12
Джиму теперь было двенадцать. С ним стало трудно ладить — то он злился, то дулся, настроение у него менялось пятнадцать раз на день. Ел он так много и жадно, даже смотреть было страшно, и всё огрызался — не приставай ко мне! — так что я не выдержала и спросила Аттикуса:
— Может, в нём сидит солитёр?
Аттикус сказал — нет, просто Джим растёт, и надо набраться терпенья и поменьше ему докучать.
И ведь он переменился так за какой-нибудь месяц. Миссис Дюбоз похоронили совсем недавно, а пока Джим ходил читать ей вслух, он, кажется, был очень доволен, что я тоже с ним хожу. И вдруг чуть не за одну ночь у него появились какие-то новые, непонятные убеждения, и он стал навязывать их мне, иной раз даже принимался поучать — делай то, не делай этого! Как-то мы поспорили, и Джим заорал:
— Научись ты вести себя, как полагается девочке! Пора уж!
Я разревелась и побежала к Кэлпурнии.
— Ты не очень-то расстраивайся из-за мистера Джима, — начала она.
— Мис-те-ра?!
— Да, он уже почти что мистер.
— Он ещё не дорос до мистера, — сказала я. — Просто его надо отлупить, а я не могу, я ещё не такая большая.
— Мистер Джим становится взрослый, тут уж ничего не поделаешь, малышка, — сказала Кэлпурния. — Теперь он захочет быть сам по себе, и у него пойдут свои дела, все мальчики такие. А ты, когда заскучаешь, приходи сюда. У нас с тобой тут работы найдётся сколько хочешь.
Лето обещало быть не таким уж плохим; Джим пускай делает что хочет, а пока не приедет Дилл, я и с Кэлпурнией проживу. Она как будто даже радовалась, когда я приходила в кухню, а я смотрела, как она там хлопочет, и думала — пожалуй, девочкой быть не так-то просто.
Но вот и лето, а Дилл не едет и не едет. Только прислал письмо и карточку. У него новый папа — это он снят на карточке, — и Диллу придётся на лето остаться в Меридиане, потому что они задумали смастерить лодку для рыбной ловли. Новый отец Дилла — адвокат, как Аттикус, только не такой старый. На карточке отец Дилла был славный, хорошо, что Дилл такого заполучил, но я была в отчаянии. Под конец Дилл писал — он будет любить меня вечно, и чтоб я не огорчалась, он скопит денег, приедет и женится на мне, так что, пожалуйста, пиши письма.
Конечно, я всё равно невеста, но от этого мало радости, если Дилла тут нет. Прежде я как-то не замечала, что лето — это значит, у пруда сидит Дилл и курит сигарету из бечёвки, и глаза у него блестят, сразу видно — опять придумал, как выманить из дому Страшилу Рэдли; лето — значит, стоит Джиму отвернуться, Дилл торопливо чмокнет меня в щёку, и иногда мы минуты не можем жить друг без друга. С Диллом жизнь была проста и понятна, без него жизнь стала невыносимая. Целых два дня я была несчастна.
А ко всему законодательное собрание штата собралось на какую-то внеочередную сессию, и Аттикус уехал на две недели. Губернатору вздумалось устроить приборку и избавиться от кое-каких ракушек, присосавшихся к днищу государственного корабля; в Бирмингеме начались сидячие забастовки; в городах всё росли очереди безработных за бесплатным супом и куском хлеба; фермеры всё нищали. Но события эти происходили в мире, очень далёком от нас с Джимом.
Однажды утром мы с изумлением увидели в «Монтгомери эдвертайзер» карикатуру, под которой стояло: «Мейкомбский Финч». Аттикус — босой, в коротких штанишках, прикованный цепями к парте, — прилежно писал что-то на грифельной доске, а какие-то легкомысленные девчонки дразнили его и улюлюкали.
— Это комплимент, — объяснил Джим. — Он всегда берётся за такие дела, за которые никто больше не берётся.
