Тетрадь первая

В детстве было положено начинать дневник с объяснения, для чего он ведется. Все девочки писали одно и то же. Про прекрасного принца, которому они отдадут дневник в придачу к руке и сердцу. Я тоже писала такую чушь. Сейчас это кажется невероятным, но когда-то я всерьез мечтала о принце. Чтобы он приехал за мной в гимназию (непременно в гимназию, а не домой, чтобы все обзавидовались!) в высокой золотой карете цугом, чтобы форейтор трубил в рог, а грум объявил бы на всю Атаманскую, что к Фане Фельдман приехал принц. В своих глупых мечтах я заходила так далеко, что рисовала в воображении сцены моего кокетства. Все девочки толпятся у окон, любуясь каретой; воображала: Соня Абрамович от зависти падает в обморок, а я стою как ни в чем не бывало и думаю – выходить мне или нет? Это я-то, которую после спектакля приходится придерживать за фалды, чтобы я не выбегала кланяться вперед всех! Да я бы к этому принцу в окно выпрыгнула прежде, чем карета подъехала бы к входу, и переломала бы все кости! Хорошо, что принц так и не приехал.

Я хотела написать совсем о другом, но в голову полезла чушь, и рука послушно ее записала. Надо бы вырвать лист и начать писать заново, но рука не поднимается вырывать листы из такой хорошей глянцевой шестидесятикопеечной тетради. Я же себя знаю – за час изорву всю тетрадь. И зачеркивать тоже не хочется, пусть останется так. Леночка Фрейфельд, которая занималась со мной математикой, говорила, что в дневниках нельзя ничего зачеркивать. Дневник – это голос души. Леночкины уроки были единственными, которые мне нравились. Мы болтали обо всем, кроме математики. Было очень интересно разговаривать со взрослой девушкой. Семь лет разницы – это же бездна. А потом Леночка спохватывалась и шепотом, чтобы не слышала мама, диктовала мне, что я должна написать в тетради. Думаю, что мама все знала, но не вмешивалась. Она знала, что к математике у меня нет никаких способностей, и, в отличие от отца, понимала, что в дырявом кувшине вода не удержится. Но отец настаивал, чтобы я занималась. Леночку мама пригласила потому, что хотела дать возможность заработать бедной еврейской девушке. Мне вообще везет на людей с именем Елена. У меня до сих пор хранится картинка от шоколада Guerin-Boutron с портретом греческой принцессы Елены. Мама восхищалась ее красотой и говорила: вот принцесса, которая вышла замуж по любви. Я когда-то удивлялась: а разве может быть иначе? Мама вздыхала и гладила меня по голове. Я понимала, что она хотела сказать этим вздохом. Мой отец из тех людей, которые вызывают уважение, но не любовь.

Тетрадь – две прекрасные тетради – мне подарила на Пасху Павла Леонтьевна, для того чтобы я записывала в них свои роли. Не списывала бы текст, а записывала мысли, которые меня посещают, чтобы ничего не упустить. Это очень правильный совет, Павла Леонтьевна не дает плохих советов. Пока думаешь о роли, в голове мысли так и роятся, но за пять минут до репетиции куда-то исчезают. Передавая мне подарок, Павла Леонтьевна сконфуженно улыбалась и говорила, что праздник есть праздник и что вероисповедование не препятствует тому, чтобы порадоваться вместе со всеми. Пасха в этом году выдалась нерадостная, да и Песах был не лучше. Времена нынче такие, что всем не до радости. Сейчас на смену большевикам пришли немцы и сердюки. Кто знает, чего от них ждать?

Когда я услышала про праздник и вероисповедование, со мной случилась истерика. Я хохотала как безумная. Павла Леонтьевна и Наталья Александровна, которую я никак не привыкну называть Татой, испугались. Тата пыталась дать мне воды, но я выбила кружку у нее из рук. Хорошо, что это была медная кружка, а не фарфоровая чашка. Мы «допиваем», как выражается Павла Леонтьевна, остатки роскошного чайного сервиза на дюжину персон, подаренного ей поклонниками ее таланта. Я говорю проще: добиваем, но пока еще осталось несколько чашек и блюдец вместе с чайником без крышки. Крышка – пустяк, ее спокойно можно заменить блюдцем.

Закончив смеяться по причине утраты сил, я отдышалась и рассказала, в чем дело. Когда я впервые в жизни собралась покинуть родительский дом, отец устроил скандал. Обычно он старался выражать свое негодование тихо, ведь на первом этаже нашего дома находилась контора, но на этот раз потерял самообладание и кричал с балкона мне вслед так, что слышала вся улица. Смысл его криков можно было передать двумя словами: «Убирайся, неблагодарная!» Но отец любил говорить красиво и даже в гневе следовал этой привычке. Среди множества фраз была и такая: «Забыв свой дом, ты станешь праздновать Песах с гоями!» Ее-то я и вспомнила. Слова отца оказались пророческими. Я даже получила на Пасху подарок от Павлы Леонтьевны. Стыжусь, что сама не подумала о том, что надо ей сделать подарок.

