Здравствуй, мой дом. Принимай меня под тихий кров… и прости… Ведь это же надо до такого докатиться… Нельзя так…

Нельзя, переехав два года назад из квартиры в брусовом бараке, так ничего и не сделать. Не удосужиться даже пол согнать и половину вещей похоронить кучей за перегородкой, куда и заходить неохота.

Нельзя так обращаться со своим домом, так бояться в него вернуться. И пусть ещё недолго здесь моё жительство, зато сколько уже передумано-перечувствовано в этих стенах из строевой дубческой сосны – спасибо Михалычу, что заказал сруб у староверов с Колокольнина Яра, у неистового Саввы Давыдова. Вот он, мой крылатый потолок из бело-сизого пера, а вот строганый пол, дышащий тайгой и тундряками квадрат под моими ногами… Сверху небо неотрывно сеет то зимнее солнце, то звёздный нетленный морок, а из-под пола мой кусок земли Русской лучит предвечную тайну и, восходя по жилам, то защищает, то сам просит защиты… А вот и я меж двух глубин пульсирую перепонкой, мембранкой, гнусь меж двух разряжений, клонюсь то в одну, то в другую сторону, едва держусь за стены. А стены?… Вроде бы тридцать сантиметров древесины, за которыми мороз, да иглистый морок, да едкий выхлоп, да угольный запах кочегарки, а на самом деле… Вот она, строганная сосновая плоть под ладонью – гладкая и тёплая, вот глажу её… вот сквозь ровную плоскость слышу её гулкую даль, гляжу в глубину её, продолжаюсь в бескрайнюю греющую толщу… Сюда приезжал бессонный, выжженный трассой, с глазами, вытравленными встречными фарами. Сюда припёрся ночью, когда сломалась машина под Усть-Кемью. Сюда, когда «буран» клинанул на выезде из тайги, шёл пешком и еле живой вступил в ночной, пустой и игрушечный город и брёл, ошалелый, под фонарями мимо декораций домов. Налитой нехорошей уже слабостью и бессильно думая только о горячем чае, еле переставлял ноги, будто продираясь в густеющем растворе, вязко борясь за каждый шаг. И медленно, ватными подвижками подавалась улица, будто всем плечом до перекрёстка повисая на ноге: вот лавка на охране с мигающей лампочкой, вот угол дома с моими любимыми наличниками… Вот недосягаемый светофор, ярко и мёртво переключающий свет с красного на зелёный. А ты спокойней спокойного и понимаешь, что ещё сколько надо – столько и будешь брести, потому что ждёт дома охапка дров у печки и кольцо бересты…

Потом Женя затопил и долго, усыпая пол снегом, поочередно сбрыкивал-сбуксовывал бродни с ледяными голяшками, а они не слезали, собирались негнущейся гармошкой, и он отдыхал на скамеечке и снова стаскивал – пятку одного носком другого. А бродень уже лежал на полу отдельно, нелепо продлевая ногу, будто сломанную, и соединялся с ней пустой брезентовой голяшкой. И её горловина намертво засела на ступне – не отпускала собравшаяся портянка, и требовалось нечеловеческое усилие, чтобы её стянуть… А потом часа три пил чай со сгущёнкой и только под утро поел… Бывает такая усталость, что и кусок не лезет…

Всё помаленьку налаживалось. Женя никуда не ездил, занимался то проводкой, то столяркой. В передышке после строгания обналички прилаживался передохнуть и, глядя на свою работу, не верил, что вернулся. Да нет, вот он мой дом, а вот за окнами милый мой город, со смешными домашними светофорами и наличниками в виде крупно отлитых волн, завивающихся в глазки, наплывов, тугих рыбьих спин, словно перенесённых не то с енисейской волны, не то с изгиба кедровых корней. Где стена монастыря, которую расстроили, приобняв ещё древней земли, и побелили, и даже восстановили в ней надвратную церковь. Где Женин кедр, если посмотреть на него со спины и сверху от храма, оказался таким маленьким и беззащитным. И страшно стало, как бы его не убрали в порыве обновления и стройки. И именно из-за его тщедушной невеликости казался он огромней, живее, символичнее и всё отчётливее простирал густой живой отстволок к древним могильным плитам, к храму, где отпевали погибшую девушку и Володю Денисенко.

