Глава 11

Хор солистов

Бум недвижимости прокатился по Пекину с востока на запад, от старого к новому, от многоэтажки “Глобал трейд мэншн” до Барабанной башни, и осенью 2008 года цена аренды заставила меня съехать из своего района. Я нашел место дешевле – километром западнее, на улице Цветущего хлопка, которую только собирались перестраивать. Улица была засажена тополями и уставлена обветшалыми домиками, где селились трудяги из провинций Шаньдун, Анхой и других мест. Мигранты были ниже, смуглее и настороженнее городских жителей. Они спали на двухэтажных кроватях в съемных комнатках, а в самые жаркие ночи выносили матрасы на улицу, ожидая спасительного ветерка.

Можно было многое узнать о китайской экономике, даже не покидая свой хугпун. Например, можно было оценить уровень безработицы, сосчитав поденщиков, собиравшихся на улице Каракатицы – мужчин средних лет в пыльных залатанных спортивных костюмах и мокасинах из кожзама. Когда финансовый кризис усугубился, их количество утроилось. Наблюдая за ними, я понял, почему “Хоум депо” не смог сделать привлекательным для китайцев ремонт своими руками. Поденщики держали плакаты, на которых были перечислены их навыки. Предложения очень напоминали объявления на сайтах знакомств: “Умею строить маленькие дома. Гипсокартон. Плиточные полы. Кирпичные полы. Водоизоляция. Внутренние стены. Малярные работы. Устранение засоров. Отделка. Вода. Электромонтаж”.

Никто не был застрахован от неудачи. В феврале за несколько дверей от моего дома открыли крошечный ларек с кунжутным печеньем. На улицу выходило окошко, в холодном воздухе стоял пар. Женщина средних лет в бумажной шапочке и синем фартуке зазывала прохожих бесплатно попробовать товар. Ее звали госпожа Го, и у нее был сильный хэнаньский акцент. Госпожа Го стояла за прилавком, а ее муж, высокий тихий мужчина, раскатывал за ее спиной тесто в клубах муки и пара. Предприятие работало круглосуточно, если не считать семи ночных часов, когда супруги завешивали окошко простыней и укладывались спать прямо на столах.

Через несколько недель я остановился, чтобы позавтракать, и обнаружил на ларьке табличку “Сдается”. “Мы недостаточно зарабатываем”, – объяснила госпожа Го. Аренда стоила сто пятьдесят долларов в месяц – слишком дорого. “Люди просто проезжают мимо. Это плохое место для прогулок”, прибавила она, и я постарался не обернуться на проходивших мимо людей. Я был удивлен: продавец бюстгальтеров через дорогу неплохо справлялся, да и минимаркет с хотдогами за один юань не жаловался на убытки. “Мы переезжаем в Фусинмэнь [район Пекина к югу]. Посмотрим, что будет”, – сказала госпожа Го. Пару дней спустя я проходил мимо, и ларек был уже пуст. Через окно я не увидел ничего, кроме следов на засыпанном мукой полу. Бизнес просуществовал семь недель.

Вскоре киоск занял господин Е – нервный двадцатипятилетний мужчина из провинции Фуцзянь, который выучил основы приготовления блинчиков по-пекински и пытался пробиться на рынок. (На улице было полно торговцев блинчиками.) Он не продержался и до лета. Вскоре на ларьке появилась впечатляющая вывеска: “Магазин строительных товаров “Великая мифическая птица’”. Я собрался кое-что купить там, однако оказалось, что это бордель. В нем была только одна работница. Она опасливо сидела у окна, где когда-то стояла продавщица печенья… но и бордель закрылся через две недели. К осени киоск погрузился в темноту. Непонятно, что было тому виной: финансовый кризис, неудачное место или просто мясорубка жизни хутуна.

Ночью самым людным местом на улице Цветущего хлопка становилось интернет-кафе – просторное помещение с низким потолком, где стояли ряды чиненых компьютеров и подолгу, куря и играя, сидели молодые люди со стеклянными глазами. Я видел такие места почти во всех городах, где бывал, даже в самых отдаленных. Окна почти всегда были закрашены, как в казино. Только здесь люди не пытались угнаться за временем.