На пароходе, плывшем в Евпаторию, я встретила подругу детства Розочку Дворкович, которая теперь уже стала Гозман, и узнала от нее новости о своих. Толком Розочка ничего сказать не могла, потому что ее муж-дантист не входил в круг знакомых отца и они не бывали у нас дома. Но хотя бы я узнала, что родители с братом живы и, кажется, здоровы. Розочка не слышала, чтобы кто-то из наших был болен, а такие слухи разносятся мгновенно. Чужое горе вкуснее чужой радости. Несмотря на нашу ссору с отцом, я часто о нем вспоминаю. Мой отец очень упрям, и это упрямство часто идет ему во вред, как в делах, так и в жизни. О таких говорят, что он делает для себя то, что ему и десять врагов не смогли бы сделать. Если он вбил в свою голову, что актерство есть неприличное занятие для девушки из приличной семьи, то его невозможно переубедить. Интересно, что бы он сказал, узнав, что в нашей труппе есть графиня, дочь действительного статского советника? Я тоже упряма, и если у отца язык как молот, то мой словно бритва. Могу зарезать одним словом. Когда отец бил себя в грудь кулаком и кричал, что его знает вся губерния, а я собираюсь его опозорить, я сказала, что Коммисаржевскую знает вся Россия, а Сару Бернар – так весь мир. Сара Бернар пришлась очень кстати. О Коммисаржевской отец еще мог сказать, что гои могут сходить с ума как им вздумается и честному еврею нет до этого дела. Но про Сару Бернар этого не скажешь, она еврейка. Отец покраснел так густо, что я забеспокоилась, как бы с ним не случилось удара. Незадолго до того умер от удара наш дворник, кухаркин муж. Колол дрова, взмахнул топором и осел на землю. Я видела его лицо, оно было багровым.

Когда у отца заканчивались доводы, он ставил мне в пример сестру. То был его ultima ratio regum: «А вот Белла…» – «Я Фаня, а не Белла!» – кричала я в ответ. Удивительная логика! Неужели сестры должны думать и поступать одинаково только потому, что они сестры? И братья должны следовать тому же правилу? Что за глупость? Сестра моя всегда думала только о замужестве и больше ни о чем. Очень боялась, что ей придется выйти замуж за нелюбимого. Этого все девицы боятся. Но сестре повезло, она вышла замуж по любви. Вернее будет сказать, немного по любви, немного из практических соображений. Пополам напополам, как говорят в таких случаях. Но то моя сестра, а то я. Единственному мужчине, к которому у меня возникли чувства, я сразу же заявила, что сцена – это моя жизнь и я готова пожертвовать всем, но только не ею. Мне казалось, что он меня поймет, потому что он тоже был служителем муз, как и я. Только служил не Мельпомене, а Эрато. Писал такие стихи, что я влюбилась в него, кажется, на третьей строчке. И сразу же соорудила в воображении пьедестал, на который водрузила свой идеал. Его видела Чеховым, а себя – Ольгой Книппер. (В скобках замечу, что ее фамилия совершенно не годится для афиш, потому что царапает слух. Книппер-выпер-триппер… Фельдман и то лучше. Вот Коммисаржевская – это совсем другое дело.) Увы, мой идеал оказался с гнильцой. Он не смог понять моей приверженности к театру. Павла Леонтьевна считает (и не без оснований!) что мужчины неспособны чувствовать так глубоко и тонко, как чувствуем мы, женщины. Мужчины более несдержанны в выражении своих эмоций, от этого им и кажется, что они чувствуют по-настоящему. И если они кого-то способны понять, то только себя. Как шутит Павла Леонтьевна, у мужчин есть одно-единственное достоинство: они аплодируют энергичнее женщин. За это им можно простить некоторые недостатки.

Как бы то ни было, но я признательна отцу за то, что он укрепил меня в желании стать актрисой. Если бы он этому не противился, если бы я знала, что меня ждут дома с распростертыми объятиями, то, возможно, сдалась бы после первых же неудач. Вернулась бы домой, вышла бы замуж и лишь иногда, под настроение, вспоминала бы о своей мечте. Если бы… Но я знала, что после наших споров и того, что он кричал мне вслед, я могу вернуться в Таганрог только известной актрисой. Такой, как Сара Бернар. Чтобы меня встречала на вокзале толпа поклонников, а городской голова поднес хлеб-соль на серебряном блюде. Чтобы афишами с моим именем были заклеены все тумбы, а моя фотография красовалась бы на первых страницах газет. Только так я могу вернуться, и никак иначе. Иначе будут презрительные взгляды и снисходительные усмешки, а также вечное: «Говорил же я тебе». Нет! Не хочу!

Я знаю, что отец станет искать мое имя в каждой газете, которая попадется ему в руки. Непременно станет, хоть и кричал, что постарается поскорее забыть о том, что у него была такая дочь, как я, которая опозорила его перед людьми. Когда я взяла себе псевдоним, то отправила отцу телеграмму. «Фаина Фельдман стала Фаиной Раневской и больше не позорит имени своего отца» – было написано в ней. Почтовая барышня смотрела на меня с брезгливым интересом, не иначе как приняла меня за проститутку. Мечтаю о том, как когда-нибудь выйду на сцену и увижу, что в зале сидят мои родители. Я уже знаю, что я сделаю. Соберу после спектакля в охапку цветы, которыми меня забросают поклонники, и преподнесу им. Возможно, даже скажу какой-нибудь экспромт.

Я исписала чуть ли не дюжину страниц (как только хватило усердия?), а вот о главном так и не написала. Не объяснила, почему и для кого я буду вести дневник. Пора объяснить и закончить на этом. Я собиралась писать в день по страничке, а написала вон сколько. Дело в том, что мне страшно. Я чувствую себя лепестком, подхваченным бурей. Мне кажется, что мир сошел с ума. Рухнул порядок, на котором все держалось, и теперь все летит в бездну. Сначала мне было весело наблюдать за этим процессом. Потом веселье улетучилось, осталось только любопытство. Но после того, как я чудом избежала расстрела (это было еще до знакомства с Павлой Леонтьевной), в душе моей поселился страх. Поселился и никуда не уходит. Меня сняли с поезда под Ростовом какие-то революционные солдаты, больше похожие не на солдат, а на разбойников. До сих пор стоят перед моими глазами их бородатые ухмыляющиеся физиономии. Солдаты узнали во мне «барыню» и собрались меня расстрелять. Другие мысли не пришли в их дурные головы, потому что я тогда только оправилась от инфлюэнцы и выглядела ужасно. Лицо бледное, с заострившимися чертами, волосы колтуном, под глазами черные круги. Если бы сообразила повязать платок вместо шляпки, то солдаты бы, наверное, меня не тронули, приняв за свою. Но не сообразила и чуть было не отправилась на тот свет (недавно услышала выражение «отправить в штаб к генералу Духонину»). Не могу выразить словами страх, охвативший меня при мысли о том, что сейчас я (я! я! я!!!) буду убита. Солдаты останутся, а меня не будет. За что? Почему? Это же несправедливо!