Происходившее в храме было настолько истинным и так проламывало душу, словно отчаявшаяся жизнь пыталась страшным уроком пробить заскорузлость и вернуть душам исходную оголённость и состояние того зияющего отчаяния, с каким обращаются к Богу как к единственному спасению.

Получив от отца Валерия послушание помогать на клиросе, Женя стоял у аналоя и читал из Апостола, весь перейдя в голос, который звучал сам по себе, не требуя поддержки и усилия и его самого подбирая, как обрывки мирского платья. Было много людей в храме, и Женя ощущал отверстой спиной это трепетное и вздрагивающее общее поле, слитое с ним воедино. Когда всё закончилось, уже на кладбище, Настя подошла, быстро поцеловала Женю в щёку, перекрестила и ушла в зимний сумрак.

Утром на восходе Женя зажёг на синеющем морозном окне свечу. Он не успел утеплить раму, и внутреннее стекло сильно зарастало за ночь. Потрескивая, свеча озарила тёмно-жёлтый олифленный переплёт и выпуклые меловые силуэты папоротников, крепкую лепнину ещё каких-то острых и незнакомых листьев. Женя отвёл утренние молитвы и, встав с колен, келейно прочитал в голос Акафист за единоумершего:

– Яко безутешная горлица носится душа над юдолию земною, созерцая с высоты божественного разумения грехи и соблазны минувшего пути, горько скорбя о каждом невозвратном дне, ушедшем без пользы, но помилуй раба Твоего, Владыко, да внидет он в покой Твой…

Всегда от таких слов остаётся остаток не вместившегося в душу, но сейчас она была настолько истянута, размята горем, что они падали в сердце целиком:

– О Женише Бессмертный, в полночь греха и неверия грядый с небес со Ангелами судити миру всему. Отверзи двери славного чертога Твоего рабу Твоему Владимиру, да в бесчисленных сонмах святых во веки поет: Аллилуйа…

Потом Женя, не решаясь нарушать работой душевного строя, прилёг с книгой. И тут же вспомнилась Настя, как она поцеловала его теми же губами, что приложилась к иконе… Господи, до чего же всё в кучу… – подумал он в каком-то светлом и покаянном отчаянии.

Удивительно, что Настя как-то особенно ярко, ново выглядела, несмотря на всю печаль происходившего. Вообще Женя, вернувшись, заметил, как помолодел мир. Обычно после разлуки всё ветшало, на лицах появлялись морщинки, а сейчас и Настя, и другие люди наросли свежей силой, как-то великолепно налились, и это означало, что постарел он, и было не жаль.

Вдруг позвонил Андрюха, трезвый и в десять утра красноярского времени:

– Женька, ты меня сможешь встретить утром послезавтра в пятницу в Емельянове?

– Не понял…

– Всё. Я возвращаюсь. Хорош. Вовка меня берёт.

– Да-ты-чо! Конечно, брат! Рейс скажешь только.

– Ну ладно, давай, всё потом, при встрече!

«Что давай? Что потом?» – Женя пожал плечами и обрадованно заходил по комнате.

Андрей искал глазами белую «кресту» в девяностом кузове, Женя видел, как он, глянув вскользь на его «блит», достал телефон и собрался звонить. Женя гуднул и вышел из машины. Никогда братья не обнимались так крепко.

– Груза много?

– Да не шибко. Я всё поездом отправил. Встретим потом, ага? Это что у тебя за красавец?

– «Марк» такой…

– Хм… А та ведь тоже хорошая машина была.

– Та… была не машина, – тихо и медленно сказал Женя.

– Ну, ничего… У этого… тоже всё впереди, – также негромко ответил Андрюха.

– А у нас, брат, тем более.