Несмотря на энергию, которую интернет давал интеллектуалам вроде Лю Сяобо, или националистический пыл, который он вдохнул в Тан Цзе и его друзей, большая часть сетевой жизни в Китае, как и в любой другой стране, касалась менее важных вещей. В апреле юю года было отмечено увеличение количества китайских пользователей, пытающихся обойти цензуру. Исследователи увидели было в этом рост политической сознательности, однако оказалось, что японская порнозвезда Сола Аои открыла аккаунт в “Твиттере” и юные китайцы, не жалея сил, пытались добраться до него. Впрочем, прославиться в китайском сегменте Интернета можно и иначе. Блогеры научились распознавать фотографии, подправленные пропагандистами. Над технологиями, которыми десятилетиями с успехом пользовался Отдел, стали потешаться. Один блогер заметил, что сюжет в новостях о новом китайском истребителе включал нарезку из “Лучшего стрелка” (Top Gun). Приглядевшись, можно было заметить Тома Круза, уничтожающего советский “МиГ”.

В Сети люди отбрасывали привычку к “белочерному” (Оруэлл) – “благонамеренной готовности назвать черное белым, если того требует партийная дисциплина”. Проверенные временем ритуалы теряли эффективность. Когда государственное ТВ показало Ху Цзиньтао, навещающего под Новый год бедную семью, живущую в выделенной государством квартире, мать семейства сказала ему: “Я благодарна за то, что партия и правительство построили великую страну”. Впрочем, в Сети вскоре выяснили, что “нуждающаяся” служит в дорожной полиции и публикует фотографии с дочкой на отдыхе в Шанхае и на острове Хайнань.

Традиционные СМИ проигрывали интернету. Блогер Жань Юньфэй назвал это “системой параллельных языков”. Соперничество “языков” возродило дух непочтительности, отсутствовавший в Китае десятилетиями. Диктаторам чужда ирония, а в Китае особенно: вскоре после революции 1949 года партия учредила комитет для оценки китайских комедии, и он заявил, что эстрадные комики должны заменить сатиру “прославлением”. Пользователи Сети в принципе не склонны к почтительности. Новый штаб Центрального телевидения – пару соединенных вверху наклоненных башен – прозвали “Большими Трусами”. Оскорбившись, партия предложила называть сооружение “Окном к знаниям”, чжичуан. Люди начали произносить это слово немного иначе – как “геморрой”.

В интернете китайские подростки бесплатно смотрели “Друзей” с субтитрами. В то же самое время разгневанный Цинь Минсинь, чиновник с государственного ТВ, объяснял журналистам, что собирался транслировать “Друзей” в Китае – но только пока не посмотрел сериал: “Я думал, сюжет сосредоточен на дружбе. Но… каждая серия так или иначе затрагивает секс”. Даже когда партия могла контролировать то, что люди смотрели, она не могла просчитать, как они отреагируют. Власти собрали для съемок в высокобюджетной драме “Основание партии” множество звезд в качестве добровольных участников. Но когда зрители стали оценивать фильм на сайте о поп-культуре “Доубань”, набралось столько отрицательных отзывов, что администраторам пришлось закрыть подсчет.

Сетевая культура представляла почти полную противоположность официальной. Власти поощряли торжественность, конформизм и таинственность. Сеть провозглашала неформальность, обновление и открытость. Через четыре года после того, как журналист Ши Тао попал в тюрьму за распространение информации о цензуре, эти указания стали почти моментально утекать в Сеть или из Отдела, или из Информационного управления Госсовета, или из других инстанций. Пропагандисты закрывали к ним доступ как можно быстрее, но информация уходила за Великий файервол, где цензоры бессильны. Зарубежный сайт China Digital Times учредил архив “Директивы Министерства правды”. Указания часто были такими же короткими и выразительными, как твиты: государство будто переняло язык своего неприятеля. Каждое читалось как перевернутое отражение заголовка в официальной прессе: “Все сайты должны незамедлительно удалить статью ‘Многие проворовавшиеся чиновники получают отсрочку от исполнения наказания’”.

Я подписался на электронную рассылку “Директив Министерства правды”, и извещения приходили на мой телефон с жужжанием, сопровождающим эсэмэски.

Бзззз.

“Все сайты должны без промедления удалить статью ‘94 % населения Китая недовольны сосредоточением богатства в руках немногих’”.

Бзззз.

“Беспрецедентное предложение от гольф-клуба Ю Линя ‘Саншайн’: купите одну членскую карту и получите две бесплатно”.

Бзззз.

“СМИ не следует преувеличивать прибавку к жалованию в НОАК”.

Бзззз.

“Любые бланки дешево! Не дайте себя обмануть в интернете! Что бы вам ни понадобилось, звоните: 3811902313”.