— Это как?
Ко всем своим новым качествам Джим ещё и заважничал так, будто он один на свете умный — прямо даже зло брало.
— Ну, Глазастик, это вроде того, как перестраивать налоговую систему в округах и всякое такое. Большинство людей этим не интересуется.
— А ты почём знаешь?
— Ах, отстань, видишь, я читаю газету.
Ладно, будь по-твоему. Я ушла от него на кухню. Кэлпурния лущила горох и вдруг сказала:
— Что же мне с вами делать в воскресенье, как вы в церковь пойдёте?
— Да очень просто. Деньги на церковную кружку нам Аттикус оставил.
Кэлпурния прищурилась, и я сразу угадала её мысли.
— Кэл, — сказала я, — ты же знаешь, мы будем хорошо себя вести. Мы уже сколько лет в церкви не балуемся.
Видно, Кэлпурния вспомнила один дождливый воскресный день — мы тогда оставались одни, ни отца, ни учительницы не было. Ребята всем классом отвели Юнис Энн Симпсон в котельную и привязали к стулу. А потом забыли про неё, поднялись наверх и тихо и смирно слушали проповедь, как вдруг поднялся гром и звон: где-то чем-то колотили по трубам парового отопления; под конец кто-то пошёл узнать, что случилось, и извлёк на свет божий Юнис Энн, и она заявила, что не желает больше играть в мученика, — Джим Финч говорил, если у неё довольно веры, она не сгорит, но внизу очень жарко.
— И потом, Кэл, ведь Аттикус не первый раз оставляет нас одних, — протестовала я.
— Да, когда наверняка знает, что ваша учительница будет в церкви. А в этот раз он ничего не сказал — видно, забыл.
Кэлпурния озабоченно почесала в затылке. И вдруг улыбнулась.
— А может, вы с мистером Джимом завтра пойдёте в церковь со мной?
— Ой, правда?
— Ты, видно, не против? — засмеялась Кэлпурния.
В субботу вечером Кэл всегда скребла и тёрла меня на совесть, но уж в этот день она превзошла самоё себя. Дважды меня намылила и каждый раз меняла воду, чтобы смыть мыло; сунула мою голову в таз и вымыла шампунем. Она уже сколько лет полагалась на самостоятельность Джима, а в этот вечер пошла его проверить, так что он возмутился:
— В этом доме вымыться спокойно не дадут, всем надо совать свой нос в ванную!
Наутро Кэлпурния раньше обычного «занялась нашими туалетами». Когда она оставалась у нас ночевать, она всегда спала в кухне на раскладушке; в то утро вся раскладушка была завалена нашими воскресными нарядами. Моё платье Кэлпурния так накрахмалила, что оно стояло колоколом. Она заставила меня надеть нижнюю юбку и туго повязала вместо пояса розовую ленту. Мои лакированные туфли она так долго тёрла чёрствым хлебом, что уже могла смотреться в них, как в зеркало.
— Мы прямо как на карнавал собираемся, — сказал Джим. — Для чего это, Кэл?
— Пускай кто попробует сказать, что я плохо смотрю за моими детьми, — пробормотала Кэлпурния. — Мистер Джим, вам никак нельзя надевать этот галстук с этим костюмом. Он зелёный.
— Ну и что?
— А костюм синий. Вы разве не видите?
— Э-э! — закричала я. — Джим не разбирает цветов!
Джим сердито покраснел, но Кэлпурния сказала:
— А ну, хватит! Раз вы идёте в «Первую покупку», надо не дуться, а улыбаться.
«Первая покупка» — африканская методистская молельня — стояла у южной окраины города, в негритянском квартале, за дорогой на старую лесопилку. Это ветхое деревянное строение, с которого облезла вся краска, было единственной в Мейкомбе церковью с колокольней; называлось оно так потому, что было построено на первые заработки освобождённых рабов. По воскресеньям в нём молились негры, а по будням там собирались белые и играли в кости.