Страх придал мне сил. Сорвав с головы злополучную шляпку (единственную мою приличную шляпку), я ударила ею по лицу ближайшего солдата, обругала его последними словами и стала кричать, что я бедная девушка, прислуга, которой подарила шляпку барыня, и теперь за эту шляпку меня хотят расстрелять. Если бы я так выразительно играла на сцене, то сорвала бы невероятные аплодисменты. Солдат мог меня застрелить, мог ударить прикладом, но мой натиск, а в особенности те слова, которые я ему кричала, ошеломили его. Я ругалась неизящно и грубо, как площадная торговка, и продолжала колотить солдата шляпкой. Он смешно отмахивался от меня рукой, а его товарищи начали смеяться и подзадоривать меня. Поняв, что меня не собираются ни удерживать, ни расстреливать, я смачно плюнула под ноги моим мучителям и швырнула туда же шляпку. Все равно она уже так измочалилась, что не годилась для носки. А потом я ушла, не торопясь и продолжая сетовать на то, как несправедливо меня обидели. Могла бы идти и побыстрее, потому что поезд, в котором остались мои вещи, ушел прямо перед моим носом. Хорошо еще, что деньги и документы были при мне, спрятанные в самом надежном для женщины месте, куда солдаты еще не успели добраться. Успокаивая себя тем, что жизнь дороже вещей, я забилась в какой-то заплеванный угол и стала ждать следующего поезда, не имея представления о том, когда он придет. Никто не имел об этом представления. От страха я дрожала, лязгала зубами. Окружающие решили, что я тифозная. Кто-то отправился за каким-то фельдшером, но фельдшер так ко мне и не пришел. Сомневаюсь, чтобы в этом хаосе мог быть фельдшер. Какая-то сердобольная женщина дала мне краюху черствого хлеба и луковицу. Я грызла луковицу и удивлялась тому, что на моих глазах не выступают слезы. Да что там слезы! Я и вкуса не чувствовала, и есть не хотела, так мне было страшно. Ела только потому, что больше нечем было заняться.

С тех пор я боюсь того, что жизнь моя может оборваться в любое мгновение. Я пропаду в этом омуте, ничего после себя не оставив и не прославив своего имени. О какой славе может идти речь, если чаще всего мое имя не упоминается на афишах? Много чести для Раневской писать ее на каждой афише. Вот потому я и решила вести дневник. Хочется знать, что после меня останется что-то на память. Возможно, мои записки попадут в руки моих родителей. Кто знает? В жизни случаются удивительные совпадения. А как только жизнь наладится (я верю, что так оно и будет), я перечту то, что написала, всплакну над былым и сожгу эту тетрадь. А пока пусть она мне послужит. Ту тетрадь, что в зеленой обложке, я назначила для записей, касающихся моих ролей, а эту, синюю, – для дневника.

На сегодня достаточно. Уже руку сводит судорогой. С гимназической поры не писала так много, да еще и по своей воле. Сейчас, как чернила высохнут, покажу дневник Павле Леонтьевне. Она должна знать о его существовании. На всякий случай. В последнее время я привыкла делать многое «на всякий случай» и жить с оглядкой. Иногда сама себя не узнаю, удивляюсь. Такое чувство, будто за прошедший год постарела на двадцать лет.

Павла Леонтьевна дала мне еще один совет, касающийся моего дневника. Не следует указывать много имен. Лучше заменять имена инициалами. Самые близкие люди, такие как она, не в счет. Мы хорошо понимаем друг друга, а вот не очень близких людей упоминание их имени в моих записках может покоробить. Если говорить о самой Павле Леонтьевне, то сокращать ее имя кажется мне верхом неуважения с моей стороны. Она мой друг и моя наставница, она относится ко мне с необыкновенной добротой, ее семья стала моей семьей. Я просто боготворю Павлу Леонтьевну. Мне очень приятно произносить ее имя и писать его на бумаге. Она требует, чтобы в домашнем кругу я называла ее по имени, но у меня язык не поворачивается. В ней заключено столько подлинно аристократического величия, что немыслимо назвать ее Павлой и, тем более, Поленькой.