В Сети звучали тысячи голосов, но одним из первых я услышал голос двадцатишестилетнего Хань Ханя из Шанхая. Его блог выглядел как дневник девочки-подростка, с синим фоном и фотографией рыжего щенка лабрадора в углу. При всем этом Хань высмеивал чванство и лицемерие официальных лиц. Если старшее поколение пользовалось эвфемизмами, то Хань прямо спрашивал, почему флаги спускают по случаю смерти политиков, а не катастроф, уносящих множество жизней: “У меня есть решение в китайском духе. Флагштоки нужно сделать вдвое выше. Это удовлетворит всех”. Он комментировал слухи о том, что высокопоставленные чиновники содержат дорогих любовниц: “Если вы потратите сто юаней на интимные услуги, это сочтут непристойным, а если миллион, это назовут изысканным”. Он высмеивал попытки властей сымитировать народную поддержку в интернете: “Если вы увидели, как толпа стоит на углу и ест дерьмо, вам вряд ли захочется протолкаться, чтобы тоже получить порцию”.

Хань не был диссидентом. Он имел неоднозначные взгляды на китайскую политику. Иногда он был самым искренним голосом Китая: “Сколько зла совершило китайское Центральное телевидение, подменяя правду ложью, манипулируя общественным мнением, оскверняя культуру, искажая факты, покрывая преступления, умалчивая о проблемах и создавая ложное ощущение гармонии?” (Эта запись, как и многие другие, была убрана цензорами, но читатели добрались до нее раньше.) Его позиция приводила к стычкам с “рассерженной молодежью”. Весной 2008 года, когда Тан Цзе обменивался с друзьями националистическими видеороликами, Хань отметил: “Почему ваша национальная гордость такая хрупкая и поверхностная? Если кто-то вас обвиняет в том, что вы злобная толпа, вы оскорбляете его, нападаете, а потом говорите: нет, мы не злобная толпа. Это как если бы вам сказали, что вы идиот, и вы бы показали собаке брата вашей подруги плакат: ‘Я не идиот!’ Вы донесете информацию, но вас продолжат считать идиотом”. Проправительственный сайт включил Ханя в список “рабов Запада” и пририсовал к снимку фото петлю. Впрочем, Хань умел быть и расчетливо-уклончивым. Когда нужно было упомянуть слово, которое не пропустили бы интернет-фильтры, Хань писал просто: “опасное слово” – и предоставлял читателям догадаться самим.

В сентябре 2008 года, вскоре после Олимпиады, Хань стал самым популярным блогером Китая. Его блог привлек более четверти миллиарда посетителей. Популярнее были только те, кто давал важную биржевую информацию. Я собирался в Шанхай и спросил Ханя, могу ли я заехать. Он предложил присоединиться к нему по дороге. Раз или два в неделю он возвращался из Шанхая в деревню, где он вырос и где жили его родители.

Мы ехали в черном микроавтобусе GMC с тонированными стеклами, который вел друг Ханя Сунь Цян. (Хань пользовался микроавтобусом потому, что боялся летать.) У Ханя (рост 172 см, вес менее 59 кг) скулы звезды корейских сериалов и темные глаза под длинной челкой. Он предпочитал серую, белую и джинсовую одежду (главная тенденция в китайской поп-культуре). Его щегольской вид бесконечно далек от облика Лю Сяобо и архетипического помятого интеллектуала. Хань позаимствовал манеры отчасти у Джека Керуака, отчасти у Джастина Тимберлейка. Он был доброжелателен и немногословен, говорил с улыбкой, несколько смягчавшей едкость его замечаний.

В 1998 году, в десятом классе, Хань провалил экзамены по семи предметам и был отчислен. В следующем году он послал одному издателю рукопись романа “Тройная дверь” (о школьнике, который с трудом переносит “часы бесконечной пустоты”, копируя свой урок “с доски в тетрадь, а из тетради на экзамен”, пока мать кормит его таблетками, улучшающими интеллект). Хань сравнивал школьное образование с производством палочек для еды – с конвейером. Издатель назвал его мрачным и несвоевременным: популярные китайские книги о молодежи тогда чаще походили на “Девушку из Гарварда” с ее желанием добраться до “Лиги плюща” и с кубиками льда в руках. Но редактору понравился роман Ханя, и его напечатали тиражом тридцать тысяч. Книги раскупили за три дня. Следующие тридцать тысяч тоже разошлись.

Роман по мировым стандартам литературы для подростков был скучен, но в Китае прежде не было реалистичной сатиры на образование и власть, написанной безвестным автором. Государственное ТВ попыталось повлиять на ситуацию часовым ток-шоу на общенациональном канале, но это вызвало противоположный эффект. Хань с длинной челкой в духе мальчиковых групп излучал с телеэкрана дерзкое очарование. Когда работники образования в твидовых пиджаках и галстуках стали с жаром осуждать “неповиновение”, которое “может привести к общественной нестабильности”, Хань улыбнулся: “Судя по всему, ваш жизненный опыт еще меньше моего”. Он немедленно стал знаменит: обворожительный представитель молодежного бунта. Китайская пресса заговорила о “лихорадке Хань Ханя”.

