще проникнуть сюда — до того, как приговор будет приведён в исполнение и все эти тонны пожелтевшей, отрухлявевшей, ломкой бумаги сгорят где-то на вонючей городской свалке. Мне стоило это ещё и мзды в три червонца вахтёру, а подобная сумма по нашим гуманным законам уже толковалась как взятка и грозила обернуться несколькими годами труда во исправление, причём обоим участникам криминальной сделки. Ишь, чего удумали — архивы коммуниздить!.. Правда, информацию о злодеянии я извлёк, как это водится, случайно — краем уха, в пельменной, и хотя бы это ничего мне не стоило.

Так или иначе, мне отпущено было два часа на разграбление и вынос такого количества бумаги, какое могло бы уместиться в двух немецких болоньевых сумках. Я стоял на пороге пыльного полуподвала, сильно напоминавшего морг, перед уходящими в темноту грубо сколоченными стеллажами. Это и был морг. Умершие документы, зверски убитые книги, приговорённая и казнённая периодика. Чьи-то ненаписанные диссертации и монографии. Несостоявшиеся открытия. Невзорвавшиеся сенсации. Трупы истории нашей, никому не нужные, полуистлевшие, обречённо дожидавшиеся своего крематория.

Я истекал ненавистью и не знал, с чего начать. Разумнее всего было бы зажмуриться и хапать всё, что подвернётся, до полной загрузки…

… Говорят, в Ленинграде есть камера, куда в первые часы славной нашей революции победивший пролетариат по указанию Луначарского сволок награбленные из самых богатых частных собраний книги и документы, а потом закачал ядовитый газ. Не то для консервации, не то дабы непосвящённые не потырили. С тех пор примерно раз в год туда входит человек в противогазе и хватает первое попавшееся. И это «первое попавшееся» обычно оказывается открытием…

Может, легенда. И даже скорее всего. Но уж очень похоже на правду. Если даже в полуподвале паршивой, никому не нужной конторы, каких тыщи в нашем городишке, можно найти такой архив! И если принять во внимание, что означенная контора — так и хочется сказать «контра»! — решила спалить его с тем, чтобы расчистить место для своих паршивых, никому на хрен не нужных отчётов и ведомостей.

Я сделал первый робкий шаг и увидел крысу. Тварь сидела на пыльной стопке журналов и глядела на меня, как хозяйка на незваного гостя. Того самого, который хуже татарина. «С-сука», — сказал я. Крыса нехотя оставила свой пост — бумаги посыпались с оглушительным шорохом — и почему-то задом упятилась за стеллажи. Хлопья взбаламученной пыли плясали в столбе жёлтого прыгающего света от моего нагрудного фонаря. Невольно подумалось: может быть, она решила подкрасться сзади и вспрыгнуть мне на загривок. Или просто ушла за подмогой. Было бы неприятно, если бы таковая подмога здесь нашлась. И было бы странно, если бы таковой подмоги не сыскалось.

Я протянул руку и хапнул верхний журнал из стопки. Это был «Губернский вестник» за 1881 год. Год, когда террористы-народовольцы с восьмой примерно попытки достали-таки государя-императора Александра Николаевича. Не всё же американцам стрелять своих президентов… Я сморгнул слезу и хапнул ещё. Полная безнадёга. Я мог бы унести эту подшивку. Я мог бы унести ту подшивку, что лежала под ней, и прошитые тесьмой протоколы с державным гербом, что валялись рядом, сброшенные крысой при отступлении, и неясного содержания томики в толстых переплётах под мрамор. Но всего мне не унести никогда. Обнаружился бы факт хищения: как же так, только собрались всё пожечь, и на тебе — сбондили! И вахтёр под угрозой пытки либо даже лёгкого шантажа увольнением от синекуры, мог с чистой душой сдать меня милиции. И его тоже следовало понять: вахтерил он вынуждено, во имя личной свободы, нужно было ему развязать себе руки от нашей всеобщей трудовой повинности, иметь из каждых трёх дней два свободных, он эти два дня книгу писал — не то роман, не то монографию. В общем, как и я, всеми доступными средствами стремился усидеть между двумя стульями и совместить общественный долг с нравственным императивом, полезное с приятным. А ведь скажи какому-нибудь уроду-счетоводу из этой конторы, что книгу писать — приятно, он же обоссытся от юмора… И потом, слабых моих сил явно недоставало. Эх, грузовичок бы сюда!.. «Гады», — сказал я. Это адресовалось в равной мере крысам и хозяевам полуподвала. Занимаясь разорением архивов, я обычно молчал — интеллигенты всегда молчат. Либо сквернословил. Когда нет сил молчать, интеллигенты всегда сквернословят. Больше они ни хрена не могут.

Я раздёрнул «молнии» на сумках и двинулся в глубь архива. Загружаясь, я ещё как-то пытался отбирать то, что казалось особенно интересным. Если такое вообще возможно. Ведь в архивах интересно всё. То, что я оставлял на месте, спустя сутки виделось мне просто бесценным. Тогда я испытывал муки раскаяния, что схапал не то или недохапал нужного. Это было всё равно, как синдром похмелья у пьяницы. Нет, скорее, как восьмисотстраничный детектив без последней главы. Как боевик в деревенском кинозале, последнюю часть которого пьяный киномеханик потерял по дороге, прожёг цигаркой или залил ядовитым «солнцедаром», что вполне сопоставимо по ущербу. Все свистят, топают сапожищами, матерятся чёрным матом, но ничего уж тут поделать нельзя. Вот и я страдал, бранился, бил себя в лоб, мучительно восстанавливал последовательность событий… как же я мог пропустить самое важное… о чём же я думал… может, его там и не было вовсе… и подолгу не мог свыкнуться с необратимостью потери.

Что-то подвернулось мне под кроссовку, я потерял равновесие и начал падать, бестолково размахивая руками в поисках опоры.

Текла вечность.

Я всё падал и не мог упасть, искал опору там, где её нет, и не мог найти…

… Вечность прошла, и я не упал.

Каким-то чудом мне это удалось, и я утвердился на ногах — даже без излишнего шума. Странное ощущение: сердце работало ровно, дыхание не сбилось. Как будто и не падал. Слегка кружилась голова, поток сознания прервался и никак не мог вернуться в прежнее русло. О чём бишь я думал? Вот так, наверное, и приходит старость… Только застряла в мозгу невесть откуда всплывшая мысль: «ЧЕЛОВЕКОМ БЫТЬ ТРУДНО…» Что бы это значило? Где я мог на неё набрести, из какого манускрипта хапнуть? Впрочем, не бог весть что за мудрость, трюизм. И какое отношение она имела к моим странствиям в этом склепе с массовым захоронением документов?

Крыса сидела в вентиляционной дыре, свесив оттуда голый лоснящийся хвост, и следила за мной. Равнодушно и сыто. Ещё бы, нажрала себе брюхо дармовой выдержанной клетчаткой. Говорят, организм крысы усваивает всё, что способны сгрызть её зубы. Даже дерево, даже металл. Бумага для неё — всё равно что пирожное.

Когда-нибудь крысы сожрут и нашу цивилизацию. Они уже, собственно, начали — с архивов…