Догадываюсь, почему Павла Леонтьевна дала мне такой совет. Она крайне деликатна и ни за что не скажет чего-то такого, что может меня задеть. За исключением тех случаев, когда речь идет об актерстве. Тут уж она не дает мне спуску. Обращает внимание на самые незначительные промашки и заставляет повторять каждую реплику до тех пор, пока она не прозвучит естественно и убедительно. А потом всплеснет руками: ах, Фанни, я тебя совсем замучила своими придирками. Давай пить чай! Мы пьем чай, и я плачу от умиления и признательности (на самом деле плачу), когда Павла Леонтьевна подкладывает мне в чашку лишний кусок сахара. Дело не в сахаре, хотя настоящий сахар в наше время стал едва ли не драгоценностью, а в той нежности, с которой она заботится обо мне. Так вот, я догадываюсь, что истинная причина, побудившая Павлу Леонтьевну дать мне такой совет, кроется в том, что мы вчера узнали от С. И. У ее знакомой дамы на здешней городской свалке большевики расстреляли мужа, скромного почтового чиновника, ревматика, совершенно далекого от политики. Расстреляли беднягу из-за того, что он был упомянут в каких-то бумагах, найденных у графа Владимира Мамуна, сына бывшего городского головы Евпатории. Графа Мамуна тоже расстреляли. А я же в глазах большевиков – классовый враг, дочь купца первой гильдии. Я как могла скрывала это, говорила, что мой отец держал бакалейную лавчонку. В Таганроге на самом деле был бакалейщик Фельдман, только не Гирш, а Исаак. Но моя подруга Розочка, которую я встретила, когда плыла в Евпаторию, разболтала о моих родителях всему пароходу. Теперь вся труппа знает, что я дочь «того самого Фельдмана из Таганрога». И это совсем не та слава, которой я могла бы радоваться. Я бы предпочла, чтобы про моего отца говорили: «Это тот самый Фельдман, который отец актрисы Раневской». У большевиков мы с Павлой Леонтьевной были бы, что называется, «два сапога пара», потому что она из потомственных дворян. Это еще хуже, чем быть дочерью купца первой гильдии. Никогда не думала, что я, мнящая себя патриоткой своего отечества, буду радоваться приходу немцев. Но радуюсь. С ними спокойней. Но кто знает, как могут измениться обстоятельства? Я слышала, что большевики подписали с немцами мир, и боюсь, что немцы могут отдать им Крым. Выторгуют себе что-то и отдадут. Отец любил повторять, что литвак и немец при желании даже с чертом договориться могут. Но большевики любят театр, это и я успела заметить, и другие члены нашей труппы. А вот нужен ли русский театр немцам, это еще бабушка надвое сказала. Мне немцы представляются нетеатральной нацией. У них и пьесы сплошь неуклюжие, неостроумные. «Коварство и любовь» Шиллера не может спасти даже блистательная игра актеров. Пример: я видела Юрьева в этой пьесе, также видела его в «Разбойниках», но видела и в «Дон Жуане» и «Борисе Годунове». Играл он неизменно блестяще, но впечатление от спектаклей было совершенно разным. Павла Леонтьевна очень метко сравнивает хорошую пьесу с шампанским. Хорошая пьеса бьет в голову актерам, создает настроение, кураж, поднимает в небеса. А скучная пьеса камнем тянет вниз, не дает развернуться таланту. Получается как в той поговорке: облако велико, а дождик маленький. Недаром же Павла Леонтьевна выбрала для моего дебюта (то был подлинный дебют, потому что все, что было до него, я считаю не заслуживающим внимания) роль итальянской певицы Маргариты Каваллини из «Романа» Шелдона. Эту пьесу можно обозвать как угодно, но скучной ее не назовет никто. Она бьет в голову, как шампанское. Мне нравится пьеса, мне нравится моя роль, мы репетируем второй месяц (каждый день, даже на пароходе репетировали!), но я ужасно трушу. Больше всего боюсь не того, что меня не примут зрители, а того, что Павла Леонтьевна сочтет меня бездарностью и откажется иметь со мной дело. Ее признание для меня важнее всего на свете. Павла Леонтьевна добра, она ангел, но она не станет зря тратить время и силы. Я должна доказать, что достойна ее внимания, что заслуживаю иметь такую наставницу, как она.

Я ужасно трушу. Во время знакомства с местным театром едва не лишилась чувств от волнения, когда представила себя на сцене. Долго стояла на террасе. Притворялась, будто любуюсь морем, а на самом деле приходила в себя на воздухе. Мне рассказали, что театр открывала труппа Михаила Медведева. Пели «Жизнь за царя». В спорах с отцом Медведев был моим козырем, наравне с Сарой Бернар. Сара Бернар была женщиной, зато Медведев был сыном белоцерковского раввина Бернштейна. Белоцерковские Бернштейны приходились дальней родней нашему таганрогскому доктору Шамковичу, который учился в гимназии вместе с Чеховым. Он рассказывал, что отец Медведева очень хотел, чтобы его сын стал кантором, но сильно на этом не настаивал и предоставил сыну возможность самому выбирать свой жизненный путь.

Театр большой, обещают аншлаг. Павла Леонтьевна радуется, а я трушу, трушу, трушу. Если сто раз напишу это слово, то все равно не передам, как я боюсь своего дебюта. Я волнуюсь, даже когда сплю. От волнения я делаю один промах за другим. Смеюсь, как лягушка, переигрываю с итальянским акцентом, несмотря на то что брала несколько уроков у настоящего итальянца (Павла Леонтьевна очень хвалила меня за такое рвение, но будет ли от всего этого толк?), жестам моим недостает естественности. Чувствую себя деревянной куклой, которой управляет неумелый кукловод. Написала неправду. Кукловод у меня замечательный, это я никуда не гожусь. У моей дорогой Е. Г. (вот, я следую совету Павлы Леонтьевны и пишу инициалы вместо имен) есть чудесное выражение – «марципан гороховый». Им она называет никудышных бесталанных актеров. Не хочу оказаться гороховым марципаном. Если провалюсь, то скажу всем, что решила уехать домой, а сама утоплюсь в море. Один гимназист рассказывал мне, что в море топиться проще, чем в реке, потому что вода соленая. Не помню, в чем была суть, но в случае провала состояние мое будет таким, что я и в луже смогу утопиться. Если я не смогу сыграть роль после того, как со мной целых два месяца мучилась такая гениальная актриса, как Павла Леонтьевна, то это будет означать, что никакого толку из меня не выйдет. Мало мне своих волнений, так еще и приходится целоваться на сцене с А., а от него всегда сильно разит чесноком. Но этому горю легко помочь. Я могу сама наесться чеснока перед премьерой, но что делать со всем остальным? Павла Леонтьевна говорит, чтобы я забыла обо всем своем и думала только о Маргарите. Я стараюсь, но ничего не выходит. Мысли постоянно сбиваются. Да и как им не сбиваться, если играю Маргариту, всего лишь играю, вместо того чтобы стать ею. Я стараюсь, я очень стараюсь, утро начинаю с пения итальянских песен. Услыхав мое громкое «Vieni sul mar, vieni a vogar…» птицы в страхе улетают, а собаки начинают выть. Черт с ними, с птицами и собаками. Как бы зрители не освистали и не разбежались бы в самом начале! Милая С. И., желая подбодрить меня, рассказывает о своем дебюте. Она играла Липочку в «Своих людях» вместо заболевшей примы (такая вот выпала удача) и от волнения вместо «разодета, как игрушка али картинка журнальная» сказала «раздета, как на картинке». Ужас и стыд! Допустить столь вульгарную оговорку, да еще и на первой же минуте! Но, к счастью, никто, кроме суфлера, который погрозил С. И. пальцем и сделал страшные глаза, этой оговорки не заметил.