В стране вышло более двух миллионов экземпляров “Тройной двери”, и это сделало книгу одним из самых популярных романов за два десятилетия. Затем Хань опубликовал еще четыре романа и несколько собраний эссе на темы, которые знал лучше всего: подростки, девушки и машины. Эти книги имели еще больший успех, хотя даже его издатель Лу Цзиньбо не считал их литературой: “У его романов есть начало, но нет конца”. В юоб году Хань открыл блог. Он безошибочно выбрал чувствительные для Китая проблемы: партийная коррупция, цензура, эксплуатация молодежи, загрязнение окружающей среды, имущественное расслоение. (Представьте, что Стефани Майер забросила свои “Сумерки” и принялась обличать нецелевое использование бюджетных средств.) Хань стал святым покровителем амбициозных молодых людей, видевших в нем пример совмещения растущего скептицизма с жаждой успеха. В мире Ханя интерес к политике не означал бедность.

“Когда я начал получать деньги за писательство, я стал покупать спортивные машины и участвовать в гонках, – рассказывал Хань, пока мы пробирались через пробки. – Другие гонщики сначала смотрели на меня свысока, они думали: ты писатель; ты должен врезаться в стены”. Почти десять лет писатель параллельно делал карьеру гонщика – и довольно успешную: Хань показал впечатляющие результаты на автодроме, выступая за шанхайскую команду “Фольксваген”, и на внедорожном ралли – за “Субару”. Мир щедрых спонсоров и обливания шампанским был вызывающе непохож на писательскую жизнь. По большей части читатели не интересовались автогонками, но двойная карьера породила звезду. Хань теперь был на обложках модных журналов, а независимые сайты – Han Han Digest, “Даньвэй”, ChinaGeeks – переводили и толковали его изречения. Однажды он начал телеинтервью так: “Если вы говорите по-китайски, то знаете, кто я такой”. И он был не так уж далек от истины.

Хань оказался единственным критиком правительства, имеющим корпоративных спонсоров, и способным рекламщиком, знающим слабости бобо. Сеть недорогих магазинов одежды Vancl поместила его лицо на плакаты: “Я – это Vancl” а “Джонни Уокер” сопроводил фотографию Ханя надписью: “Мечтать – значит реализовывать любую пришедшую на ум идею”. Именем Ханя назвали уникальные швейцарские часы “Юбло”, предназначенные для продажи на благотворительном аукционе; на них по-английски было написано “За свободу”.

Направляясь к деревне Тинлинь, где вырос Хань, мы постепенно съезжали на дороги поуже, пока не достигли ручья, через который вел бетонный мост всего на несколько сантиметров шире микроавтобуса. Сунь, сидевший за рулем, запротестовал. Хань в ответ объявил полушутливо: “Мост – это испытание!” Мы миновали его без потерь. “В этом месте у меня часто случаются неприятности”, – объяснил Хань.

Ошеломляюще богатый Шанхай, расширяясь, поглощал фермы и фабрики. Туман висел над пустыми полями. Мы подъехали к двухэтажному кирпичному дому с узким участком земли. Дедушка и бабушка Ханя – невысокие, в стеганой хлопковой одежде – неспешно вышли поприветствовать нас. Золотистый ретривер обезумел от счастья. Мы миновали гостиную, где было сыро и холодно, и вышли во дворик. Хань улыбнулся и сказал, что нужно лезть в окно, чтобы добраться до его части дома: “Инженерный просчет! Мы забыли сделать дверь с этой стороны”.

Внутри было логово мечты деревенского подростка: раздолбанный мотоцикл Yamaha у одной стены, циклопических размеров телевизор – на другой. Второй гигантский экран был дополнен штурвалом и педалями для гоночных видеоигр. Посреди комнаты стоял бильярд. Хань разбил пирамиду. Он находился в постоянном движении и, чтобы обозначить свое полное и исключительное внимание, положил оба своих телефона дисплеями вниз, хотя те протестующе жужжали и блеяли. Я сделал удар за бильярдным столом, но во второй раз промахнулся. Хань закатил остальные шары.

Трансформация родного поселения сильно повлияла на мнение Ханя о Китае. Он показал на индустриальные здания вдали – какое-то химическое производство, из-за которого, по словам Ханя, теперь в ручье стало невозможно ловить раков. В блоге Хань писал:

Мой дед может определить день недели по цвету воды. Вонь повсюду. В Управлении по защите окружающей среды говорят, что качество воды нормальное, но река переполнена мертвой рыбой… В местах, где я вырос, хотели построить и крупнейший в Азии промышленный порт, и крупнейший в Азии сад скульптур, и крупнейший в Азии центр торговли электронными товарами. Но все, что пока удалось – тысячи акров свалки.