Они зашли в павильон, где народ, толпясь вокруг низкой овальной стойки, похожей на детскую железную дорогу, ухватывал сумки и чемоданы, движущиеся в разных позах по резиновой дорожке. Андрей был настолько расслабленно-счастливым, что предложил не толкаться и подождать. Так они и сделали и спокойно забрали свой багаж с уже опустевшей ленты, по которой одиноко каталась чья-то клетчатая сумка, умотанная прозрачной липучкой.

Андрюхе нравилось всё, что он видел вокруг. На выезде из портовской площадки они стояли перед шлагбаумом возле будки:

– Вот это по-человеччи: для правого руля справа окошечко, для левого слева. Жек, слышь, сёдни воскресенье, давай через город, а, поедем? И на берег заглянем. Давай, брат? Ну, туда, в район речпорта, к «Огням»… А? Я на Енисей хочу посмотреть…

– Давай, – что-то дрогнуло в Жене, словно судорога перешла с его собственного на заенисейские хребты, прокатившись до самого города Владивостока, до окончания транссибовских рельс, до Морвокзала, где ржавым бинтом белеет плавгоспиталь «Иртыш» и прозрачно-синяя тихоокеанская вода взлизывает оледенелый берег с ржавыми железяками.

И словно повторяя чью-то тень, сходящую к океанской воде, Женя с Андреем спустились напротив гостиницы «Огни Енисея» и смотрели на чёрно-сизую бегущую воду, на сопки напротив, которые Саяны последним, рассветным, потягом руки на ощупь вынесли на север, желая побольше побыть с Батюшкой Енисеем и словно опасаясь снять с него верховую охрану своих остролесых громад, поседевших медвежьих спин. Вышло солнышко, и что-то предвесеннее было в тенях, бегущих по штриховым склонам сопок, фронтом стоящих напротив – каждодневным напоминанием о том, в каком богоданном месте стоит поразительный и прокопчённый этот город.

Женя оставил брата наедине с Енисеем и ушёл в машину под предлогом долить ненужный зимой омыватель. Вскоре Андрей вернулся, бодрый, краснолице-росистый, с торчащими из-под шапки мокрыми волосами. Оказалось, он попросил на плавресторане ведро с верёвкой и умылся енисейной водой.

– Ну вот, – сказал он, вытирая платком сияющее диковатое лицо, – теперь можно дальше ехать.

– Ты есть-то сильно хочешь или уж до дома? А то тут на тракте шашлычка есть хорошая, ты её помнить должен…

– В шашлычке сам знаешь что главное, а ты за рулём. До дома, брат!

Женя остановился на выезде из города у цветочного павильона и вернулся с букетом гвоздик.

– Не по-онял, – улыбнулся сквозь сигаретную затяжку Андрей.

– Поймёшь ещё.

Побежал под колёса Енисейский тракт, понеслись поля, потом лесочки и леса, начались небольшие подъёмы с ледком и песчаной крошкой. В лесу, как всегда, было больше снега.

– Слушай, а мне ведь тачка нужна будет, – мечтательно говорил Андрюха.

– Я надеюсь, с норма…

– Естественно, брат, за руль не бойся. Я их в Москве все наперечёт знал… Там даже свои любители есть. Но ничего не понимают – литраж какой-то обсуждают… Мы поедем во Владивосток, да? Когда денег заработаем?

– Да тут и на месте сейчас можно. Оно даже лучше – и дешевле, и без головняков. Не распил, не конструктор, а ценник меньше, чем в Приморье. Короче, наши парни новую тему надыбали, называется: настоящий японский автомобиль на переселенца.

– Да ты чо? Как это?

– Ну, в Киргизии, короче, пошлина какая-то маленькая, а у киргизов, которые здесь живут переселенцами – ну, есть такой… ну, как сказать… ну, этот…

– Статус.

– Ну да. В паспорте, что ли, какая-то отметка… Короче, у кого она есть – у них право бесплатно сюда барахло своё притащить. Например, машину. Понял?

– Не-а.