На церковном дворе и рядом на кладбище глинистая почва была твёрдая как камень. Если кто-нибудь умирал в жаркую пору, тело хранили во льду, пока не пойдут дожди и земля не размякнет. Не на всякой могиле можно было увидеть надгробный камень, да и тот крошился; могилы недавние обложены были по краю яркими цветными стёклышками и осколками бутылок из-под кока-колы. Иную могилу охранял громоотвод — видно, усопший был беспокойного нрава; на могилах младенцев торчали огарки догоревших свечей. Нарядное это было кладбище.
Мы вошли во двор, и навстречу нам пахнуло тёплым горьковато-сладким запахом принарядившихся негров: помадой для волос, жевательной резинкой, нюхательным табаком, ай-да-колоном, мылом, сиреневой пудрой и мятными конфетами.
Увидев рядом с Кэлпурнией нас с Джимом, мужчины посторонились и сняли шляпы; женщины сложили руки на животе, как всегда делали в будни в знак почтительного внимания. Все расступились и дали нам дорогу. Кэлпурния шла между мною и Джимом и раскланивалась направо и налево, отвечая на приветствия празднично одетых соседей и знакомых.
— Ты что это выдумала, мисс Кэл? — раздался голос позади нас.
Кэлпурния положила руки нам на плечи, мы остановились и обернулись: в узком проходе между двумя рядами людей стояла высокая негритянка. Она выставила одну ногу, упёрлась локтем левой руки в бок и поднятой ладонью показывала на нас. У неё была голова огурцом, странные миндалевидные глаза, прямой нос и резко очерченный рот. Мне она показалась великаншей.
Рука Кэлпурнии крепче сжала моё плечо.
— Чего тебе, Лула? — спросила она.
Я никогда прежде не слышала у неё такого голоса. Она говорила негромко, презрительно.
— А для чего это приводить белых ребят в церковь к черномазым?
— Они мои гости, — сказала Кэлпурния, и опять я подумала, какой у неё стал странный голос: она говорила как все негры.
— Ага, а всю неделю ты, верно, у Финчей гостья!
В толпе зароптали.
— Не бойся, — шепнула мне Кэлпурния, но розы у неё на шляпке сердито заколыхались.
Между двумя рядами зрителей Лула направилась было к нам. Кэлпурния сказала:
— Не подходи, черномазая!
Лула остановилась.
— Нечего водить сюда белых ребят, — сказала она. — У них своя церковь, у нас своя. Это наша церковь, верно, мисс Кэл?
Кэлпурния сказала:
— А бог один, верно?
— Пойдём домой, Кэл, — сказал Джим, — мы им тут ни к чему.
Я тоже видела — мы тут ни к чему. Я чувствовала — толпа напирает. Нас обступали всё теснее, но я поглядела на Кэлпурнию, а у неё глаза смеются. Я опять посмотрела туда, где между двумя рядами людей была дорожка, но Лула исчезла. На том месте стеной стояли негры.
Один выступил вперёд. Это был Зибо, городской мусорщик.
— Мистер Джим, — сказал он, — мы очень вам рады. Вы эту Лулу не слушайте, она злится, потому как преподобный Сайкс грозился отчитать её с кафедры при всём честном народе. Она у нас известная смутьянка и гордячка и выдумывает невесть что, а мы очень вам всем рады.
И Кэлпурния повела нас в молельню, а в дверях нас встретил преподобный Сайкс и повёл вперёд, на самую первую скамью.