Ханя нередко называют символом китайской молодежи, и это не всегда комплимент. Он из поколения балин хоу, “поколения после 80-х годов” – первого после смерти Мао и начала политики “одна семья – один ребенок”. Хань и его ровесники во многом напоминают американских бэби-бумеров: поколение, повзрослевшее в эпоху радикальных перемен, разделивших отцов и детей и превративших последних (в зависимости от точки зрения) в людей либо самостоятельных, либо развращенных.

В блоге Хань убеждал работающих не радоваться новостям, кричащим о национальном процветании, поскольку их собственный “низкооплачиваемый труд прибавляет еще один винтик в ‘Роллс-ройс’ босса”. После того, как сорокасемилетняя женщина совершила самосожжение, чтобы остановить строителей, пытающихся снести ее дом, Хань написал: “Если вы не обратили себя в пепел… если все члены вашей семьи живы, это уже считается счастьем”.

Мы вышли на улицу, и я заметил, что он недооценивает плюсы самого успешного периода китайской истории. Хань посмотрел на меня с сомнением:

Мы много путешествуем во время ралли – их часто проводят на грунтовых трассах в небольших бедных городах. Молодежь не волнуют ни литература, ни искусство, ни кино, ни свобода, ни демократия, но я знаю, что им нужно. Справедливость. А то, что они видят вокруг, справедливым назвать нельзя.

Хань вспомнил недавно увиденный репортаж о семнадцатилетнем рабочем-мигранте, которому, чтобы добраться домой, пришлось простоять в тамбуре поезда шестьдесят два часа. Такого рода мученичество китайские газеты ставили в пример. Хань считал иначе: “Парню пригодились бы подгузники для взрослых!” Молодых китайцев, писал он, все сильнее эксплуатируют. Хань так сформулировал условия пакта, навязанного его поколению: “Работай круглый год, проводи целый день в очередях, покупай билеты за полную цену, носи подгузники и стой всю дорогу до дома – вот это благородство!”

Когда Хань пишет, он спит до полудня и работает – быстро и в одиночестве – в предрассветные часы. Он женился на Лили Цзинь, школьной подруге, которая стала его ассистенткой и хранителем. “Хань Хань легко доверяет людям, он почти наивен, – объяснила она. – В прошлом его обманывали издатели, и он терял деньги”. Когда у них появилась дочь, желтая пресса рассказывала об этом как о прибавлении в королевской семье: “Хань Хань стал отцом. Он объявил о рождении дочери”.

Хань с гордостью называет себя “деревенским парнем”. В отличие от других известных критиков правительства, у него почти нет связей с Западом. Он бывал в Европе, но не в Америке, и почти не интересуется западной литературой. Он давно воспринимает свой “бунтарский” образ с иронией. “Будь я бунтарем, я не водил бы Ауди’ или БМВ”, – говорит Хань. Живет тихо: не курит, мало пьет и вовсе не интересуется ночными клубами.

Родители Ханя работали на государство. Мать, Чжоу Цяожун, выдавала пособия в собесе, а отец, Хань Жэнь-цзюнь, когда-то мечтал стать писателем, но застрял в местной газетке и отказался от мыслей о карьере: “Ему не нравилась такая жизнь. Приходилось каждый день пить, да еще и целовать начальству задницу”. Еще до того, как родители узнали, будет у них мальчик или девочка, родители решили назвать ребенка Хань Хань – это забытый литературный псевдоним отца. Когда Хань-младший получил признание, их положение осложнилось. Сын пообещал помогать, и они оставили службу.

Когда-то отец ставил книги на нижние полки, где сын мог их достать, а официальную литературу держал наверху.

Чем больше Хань читал, тем сильнейшую разницу он обнаруживал между учебником и правдой:

Я не верю, что тот, кто любит литературу, может любить и Мао Цзэдуна. Эти вещи несовместимы. Даже оставив в стороне политику (сколько дурного он сделал, скольких уморил голодом, скольких убил), одно мы знаем точно – Мао был врагом писателей.

В старшей школе № 2 Сунцзяна Хань писал редко, но когда ему было шестнадцать лет, шанхайский журнал объявил молодежный литературный конкурс “Новая идея”. Прежде Хань участвовал в конкурсах: “Обычно предлагают написать о хорошем поступке – например, вы перевели бабушку через дорогу или вернули владельцу потерянный кошелек. Неважно, что этот кошелек вы, скорее всего, оставите себе”. “Новая идея” должна была отличаться от других конкурсов, и тема последнего раунда была абстрактной: судья уронил листок бумаги в пустой стакан. Это и было темой: “У меня появились какие-то смутные соображения о том, как бумага, падающая на дно стакана, рассказывает о твоей жизни… Полная хрень”. Хань занял первое место.