– И не корч какой-нибудь – тачечка с аука, таможня Кырск, всё честнок, при тебе оформляют, номера сразу – в модной рамочке салонской, ещё и мастикой кузов надраят бесплатно, если захочешь. Ставят сначала на переселенца, а он тут же с тобой договор купли-продажи заключает. Прямо киргизку такую тащут к окошку: «Где Наргиза Кульбаева?» – «Тута она». – «Паспорт давай!» Она даёт. «Расписывайся!» Она расписывается. Стоит как тумба, фары вообще не врубает и по-русски ни бум-бум. Я угорел. А лавандос отдаёшь прямо в тачке – у пацанов такая машинка специальная карманная считательная – бумажки сама считает: ш-р-р-р-р! Так стайкой и перелетели. Как воробышки. Ну, не черти ли?! А?

– Черти! Смотри, чо удумали! Русский Ванька ни хрена не дремлет! А как её с Японии-то везут?

– Контейнером по морю в Китай, потом до Бишкека точно не знаю как, по жэдэ скорее всего, а оттуда на киргизских транзитах самогоном до Новосиба. Ну и сюда, понятно. Три тыщи кэмэ, и дома. Я видел, они стояли оформлялись на Рязанской – «сафарь», два «сурфа», «прадик» и «хорёк» чёрный. «Сафарь» начальнику милиции в Ангарск шёл.

– Вот это тема!

– Для кино! – Женя толкнул Андрюху локтем.

– А чо! Мы ещё поговорим…

Андрюха помолчал, как-то поёрзал напряжённо, а потом сказал другим голосом:

– Тут новости.

– Чо такое? – насторожился Женя.

– Короче, я «нeрусю» носопырку своротил!

– Да-ты-чо? И как носопырка?

– Б-е-э-э, – брезгливо протянул Андрюха. – Соплей много… и… ты только на меня не волоки… Не знаю… ты в курсях, что к нему Машка вернулась?

– ДА. ТЫ. ЧО! – ахнул Женя. – После этого?

– Ну.

– Ну, спаси-и-ибо, брат, помог… То-то она трубку не берёт. Теперь понятно.

– Кстати, они в Каннах что-то там получили за наш фильм, какой-то приз дополнительный.

– Да-ты-ччо! Это, наверно, за то, что в Сибири к «религиозным праздникам плохо относятся».

Женину голову как раскалённым обручем взяло. Он отрывисто выдохнул и замолчал. Потом с ходу заговорил:

– Понимаешь, я же думал… я все мозги продумал, пока с Приморья ехал. Да. Понятно, что с Машкой – всё. Никак. Ць, – он безвыходно пожал плечами и повёл левой рукой. – Но она вот здесь, – он похлопал себя по грудине. – До конца, понимаешь. Ничего не сделаешь. Пришлась – трудно, крепко, но по месту. Она уже часть меня. Женщины это почему-то лучше нас понимают. Может, я себя уговариваю, но я подумал, что если б она стала такой, как мне бы хотелось, то я бы её в ту же секунду разлюбил. Потому что в ней бы пропало главное – умение быть недосягаемой, чтоб ты каждый день за неё бился. И с собой, и с ней. А это, оказывается, тебе… ещё нужней, чем ей.

Что она к нему вернулась – это… даже слова не могу подобрать. Обидно, дико… Тем более что это её решение, хотя я её и подвёл к нему своими руками – но всё равно. Аж раздирает! Но это гордыня, и я понимаю, а раз понимаю – значит, ужe лечится… и знаешь, мне как-то даже спокойней, что это Гришка. Понятно всё, по крайней мере. А если б она в кого влюбилась! Я спятил бы! Так что, может, оно всё хорошо и правильно. И что ты с Гришкой обрубил – тоже правильно. Братан, неужели ты не понял – нам же их неспроста подсунули.

– Для испытания, типа.

– Ну. И мы прошли его и вот вместе едем в город Енисейск. Ты не рад разве?

– Рад. Ты чо – не видишь?