«Первая покупка» внутри была не штукатурена и не крашена. По стенам на медных скобах висели незажженные керосиновые лампы; вместо настоящих церковных скамей стояли грубые сосновые лавки. Позади простой дубовой кафедры свисала полоса линялого розового шёлка с надписью «Бог есть любовь», кроме неё молельню украшала ещё только литография с картины Ханта «Светоч мира». Я осмотрелась: где фортепьяно или орган, сборники псалмов и программки богослужения — всё, что мы привыкли каждое воскресенье видеть в церкви? — но ничего этого не оказалось. Было сумрачно, прохладно и сыро, но постепенно народу становилось всё больше, и воздух согревался. На скамьях положен был для каждого прихожанина дешёвый картонный веер с ярко намалёванным Гефсиманским садом — дар Компании скобяных изделий Тиндела («Большой выбор товаров на все вкусы»).
Кэлпурния подтолкнула нас с Джимом в конец ряда и села между нами. Вытащила из кошелька платок и развязала тугой узелок с одного угла. И протянула нам с Джимом по монетке в десять центов.
— У нас есть свои, — прошептал Джим.
— Держите, — сказала Кэлпурния. — Вы мои гости.
Джим, видно, сомневался — благородно ли оставлять свои деньги при себе? — но врождённая учтивость взяла верх, и он сунул монету в карман. Без малейших угрызений совести я сделала то же самое.
— Кэл, — зашептала я, — а где же сборники с псалмами?
— У нас их нет, — ответила она.
— А как же?…
— Ш-ш, — сказала Кэлпурния.
На кафедре стоял преподобный Сайкс и взглядом призывал свою паству к молчанию. Он был невысокий, плотный, в чёрном костюме, белой рубашке и чёрном галстуке; в свете, сочившемся сквозь матовые стёкла, поблёскивала золотая цепочка от часов.
— Братья и сёстры, — сказал он, — мы весьма рады, что сегодня утром у нас гости — мистер и мисс Финч. Вы все знаете их отца. Прежде чем начать проповедь, я прочитаю вам несколько сообщений.
Преподобный Сайкс перелистал какие-то бумажки, выбрал одну, далеко отставил её от глаз и прочёл:
«Собрание миссионерского общества состоится во вторник в доме сестры Эннет Ривз. Приносите с собою шитьё».
Потом стал читать по другой бумажке:
«Все вы знаете, какая беда приключилась с братом Томом Робинсоном. Он с детства был добрым прихожанином „Первой покупки“. Весь денежный сбор сегодня и в следующие три воскресенья пойдёт Элен, его жене, чтобы она могла прокормить детей».
Я ткнул Джима в бок:
— Это тот самый Том, которого Аттикус будет за…
— Ш-ш!
Я обернулась к Кэлпурнии, но и рта не успела раскрыть, а она уже шикнула на меня. Пришлось покориться, и я стала смотреть на преподобного Сайкса — он, кажется, ждал, чтобы я угомонилась.
— Попросим нашего регента начать первый псалом.
Со своей скамьи поднялся Зибо, прошёл меж рядов, остановился перед нами и повернулся лицом к пастве. В руках у него был растрёпанный сборник псалмов. Зибо раскрыл его и сказал:
— Мы споём номер двести семьдесят третий.
Этого я уже не могла выдержать.
— Как же мы будем петь, у нас же нет слов?
Кэлпурния улыбнулась.
— Тише, малышка, — прошептала она, — сейчас увидишь.
Зибо откашлялся и таким гулким голосом, как будто далеко-далеко палили пушки, прочитал нараспев:
— Там, за рекой, лежит страна…
И словно чудом необыкновенно стройный хор сотней голосов пропел эти слова вслед за Зибо. Протяжным гуденьем замер последний слог, и вот Зибо уже говорит:
— Вовек желанна нам она…
И опять вокруг нас громко зазвучал хор; долго тянулась последняя нота, и, ещё прежде чем она замерла, Зибо прочитал следующую строчку:
— Нас выведет одна лишь вера на тот обетованный берег.
На этот раз паства замешкалась. Зибо внятно повторил строку, и хор пропел её. Как только вступал хор, Зибо закрывал книжку — знак всем собравшимся продолжать без его помощи.