А потом он остался в школе на второй год. Поняв, что провалится снова, Хань отчислился, и это заставило его отчаянно пытаться опубликовать рукопись, “чтобы чего-то достичь… Я сказал одноклассникам и учителям, что я хороший писатель, что я смогу зарабатывать этим, но меня сочли сумасшедшим”. Еще лет двадцать назад Ханя затравили бы, однако времена изменились. Его “Тройная дверь” задела молодежь за живое не только потому, что это была честная критика системы образования. По словам Шанхайского писателя Чэнь Цуня, Хань олицетворяет их “право выбрать идола”.

Издатель Лу Цзиньбо считал, что поклонники Ханя ценят его по одной причине – в его жизни и книгах они видят непривычную правду

Китайская культура вынуждает говорить то, что мы не думаем. Если я скажу: “Пожалуйста, приходите ко мне сегодня на обед”, я не рассчитываю, что вы придете. Вы ответите: “Это очень мило, но у меня другие планы”. Так общалась и власть с народом – через газеты, и обычные люди между собой. Китайцы понимают, что не совпадает то, что ты говоришь, и то, что ты думаешь. Хань другой. Он не заботится о чувствах других и говорит то, что думает, или не говорит ничего… Если Хань говорит: “Это – правда”, десять миллионов его фанатов скажут: “Это – правда”. Если он говорит: “Это – ложь”, то это ложь.

Подлинность или даже ее имитация в Китае стала цениться очень высоко. За пять лет, прошедших после того, как Гун Хайянь столкнулась с лжехолостяками, фальсификация проникла во все сферы жизни. В 2008 году производитель молока “Саньлу” обнаружил, что крестьяне добавляют в корм скоту меламин, чтобы повысить уровень протеина. Однако компания не отозвала вредоносную продукцию, а убедила местные власти запретить СМИ сообщать об этом. К тому времени, как Минздрав предупредил общество, триста тысяч младенцев заболело, шесть погибло. Родители, которые могли позволить себе путешествовать, начали покупать детскую смесь в Гонконге, и город установил лимит – не более двух банок в руки.

В интеллектуальной среде о Хане разные мнения. Гонконгский писатель и телеведущий Лён Маньтхоу восхищенно заявил, что у Ханя задатки “нового Лу Синя”. Художник Ай Вэйвэй зашел еще дальше, заявив журналистам, что Хань ‘‘влиятельнее Лу Синя, потому что его слова доходят до большего числа людей”. Другие не принимают это сравнение. Когда я спросил о Хане исследовательницу литературы и СМИ из Колумбийского университета Лидию X. Лю, она сказала: “Хань – просто отражение людей, которые его любят. Как может отражение их изменить? Это невозможно… Первое, что вы видите в его блоге, не записи, а реклама ‘Субару’”.

Но способность быть зеркалом, возможно, и есть самая сильная сторона Ханя. Пока смелые китайские интеллектуалы и диссиденты пытались быть не такими, как все, Хань позволял поклонникам соотносить себя с ним настолько, чтобы его принципы казались им близкими. В его биографии были маленькие победы и поражения, поводы для целеустремленности и цинизма, – и это давало Ханю силу. После событий на площади Тяньаньмэнь молодежь сторонилась политики не только потому, что улучшились условия жизни, но и потому, что альтернативой стали страх и безнадежность. Хань не изменил отношение молодежи к политике, он стал влиятельным защитником прелестей скептицизма.

Несмотря на конфликты с “рассерженной молодежью”, у Ханя было нечто общее с Тан Цзе: оба искали способ заявить о своем разочаровании и выразить собственное понимание Китая. Они видели себя по разные стороны баррикад культурной войны, но были похожи. И оба действовали через интернет, в отличие от активистов, в свое время вышедших на Тяньаньмэнь. Хань и Тан выросли в эпоху процветания и надежд, и, несмотря на разногласия, ни один из них не мог отказаться от желания быть услышанным.