С. И. открыла мне свой секрет. Оказывается, она тоже волнуется (до сих пор!) перед выходом на сцену. И, чтобы успокоиться, декламирует негромко отрывок из державинской «Благодарности Фелице». Когда поверх струистой влаги благоприятный дунет ветр… Отрывок надо выбирать трудный для произношения, но такой, чтобы нравилось его декламировать. Я вначале захотела выбрать из Пушкина, но одернула себя. Пушкиным можно восхищаться, Пушкиным можно наслаждаться, Пушкиным можно упиваться, но нельзя успокаиваться Пушкиным. Это, на мой взгляд, неприлично. Потом вспомнила милого поэта Игоря Северянина. Когда-то, попав под впечатление звучности его псевдонима, я подумывала о том, чтобы назваться Фанни-Фиалкой или Фанни-Греческой. Е. Г., узнав о моих планах, тонко и необидно меня высмеяла. Редко кто умеет высмеять необидно, для этого надо иметь не только острый ум, но и доброе сердце. Я передумала и не стала фиалкой.

У Игоря Северянина я выбрала отрывок про элегантную коляску, привлекший меня своей необычностью. «Элегантная коляска, в электрическом биенье, эластично шелестела по шоссейному песку, в ней две девственные дамы, в быстро-темпном упоенье, в ало-встречном устремленье, это пчелки к лепестку». Опробовала на последней репетиции. Убедилась, что действует, и поблагодарила С. И. за добрый совет. Надо будет попросить С. И. дать мне несколько уроков аристократических манер. С манерами, благодаря нашей бонне Эмилии Генриховне, дело у меня обстоит неплохо, но мне не хватает аристократизма, который С. И. впитала с молоком матери. Она умеет одним взмахом лорнета выразить свое отношение к собеседнику. А как она держит бокал! Как пьет из него! Но С. И. волшебно перевоплощается, если надо сыграть простолюдинку. В роли Старой Виттихен она выглядит настоящей ведьмой.

Я хочу научиться всему и сразу, а Павла Леонтьевна и С. И. советуют мне не торопиться. «Не торопитесь жить, милая», – это любимое присловье С. И. А как мне не торопиться? Мне уже пошел третий десяток, а я еще ничего не успела сделать. Лешковскую и Массалитинову в мои годы приняли в труппу Малого театра.

Евпатория стала совершенно другой. Мне кажется, будто я здесь впервые.

Почти забыла о том, что собралась и даже начала вести дневник. Синяя тетрадка лежит без дела, зато зеленая исписана уже порядком. Я ношу ее с собой постоянно. Откланявшись, бегу в свою каморку и начинаю записывать мысли, пришедшие в голову во время спектакля. Самые ценные мысли посещают меня на сцене, причем во время спектакля, а не на репетициях. Павла Леонтьевна убеждена, что дело в зрителях. Присутствие зрителей делает меня собранной и придает сил. Она права. Я трусила и продолжаю трусить ровно до того момента, как ступаю на сцену и вижу тысячу незнакомых лиц. Страх уходит, и я сама тоже куда-то исчезаю, чтобы не мешать моей Маргарите. Прежде со мной такого не случалось. Павла Леонтьевна считает, что это происходит оттого, что я впервые в жизни по-настоящему вошла в роль. Благодаря ее помощи. Это я дописала про помощь. Сама Павла Леонтьевна настолько деликатна, что ничем не подчеркивает свою причастность к моему триумфу. С ее слов выходит так, будто все произошло благодаря моему таланту, без ее участия. Милая Павла Леонтьевна! Если я всю свою жизнь посвящу ей, то все равно не смогу отплатить ей за то, что она для меня сделала.

Когда я пишу «триумф», то немного преувеличиваю. Настоящего триумфа не было. Меня не выносили из театра на руках, не засыпали цветами, и местные газеты не торопятся слать ко мне репортеров. Но мне аплодировали и кричали «браво», хотя я ожидала свиста. И на фоне моих ожиданий эти аплодисменты можно считать триумфом. Павла Леонтьевна придерживается того же мнения. Мы отпраздновали день рождения актрисы Раневской. Тата испекла рыбный пирог. Тата – изумительная мастерица. Ирочка, побывав на премьере, нарисовала меня в роли Маргариты. Очень сильно мне польстила, я сама себя не узнаю. Предсказала Ирочке славу великой портретистки. Людям нравится, когда им льстят, хоть словом, хоть кистью. Ирочка ответила, что будет актрисой, как мама. Не сомневаюсь, что и на этом поприще талантливый ребенок добьется успеха.