И при замирающих звуках торжественного хора Зибо протянул:
— За той сияющей рекой обетованный ждёт покой.
Строку за строкой повторял за ним хор, стройно выводя простую мелодию, и, наконец, псалом закончился чуть слышно печальной и протяжной нотой.
Я поглядела на Джима, он исподлобья глядел на Зибо. Я тоже не могла опомниться от удивления, но мы слышали всё это своими ушами!
Потом преподобный Сайкс начал молиться о страждущих и недужных — так же молились и в нашей церкви, только мистер Сайкс просил господа бога о некоторых больных позаботиться особо.
В своей проповеди он обличал грех и очень строго повторил то, что было написано позади него на стене; предостерёг паству от горячительных напитков, от азартных игр и чужих женщин. Подпольная торговля спиртным — бич негритянского квартала, но женщины и того хуже! Опять, как в нашей церкви, я услыхала, что женщины грешны и нечисты, — видно, все священники только об этом и думают.
То же самое мы с Джимом выслушивали каждое воскресенье, разница была в одном — преподобный Сайкс с церковной кафедры свободнее высказывал своё мнение о каждом грешнике в отдельности: Джим Харди уже пять воскресений кряду не появляется в церкви, а он не болен. Констэнс Джексон следует быть осмотрительнее, как бы ей не рассориться с ближними своими, — до неё никому за всё существование квартала не приходило на ум городить забор назло соседу.
Проповедь кончилась. Преподобный Сайкс стал у столика перед кафедрой и призвал вносить пожертвования — это мы с Джимом видели впервые. Прихожане по одному выходили вперёд и опускали в чёрную эмалированную жестянку из-под кофе пять или десять центов. Мы с Джимом тоже пошли, наши монетки звякнули в жестянке, и нам было тихо сказано:
— Спасибо, спасибо.
К нашему изумлению, преподобный Сайкс высыпал деньги на столик и пересчитал. Потом выпрямился и сказал:
— Этого недостаточно. Нам надо собрать десять долларов.
Прихожане заволновались.
— Вы все знаете, зачем это нужно: пока Том в тюрьме, Элен не может оставить детей и пойти работать. Если каждый даст ещё десять центов, будет достаточно… — Преподобный Сайкс помахал рукой и крикнул кому-то через всю молельню: — Закрой двери, Алек. Никто не выйдет отсюда, пока мы не соберём десять долларов.
Кэлпурния порылась в сумочке, вытащила потрёпанный кожаный кошелёк и протянула Джиму блестящий четвертак.
— Нет, Кэл, — прошептал Джим, — мы сами. Где твои десять центов, Глазастик?
В церкви становилось душно, и я подумала — верно, мистер Сайкс хочет взять свою паству измором. Трещали веера, шаркали ноги, любителям жевать табак становилось невмоготу.
Я вздрогнула от неожиданности — преподобный Сайкс вдруг сказал сурово:
— Карлоу Ричардсон, я ещё не видел тебя у этого столика.
Худой человек в штанах цвета хаки вышел вперёд и опустил монету в жестянку. Паства одобрительно загудела. Потом преподобный Сайкс сказал:
— Пусть каждый из вас, у кого нет детей, пожертвует ещё десять центов. И тогда у нас будет достаточно.
Медленно, с трудом десять долларов были собраны. Двери растворились, повеяло тёплым ветерком, и мы вздохнули легче. Зибо стих за стихом прочитал «На бурных брегах Иордана», и воскресная служба кончилась.
Я хотела остаться и всё рассмотреть, но Кэлпурния повела меня по проходу. В дверях она задержалась, чтобы поговорить с Зибо и его семейством, а мы с Джимом поболтали с мистером Сайксом. У меня вертелось на языке сто вопросов, но я решила — после спрошу у Кэлпурнии.
— Мы очень рады, что вы пришли к нам сегодня, — сказал преподобный Сайкс. — Ваш папа — лучший друг нашего прихода.