Когда Хань перерос свой блог, он начал издавать журнал “Дучантуань”, “Хор солистов”. Издатель, опасаясь политики, заставил Ханя выкинуть из первого номера половину материалов, но кое-что интересное там осталось. Самая остроумная рубрика называлась: “Все спрашивают у всех” – пародия на то, как в Китае скрывают информацию. Читатели придумывали вопросы, и редакторы пытались найти ответы, какими бы сложными те ни были. Через десять часов после выхода журнал стал в “Амазон Чайна” товаром номер один. В книжных магазинах для него выделили специальные стенды. Цензоры занервничали. Пару дней спустя мой телефон зажужжал. Указание шанхайского Отдела редакторам гласило:

Все, что касается Ханя (кроме его участия в гонках), освещать не следует.

Хань подготовил второй номер в декабре 2010 года, но издателю велели прекратить выпуск. Тираж отправился в печь. “Люди забеспокоились, – рассказывал мне Хань в полупустом теперь офисе. – Может быть, они подумали: “Ага, ты начинал печататься в наших журналах. А теперь сам пытаешься получить контроль?’” Он задумывался над тем, что именно это закрытие означает для китайской культуры. “Мы не можем до бесконечности выезжать на пандах и чае, – сказал он. – Что еще у нас есть? Шелк? Великая стена? Не это – Китай”.

“Тайм”, в 2010 году составляя рейтинг самых влиятельных персон, включил Ханя в число кандидатов. Китайские власти заблокировали в поисковиках сочетание “Хань Хань 4-‘Тайм’”. “Жэньминь жибао” вопрошала: “Неужели ‘Тайм’ так близорук?”

Хань не чувствовал себя победителем. У него не было иллюзий:

Может быть, мои книги помогают людям выпустить пар. Но, помимо этого, какой в них толк? В Китае влиянием обладают власть имущие, те, кто может заставить дождь пролиться, те, кто определяет, будешь ты жить или умрешь… Вот это действительно влиятельные люди… Остальные – просто марионетки в свете софитов. А те владеют театром, они всегда могут опустить занавес, выключить свет, закрыть двери и спустить собак.

Эта запись в блоге получила двадцать пять тысяч комментариев, и в некоторых сквозила отчаянная решимость (“Я отдам жизнь, чтобы защитить Хань Ханя – человека храброго и достойного”, и так далее). “Тайм” опирался на голосование, и Хань вышел на второе место, уступив иранскому оппозиционеру Мир-Хосейну Мусави.

Однажды, наблюдая за выступлением Ханя на гонках, я наткнулся на группу поклонников. Среди них был Вэй Фэйжань – поджарый девятнадцатилетний парень из провинции Аньхой, который подпрыгивал от предвкушения встречи с кумиром. Вэй прочел “Тройную дверь” в десятом классе. Его вдохновила попытка Ханя издавать журнал, и теперь он с друзьями пытался сделать то же самое в городе Чанша. “Я хочу, чтобы журнал получился отличным. Я немного идеалист, – заявил он. – Мы все делаем сами, за нами не стоит компания или еще кто-то”. Для первого номера они хотели взять интервью у Ханя.

Вэй проехал на поезде четырнадцать часов, чтобы встретиться с ним.

Всякий раз, когда поклонники Ханя говорили о его работе, они описывали ее как откровение (один блогер назвал ее “уколом адреналина, пробудившим нас от апатии”). Некоторое время Вэй помогал с организацией фан-сайта Ханя, “но интернет-инспекция Нинся заставила нас закрыться. На сайте были все его записи, и они сказали, что это слишком деликатные вопросы”. В разговор вмешалась скромная девушка в оранжевом свитере: “Хань олицетворяет то, кем каждый из нас хочет стать, и вещи, которые мы все хотим делать, но боимся”.

Поклонники Ханя напомнили мне Майкла из “Крейзи инглиш” – он тоже был поклонником Ханя и однажды показал в телефоне приложение, где были собраны все его книги.

Незадолго до нашей встречи Майкл начал преподавать вне “Крейзи инглиш”. Чтобы привлечь учеников, он купил маленький усилитель и давал бесплатные уроки в парке в Гуанчжоу под восьмиметровым баннером: “Добро пожаловать на Олимпиаду, зовите людей на Азиатские игры. Английский под открытым небом для волонтеров”. Майкл занял пятьдесят тысяч юаней в местном кредитном кооперативе, несмотря на возражения родителей, которым это казалось рискованным: “Вся семья была против”. Но через пару месяцев Майкл набрал платежеспособных учеников, и дело пошло. Кроме того, Майкл получил небольшой контракт с местной компанией по пропаганде Олимпиады, заработав полтысячи долларов за запись сотни фраз, которые могли выучить волонтеры. “Я был очень горд, – записал он в дневнике. – Я заработал на новый костюм и галстук”.

В январе 2009 года Майкл оставил “Крейзи инглиш” и вместе с другим преподавателем учредил фирму Beautiful Sound English. Майкл отвечал за продажи, а партнер был главным учителем.