– Ну, вижу вроде… А я… я же до сих пор её словами думаю… Ты не представляешь, как меня она изменила, я с такой плотностью, с такой скоростью не жил никогда. Меня аж в кресло вдавило. И я другой уже. Да я ей по гроб жизни благодарен – за всё. За счастье, которого уже не будет… – я тебе говорю. Потому что это было… не знаю… полёт какой-то… одноразовый. Такие расстояния. Не-а, – сказал Женя резко и уверенно. – Без неё ничего бы не было. Ты же чувствуешь – и у меня, и у тебя, как лопатой, целый кусок жизни отвалило.

– Ну, и что делать-то? Я как начинаю вспоминать всю эту подлость… так аж…

– А я тебе скажу.

– Ну, говори.

– Обожди.

– Почему.

– Ну подожди.

– Чтo за тайны? – Андрей пожал плечами.

Машина проходила поворот перед спуском. За обочиной у берёзок стоял свежий деревянный крест. Женя остановился:

– Пойдём. Я тебе не сказал. Это Вэдя.

Постояли молча рядом с крестом, на котором косо висел припорошенный венок. Проносились машины с каким-то особенно дальнобойным гулом, эховым раскатом. Женя поправил венок, отряхнул старые цветы от снега и, добавив свои, положил на место.

– Что случилось-то? – спросил Андрюха, когда снова поехали, словно боясь произносить слова в присутствии этого недвижного креста. Или слова тоже требовали хода, подпитки от генератора, разрядившись перед лицом горя.

– «Камаз» поймал. Андрей покачал головой. Помолчали. Потом Андрей спросил: 400 – Так что ты сказать хотел?

– Ну да. Мы с Вэдей раз грузили на жэдэ-вокзале снегоходы в ящиках. Я в кузове стою «воровайки», а он стрелой рулит. Последний ящик крутится, тяжеленный такой, то так не встаёт, то эдак, то углом зацепится, то в борт навалится, аж кузов ходит. И качается, и вертится, как зараза. А Вэдя тогда как рявкнет: «Успокой груз!» Понял? Успокой груз. Это очень важно, понимаешь? Груз – он твой, он уже на стропах – никуда не денешь. Но пусть он повиснет спокойно. А ты поймёшь. Зачем он тебе даден. На стреле тоже не дураки сидят. А ты всё: «Мя-яйна-мя-яйна»… – гнусаво передразнил кого-то Женя. – Груз – он штука такая – его как поставишь. Можно так, что елозить будет да перемнёт всё в округе, а можно определить по месту, с заботой – и как влитой встанет. Здесь не столько вес губит, сколько тряска. В жизни же всякого наслучается… Дак ты поставь, чтоб душу не тёрло, и езжай, куда хошь. Вес – он такой… Сорвёт – убьёт, а добром раскрепишь – только опоры добавит, а может, и чо болтучее ещё и удавит.

Но для этого сначала его успокоить надо. Согласен? А потом дальше. Или выше. Кому как.

– Да с тобой как не согласиться? Только это сказать легко.

– Сказать как раз не легко, если с понятием. Сказать с понятием – это уже, брат, часть дела. Это как ногу оторвать от земли. А дальше не думать, что оступишься, а брать и ступать. Знаешь, когда в гору лезешь… А теперь представь, что нет горы никакой впереди, что она уже под тобой, гора эта, а дальше есть только прозрачный саянский воздух… и вот снова ногу задираешь, не боясь, что коленка, там, хрустнет… и вступаешь прямо в синее небо, и должна оступиться, провалиться нога, ан нет! Едва ты её поднял, занёс над пропастью, вдвинул в неё и чуть подержал, пошарил в поисках опоры – тут же буквально, в миллионную долю секунды – воздух твердеет! Ступенькой! Это Господь Бог тебе трап подаёт. Вот так вот, брат Андроний, – ₄₀₁ Женя помолчал. – А у меня тоже новость. Но хорошая.

– Ну какая? – виновато спросил Андрей.

– Сёдни вечером наш старшой приезжат.

– Да-т-ты-ччо!