Любопытство всё-таки одолело меня.
— А почему вы собирали деньги для жены Тома Робинсона?
— Разве вы не слыхали? — спросил преподобный Сайкс. — У Элен трое маленьких, и она не может работать.
— А почему ей не взять их с собой, ваше преподобие? — спросила я.
Негритянки, работавшие на хлопковых плантациях, всегда брали малышей с собой и усаживали их куда-нибудь в тень, обычно между двумя рядами кустов. Тех, кто ещё и сидеть не умел, матери привязывали себе за спину на индейский лад или завёртывали в пустые мешки из-под хлопка и клали на землю.
Преподобный Сайкс замялся.
— По правде говоря, мисс Джин Луиза, сейчас Элен не так-то просто найти работу… Когда наступит время собирать хлопок, я думаю, её возьмёт мистер Линк Диз.
— А почему ей сейчас не найти работу?
Преподобный Сайкс не успел ответить, Кэлпурния положила руку мне на плечо. И я послушно сказала:
— Спасибо, что вы позволили нам прийти.
Джим сказал то же самое, и мы пошли домой.
— Кэл, я знаю, Тома Робинсона посадили в тюрьму, он сделал что-то ужасно плохое, а Элен почему не берут на работу? — спросила я.
Кэлпурния в тёмно-синем муслиновом платье и высокой шляпке шла между мною и Джимом.
— Потому, что люди говорят, Том плохо поступил, — сказала она. — Никому не хочется… не хочется иметь дело с его семьёй.
— Кэл, а что он такое сделал?
Кэлпурния вздохнула.
— Старый мистер Боб Юэл заявил, что Том снасильничал над его дочкой, вот Тома и арестовали и засадили в тюрьму.
— Мистер Юэл? — Мне кое-что вспомнилось. — Есть такие Юэлы, они каждый год в первый день приходят в школу, а потом больше не ходят. Он из них, да? И Аттикус сказал, они настоящие подонки… Аттикус никогда ни про кого так не говорил. Он сказал…
— Вот это они самые и есть.
— Ну, если все в Мейкомбе знают, что за народ эти Юэлы, так все рады будут нанять Элен на работу… Кэл, а что это — насильничать?
— Спроси мистера Финча, он тебе лучше объяснит. Ты, верно, голодная? Преподобный отец сегодня что-то длинно проповедовал, всегда он не так скучно говорит.
— Он совсем как наш проповедник, — сказал Джим. — А почему вы так странно поёте псалмы?
— Ты про вторенье? — спросила Кэлпурния.
— Это называется вторенье?
— Да, мы так называем. Так всегда делалось, сколько я себя помню.
Джим сказал — отложили бы за год деньги с церковных сборов и купили бы сборники псалмов.
Кэлпурния засмеялась.
— А что от них толку? Читать-то всё равно никто не умеет.
— Как же так? — спросила я. — Столько народу, и никто не умеет читать?
Кэлпурния кивнула.
— Ну да. В «Первой покупке» читают, может, человека четыре… я в том числе…
— Ты в какой школе училась, Кэл? — спросил Джим.
— Ни в какой. Дай-ка вспомнить, кто же это меня научил грамоте? А, да, старая мисс Бьюфорд, тётушка нашей мисс Моди Эткинсон.
— Да разве ты такая старая?
— Я даже старше мистера Финча, — усмехнулась Кэлпурния. — Только не знаю, много ли. Мы с ним один раз стали вспоминать да рассчитывать, сколько же это мне лет… я помню немножко дальше него, стало быть, я и старше ненамного, женская-то память получше мужской.
— А когда твой день рождения, Кэл?
— Я справляю на рождество, так легче запомнить… а настоящего дня рождения у меня нету.
— Но ты по виду совсем не такая старая, как Аттикус, — запротестовал Джим.
— Цветные не так быстро стареют, как белые, по ним не так видно, — сказала Кэлпурния.