Английский Майкла всегда поражал меня. Для человека, никогда не покидавшего Китай, он говорил отчетливо и делал сравнительно мало ошибок в речи и на письме: не было ничего, что он не сделал бы во имя самосовершенствования. Когда учитель вокала предположил, что Майкл может отточить произношение, разминая перед зеркалом лицевые мышцы, он стал делать так даже в автобусе. Пассажиры наблюдали за ним с опаской. Когда другой учитель посоветовал кричать громче, чем рекомендовал Ли Ян, Майкл попробовал и это. “Своей цели я не добился, – отметил он в дневнике. – Получил только хронический фарингит”. Врач предписал Майклу ингаляции.

Майкл прочесывал Сеть в поисках английских записей и долго повторял их вслух, чтобы отточить произношение. Он поставил мне одну из своих любимых:

Something amazing is happening at Verizon Wireless that will change the way America talks. Something big. Something bold. Something new. [“Нечто невероятное происходит в ‘Веризон уайрлес’. Нечто, способное изменить то, как разговаривает Америка. Нечто значительное. Нечто смелое. Нечто новое”.]

(У продавцов, что бы они ни рекламировали, характерные интонации.)

Introducing nationwide unlimited talk from Verizon Wireless. Now thirty dollars less than ever before, on America's largest and most reliable wireless network. Verizon. [“Мы представляем бесконечные разговоры по всей стране от ‘Веризон уайрлес’. Сейчас на тридцать долларов дешевле, чем когда-либо, через самую крупную и надежную беспроводную сеть. ‘Веризон’”.]

Майкл улыбнулся. Ему нравились голоса радиоведущих. Он изменил тон и выпалил:

Five people suffered minor injuries when an earthquake measuring 6.2 on the Richter scale struck Taiwan this morning.. James Pomfret reports. [“Пять человек получили незначительные травмы, когда землетрясение силой 6,2 балла по шкале Рихтера обрушилось на Тайвань этим утром, сообщает Джеймс Помфрет”.]

Майкл работал и над южным акцентом.

Hello, this is Vic Johnson. The year before I encountered Boh Proctor's teaching, I earned $ 14,027. [“Привет, это Вик Джонсон. За год до того, как я узнал о методе Боба Проктора, я зарабатывал 14027 долларов”.]

(Майкл не смог вспомнить, где нашел это. Ему понравилась манера.)

Within a handful of у ears I was earning that in a week. And now it's not uncommon for me to earn that – and a lot more – in a matter of minutes. I don't even want to imagine where my life would he if I hadn't met Boh Proctor. [“В считанные годы я стал зарабатывать столько же за неделю. А теперь я, случается, и за несколько минут зарабатываю столько – и даже гораздо больше. Я и думать не хочу, на что была бы похожа моя жизнь, если бы не Боб Проктор”.]

Единственной сферой, в которой Майкл пока не преуспел, были отношения с девушками. Со времен колледжа он дважды завязывал серьезные отношения, но они рушились из-за его одержимости учебой: “Как правило, девушки считают человека, просыпающегося среди ночи, чтобы послушать английские записи, нелепым”. В глубине души Майкл был романтиком: “Если жена действительно тебя любит, ей безразлично все, кроме твоей души”. И он не уделял такого внимания деньгам, как его ровесники. Майкл показал мне несколько учебных диалогов. Один был таким:

– You look good today. [Ты хорошо сегодня выглядишь.]

– Thanks. [Спасибо!]

– Do you love те? [Ты любишь меня?]

– No, I only love money. [Нет. Я люблю только деньги.]

Майкл то и дело просил меня взглянуть на его записи или проверить грамматику в отрывках, которые он сочинил для учеников. Меня поражало, как уверенно он ставил себя в центр. Китайцы старших поколений не могли себе этого даже представить. Я однажды спросил его отца о трех десятках лет, которые он провел на угольной шахте. Он сказал: “Все шахты опасны. То были трудные времена. Мы зарабатывали юаней шестьдесят в месяц”. Вот и все, что он рассказал.

Майкл, напротив, воспринимал свою жизнь как эпос, с поражениями и победами:

В 2002–2007 годах мне было очень одиноко и неуютно. Мне хотелось чего-то грандиозного. Я не желал себе обычной жизни… Был ли я обречен на неудачу? Что мне следовало делать? Возможно, мне суждено остаться ничем не примечательным человеком… Но почему я должен быть как все лишь потому, что родился в бедной семье?

Он полагал изучение английского моральным правом и внушал ученикам: “Вы – хозяева своей судьбы. Вы заслуживаете счастья. Заслуживаете права быть не такими, как все”.