Я наконец-то разгадала секрет моей новой семьи. Если бы не думала столько о своей роли, то разгадала бы его давно. Этот секрет – любовь. Мы все любим друг друга (я, наверное, сильнее всех) и каждую минуту стараемся проявить эту любовь. Ирочке совсем не обязательно было рисовать меня, а Тату никто не просил печь пирог, с которым она возилась больше, чем со свадебной гефилте фиш. У нас дома гефилте фиш готовили кусочками, что еще труднее. Мама считала, что нам с сестрой надо уметь стряпать, и вместе с кухаркой учила нас. Сестра, стоило ей только уколоть костью палец, начинала ныть, что она не собирается быть кухаркой и не хочет учиться стряпне. Мама на это строго отвечала, что кухарками мы не будем, но будем хозяйками, а любая хозяйка должна разбираться в том, что делается на кухне. Иначе она не сможет указать кухарке на ее просчеты и недостатки. Я никогда не возражала против этих кухонных уроков. Не потому что люблю стряпать (нет, не люблю), а потому что кухарки встречаются во многих пьесах. Чтобы правильно показать человека, надо хотя бы в общих чертах иметь представление о его профессии, знать особенности национального характера и пр. Взять хотя бы такой персонаж, как купец первой гильдии. Невозможно сыграть просто купца, зрители освищут. Надо понимать, кто он, этот купец. Русский? Еврей? Или он из староверов? Различий много. Где он проживает? Московские купцы выглядят совсем не так, как таганрогские. Для того и нужна актеру тетрадка, чтобы записывать туда все нюансы, касающиеся роли. Драматург об этих нюансах не напишет, иначе каждая пьеса будет размером с Талмуд. Зритель этих нюансов не увидит, он пришел наслаждаться искусством, а не изучать персонажи. Но если у кого-то из персонажей чего-то недостанет, то зритель это сразу же почувствует. Невозможно перевоплотиться, не имея понятия о том, в кого ты перевоплощаешься. Поручи дураку строить дом, он выроет колодец. Я придумала своей Маргарите Каваллини биографию. Я знаю, откуда она родом, я знаю обстановку ее дома, имена ее подруг, я знаю, кто были ее родители, я знаю о ней все-все. Эти нюансы – кирпичики, из которых строится образ. Когда мы смотрим на дом, мы не думаем о кирпичах и не замечаем их, но стоит только одному кирпичу выпасть, как дыра сразу же бросается в глаза и из нее тянет сквозняком.

Кажется, у меня появились поклонники. В первых рядах начала узнавать некоторые лица. Никто пока еще не приглашал ужинать. Павла Леонтьевна вспоминала, что в былые времена вершиной сомнительного «успеха» являлось приглашение ехать кутить к цыганам на всю ночь. В Нижнем один ее поклонник, чересчур рьяный и очень влиятельный, устроил настоящую осаду театра. Расставил у всех выходов своих людей с наказом не выпускать Павлу Леонтьевну. Очень уж он мечтал с ней отужинать (и не только). Но глупец не учел, что имеет дело с великой актрисой. Загримировавшись старухой, Павла Леонтьевна без помех покинула театр, а поклонник на следующий день получил выволочку от полицмейстера и угомонился. Мечтаю, чтобы ради меня кто-то сделал нечто подобное. Но стоит мне взглянуть в зеркало, как мечты тут же улетучиваются. Павла Леонтьевна красива настоящей ангельской красотой. Мне до нее далеко. Во всех отношениях. Мой добрый ангел успокаивает меня, когда я раздраженно отшвыриваю от себя зеркало (одно я уже разбила). Она говорит, что все красавицы недовольны своей внешностью и только дурнушкам нравится, как они выглядят. Ссылается при этом на латынь: ubi nil vales, ibi nil velis. Стало быть, я исключение из этого правила, я недовольная дурнушка. Единственное мое богатство – это волосы. Надеюсь, что со временем добавлю к ним голос. Я постоянно занимаюсь декламацией и впитываю орфоэпию от Павлы Леонтьевны. Вспомнив про Демосфена, отправилась на берег, набрала в рот камушков и попыталась продекламировать «Анчар». Ничего не вышло, едва не подавилась. Выплюнула камни, расплакалась и ушла. Какая-то старуха привязалась и начала меня утешать. Не иначе как решила, что ходила к морю для того, чтобы утопиться. Что еще делать у моря в непогоду? Надо попробовать вместо камней сливы. Они крупные, не подавиться и держать их во рту должно быть приятнее, чем камни.

Случайно попался в руки старый номер журнала «Театр и искусство» с повестью Куприна о том, как он был актером. Никогда не думала, что автор бесподобного «Гранатового браслета», чудесной «Суламифи» и яркого «Поединка» мог написать такую пошлость, такой гнусный пасквиль! Моему возмущению нет предела! Как можно так писать о провинциальном театре? У Куприна кругом ленивые бездари! Но, применительно к театру, «провинциальный» не означает «низкопробный». Уж я-то могу судить об этом! Долго возмущенно трясла журналом перед Павлой Леонтьевной, читая ей вслух один отрывок за другим, потом рассвирепела настолько, что порвала чужой журнал. Моя милая Павла Леонтьевна смеялась так заразительно, что весь мой пыл куда-то испарился, и я начала смеяться вместе с ней. Оказалось, что она тоже читала этот пасквиль, очень давно. Я сказала, что для меня Куприна больше не существует, и попросила впредь никогда не упоминать его имени в моем присутствии. Встала в трагическую позу и заявила, что мне жаль слез, пролитых над «Гранатовым браслетом». Павла Леонтьевна рассмеялась пуще прежнего и посоветовала мне не следовать примеру тех, кто вместе с водой выплескивает из ванны ребенка. Куприн сильно погрешил против истины, собрав воедино, в один описываемый им театр, все плохое, что только могло иметь место, но разве стоит из-за одного пасквиля лишать себя «Гранатового браслета» или «Суламифи»? Возможно, что не стоит, но читать Куприна с былым удовольствием я уже никогда не смогу. Павла Леонтьевна в свое время прочла этот пасквиль entre les lignes и убеждена, что к написанию его Куприна побудило уязвленное самолюбие. «Я чувствую, что он страстно желал стать актером, попробовал, но не вышло, вот он и злобствует», – сказала она.