— Может быть, это потому, что они не умеют читать. Кэл, это ты научила Зибо грамоте?
— Да, мистер Джим. Когда он был мальчонкой, у нас тут и школы-то не было. А я его всё ж таки заставила учиться.
Зибо был старшим сыном Кэлпурнии. Если б я прежде об этом подумала, я бы догадалась, что Кэл уже пожилая — у Зибо у самого дети были почти взрослые, только я как-то об этом не задумывалась.
— Ты его учила по букварю? — спросила я.
— Нет, я ему велела каждый день выучивать страничку из священного писания, и ещё была книжка, по которой меня учила мисс Бьюфорд, — вам не угадать, откуда я её взяла.
Мы и не угадали. Кэлпурния сказала:
— Мне её дал ваш дедушка Финч.
— Да разве ты с «Пристани»? — удивился Джим. — Ты нам никогда не говорила.
— Ясно, с «Пристани», мистер Джим. Там и выросла, между «Пристанью» и имением Бьюфордов. Круглый год работала на Бьюфордов да на Финчей, а потом ваши папа с мамой поженились, я и переехала в Мейкомб.
— А какая это была книжка, Кэл? — спросила я.
— «Комментарии» Блэкстоуна.
Джим был ошеломлён.
— И по этой книге ты учила Зибо грамоте?!
— Ну да, сэр, мистер Джим. — Кэлпурния застенчиво прикрыла рот рукой. — У меня других книг нету. Ваш дедушка говорил, что мистер Блэкстоун писал превосходным языком…
— Значит, вот почему ты говоришь не так, как все, — сказал Джим.
— Кто все?
— Все цветные. Кэл, а ведь в церкви ты говорила так же, как они…
Мне никогда и в голову не приходило, что у нашей Кэлпурнии есть ещё другая жизнь. Оказывается, она может существовать как-то отдельно, вне нашего дома, да ещё знает два языка!
— Кэл, — сказала я, — а для чего ты со своими разговариваешь, как… как цветные, ты ведь знаешь, что это неправильно?
— Ну, во-первых, я и сама чёрная…
— Всё равно, зачем же тебе ломать язык, когда ты умеешь говорить правильно? — сказал Джим.
Кэлпурния сбила шляпку набок и почесала в затылке, потом старательно поправила шляпку.
— Как бы это вам объяснить, — сказала она. — Вот бы вы с Глазастиком стали у себя дома разговаривать как цветные, — это было бы совсем не к месту, верно? А если я в церкви или со своими соседями стану говорить как белая? Люди подумают — я совсем заважничала.
— Но ведь ты знаешь, как правильно! — сказала я.
— А не обязательно выставлять напоказ всё, что знаешь. Женщине это и не к лицу. И, во-вторых, людям вовсе не по вкусу, когда кто-то умней их. Они сердятся. Хоть и говори сам правильно, а их не переменишь, для этого им надо самим научиться, а уж если они не хотят, ничего не поделаешь: либо держи язык за зубами, либо говори как они.
— Кэл, а можно мне иногда с тобой повидаться?
Кэлпурния поглядела на меня с недоумением.
— Повидаться, дружок? Да мы с тобой видимся каждый день.
— Нет, можно прийти к тебе в гости? Как-нибудь после работы? Аттикус меня проводит.
— Пожалуйста, когда захочешь, — сказала Кэлпурния. — Мы тебе всегда будем рады.
Мы шли по тротуару мимо дома Рэдли.
— Посмотрите-ка на веранду, — сказал Джим.
Я оглянулась на дом Рэдли — вдруг его таинственный обитатель вылез подышать свежим воздухом? Но веранда была пуста.
— Да нет, на нашу веранду посмотри, — сказал Джим.
Я посмотрела. В качалке — прямая, непреклонная и неприступная, с таким видом, будто она здесь провела весь свой век, — сидела тётя Александра.
Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дальше: 13