Я попыталась склеить журнал, но из этой затеи ничего не вышло. Слишком уж хорошо старалась, когда рвала его. Завтра пойду каяться перед его владелицей, здешней билетершей. Куплю ей конфет.

Нет, ну какой же все-таки мерзавец этот Куприн! Писателю, как человеку искусства, непростительно так отзываться об актерах. Даже если у самого роман с Мельпоменой не получился. Если когда-нибудь сподоблюсь написать пьесу, то уже знаю, чью фамилию дать самому отвратительному персонажу. Если бы я была мужчиной, то разыскала бы Куприна и вызвала на дуэль. Дуэль! Мне очень нравятся дуэли, особенно если все остаются живы! Это так возвышенно и благородно. Сердце мое замирало, когда Е. Г. рассказывала мне о дуэли двух поэтов, которую остряки окрестили «второй чернореченской дуэлью». С одним участником я впоследствии познакомилась, стихи другого произвели на меня сильное впечатление. Я радуюсь тому, что оба они остались живы. Но Куприна я бы застрелила, не дрогнув. Мне хочется верить, что застрелила бы, так сильно я его ненавижу.

Чтобы успокоиться, перечитываю записки Щепкина.

Видела во сне маму. Она сидела в своем любимом кресле и рассматривала альбом с фотографиями. Этому занятию мама может предаваться бесконечно долго. У нее превосходная память, которая по наследству перешла ко мне. Мама помнит, когда и при каких обстоятельствах была сделана та или иная фотография. Она перелистывает не страницы альбома, а свои воспоминания. Когда доходит до фотографии, на которой есть покойный братик, то плачет. Когда я вошла, мама закрыла альбом и долго смотрела на меня. Я ждала, что мама что-то скажет, но она только смотрела. Взгляд ее был очень печальным. Потом на улице закричали пьяные, и я проснулась. Сна уже не было. Захотелось написать маме письмо, что я и сделала. Теперь можно отправить письмо, потому что в Таганроге тоже немцы. Не удержалась и вложила в конверт афишу со своим именем. Мы возмущались тем, что афиши были напечатаны на дрянной тонкой бумаге, но якобы сейчас хорошей бумаги достать негде. Зато такие афиши превосходно помещаются в конверте. Маме будет приятно, отцу, как я надеюсь, тоже. Возможно, они вставят афишу в рамку и повесят в гостиной. С первыми афишами так можно поступать, это не mauvais ton.

Павла Леонтьевна хочет, чтобы я сыграла Шарлотту Ивановну в «Вишневом саде». «Раневская в роли Раневской – это анекдот», – шутит она. Я и сама понимаю, что еще не доросла до этой роли. Интересно, как по мере накопления опыта меняются взгляды и мнения. Когда-то, когда я ехала из Таганрога в Москву, мне казалось, что любая роль мне по силам. Ох уж это упоительное всемогущество неофитов! Ничего-то они не умеют, ничего не знают и ничего не боятся. Боязнь приходит с опытом. Обожжешься разок-другой – и начинаешь трезво оценивать свои возможности. Предложи мне Е-Б. сейчас роль Раневской, я бы отказалась. От Маргариты к Раневской – это все равно что из корнетов в фельдмаршалы. А вот Шарлотта мне по плечу. Павла Леонтьевна велела мне учиться фокусам и чревовещанию. «Чревовещанию выучиться несложно, надо только гороху хорошенько наесться», – глупо пошутила я, но моя неуклюжая шутка имела неожиданный эффект. Павла Леонтьевна смеялась до слез и сказала, что я не инженю, а комик. Когда, хотелось бы мне знать, я была инженю? Шарлотту решила списать с моей бонны Эмилии Генриховны, между ними есть сходство. Только вот фокусов Эмилия не знала, но зато чудесно пела романсы. С душой пела, проникновенно, так, что всех на слезу прошибало. Мне казалось странным, что ревельская немка так поет русские романсы. Теперь я догадываюсь, что наша Эмилия могла мечтать о сцене. Возможно, она даже пробовала себя на ней, прежде чем податься в гувернантки. Я решила, что моя Шарлотта будет неудавшейся драматической актрисой. Провал на сцене привел ее в цирк. Ее эксцентричность есть следствие невостребованного, перебродившего таланта. Шарлотта – далеко не второстепенная роль. Недаром Чехов хотел, чтобы ее сыграла Книппер, но та меньше чем на Раневскую не была согласна. В Таганроге Книппер не любили. Ревновали ее к Чехову, нашему великому земляку, и считали чересчур меркантильной. Много разного говорили о ней, и все нелицеприятное. Но для меня она – жена Чехова, и одно лишь это обстоятельство уже возводит ее на пьедестал. Она украсила своей любовью последние годы жизни Чехова, а те, кто упрекает ее в невнимании, просто не в состоянии понять, что актриса, если она настоящая актриса, больше всего на свете любит театр. Я ее понимаю, потому что сама такая. Театр для меня все, он моя жизнь и воздух, которым я дышу.

Шарлотта Ивановна – сапожник без сапог. Ей некого уже воспитывать, у нее никого нет, ее фокусы и вся ее эксцентричность есть не что иное, как жалкая попытка обратить на себя внимание. Ее собачка – это попытка скрасить одиночество. Я чувствую и понимаю Шарлотту, потому что совсем недавно, до встречи с Павлой Леонтьевной, я была такой же одинокой и неприкаянной. Некий поэтичный молодой человек сравнил меня с цветком, втоптанным в пыль. Слово «втоптанный» сильно меня задело. Я ответила поэту грубостью, после которой нашей недолгой дружбе пришел конец. Я ужасно непрактичная, ведь молодой человек писал пьесы. Он все порывался прочесть мне одну из них, а я тогда больше думала о хорошем ужине и мягкой постели, нежели о пьесах. Напрасно я так. Вдруг он стал бы моим Чеховым? (Это я шучу над собой, ведь второго Чехова на свете быть не может, точно так же, как не может быть второго Пушкина).

Павла Леонтьевна соглашается со мной, но советует добавить в толкование роли практицизма. «У Чехова все продуманно и мотивированно», – повторяет она. Шарлотта – гувернантка при взрослых детях. Раневская в любой момент может прогнать ее. Шарлотта выбрала себе роль домашнего (придворного) шута. Она забавляет всех, потому что иначе ее могут выгнать, а идти ей некуда. Буду думать еще над толкованием образа. Я уже додумалась до того, что в прошлом у Раневской и Шарлотты была какая-то общая тайна, но пока еще не поняла, нужно ли думать об этом дальше.

У Павлы Леонтьевны есть своя теория, суть которой заключается в том, чтобы начинающие актеры играли как можно больше разных ролей, не замыкаясь в одном амплуа. Она говорит, что амплуа погубило не один талант, потому что оно обедняет опыт, не дает актеру показать себя со всех сторон. Драматургов, по ее мнению, тоже следует менять. Нельзя застревать в одном драматурге, говорит она, советуя мне после Шарлотты присмотреться к Гоголю или Островскому. Присмотреться! Как будто все зависит только от моего желания! Как будто я вольна выбирать себе роли! Милая Павла Леонтьевна! Она хочет, чтобы я как можно скорее почувствовала себя большой, настоящей актрисой. Она держится со мной как с равной, приподнимает меня до своего положения. Должна отметить, что отношение ко мне в нашем нынешнем актерском товариществе сильно отличается от отношения в труппе Л. Там меня третировали, тонко, деликатно, но третировали. Я сильно переживала, и мои переживания не могли не сказаться на моей игре. Здесь же никто меня не третирует. Я со всеми на равных. Иначе и быть не может, ведь мне покровительствуют такие титаны, как Павла Леонтьевна и С. И. На деле главой нашей труппы является Павла Леонтьевна. Е-Б. самолично ведает только нашим повседневным укладом. Относительно всего, что связано с искусством, он советуется с Павлой Леонтьевной и не принимает решений без ее одобрения.

Относительно Шарлотты. Обдумав новую роль, я озадачилась собачкой. Зачем Чехов придумал собачку, я понимаю. Я не могла понять, как с ней быть. Мне приходилось видеть на сцене чучела собачек и кошек. Меня это коробило. Сразу же возникало впечатление искусственности. Придумала каламбур: искусство не терпит искусственности. При мысли о том, что мне придется таскать за собой чучело на цепочке, пропадало все желание работать над ролью. Я слышала про дрессированных собачек, но в Евпатории таких нет. В наше время никто не хочет дрессировать собачек. Выход подсказала наша многоопытная С. И. Она посоветовала мне найти старую собаку и хорошенько кормить ее перед спектаклем. Старые собаки имеют спокойный нрав, а хорошо насытившись, впадают в некое подобие спячки. Такая собака будет покорно ходить за мной, никак не раздражаясь ни на действие, ни на публику. Весьма удачно у здешней билетерши К. В. (той самой, у которой я взяла злополучный журнал с гнусным пасквилем Куприна) оказался прелестный белый шпиц. Именно такая собака мне и нужна. Буду с ним как настоящая Дама с собачкой. Я, правда, не блондинка, но зато шпиц белый. Шпица зовут Трезор. На мой взгляд, это имя больше подходит крупной сторожевой собаке, но имя не столь важно. Важно то, что Трезор имеет спокойный нрав и мы с ним уже подружились. По совету хозяйки, которая совершенно не сердится на меня за порванный журнал, я купила Трезору мясных обрезков, покормила его из своих рук, и теперь мы друзья. Как-нибудь прогуляюсь с ним по бульвару, чтобы он лучше привык ко мне.

Здесь совсем мирная, прежняя жизнь. Только плоховато с яствами, и от немецких мундиров в воздухе витает какое-то напряжение. Мы столько лет воевали с Германией, а теперь немцы хозяйничают в Евпатории. Они вежливы, некоторые офицеры приходят на спектакли, но все равно в них чувствуется нечто чужое. «Мир стал похож на дом Облонских, – горько шутит Павла Леонтьевна. – Все смешалось, и невозможно представить, чем все это закончится». Павла Леонтьевна верит в то, что все закончится хорошо, а мне как-то в это не верится. Кажется, что дальше будет только хуже. В феврале прошедшего года все радовались отречению императора. Казалось, что начнется новая, необыкновенная жизнь. Слово «свобода» звучало как нечто волшебное. Свобода! Республика! Долой войну! Свобода обернулась анархией и беспорядками. Война, которая прежде была далекой, вдруг стала близкой, люди посходили с ума. Я еще могла понять, когда Россия воевала с Германией, потому что это разные империи, у которых разные интересы, но меня ужасает, когда русские стреляют в русских. Белые, красные… Невозможно представить, что еще совсем недавно эти люди спокойно жили бок о бок друг с другом, ходили в одни и те же гимназии, посещали одни и те же театры и не помышляли о том, чтобы стрелять друг в друга. В детстве я зачитывалась «Les Misérables» и искренне сочувствовала Вальжану. Как оказалось, настоящие вальжаны сильно отличаются от литературных, причем не в лучшую сторону. Благородства и сострадания в них нет ни на грош. Нам каждый день рассказывают о том, что совсем недавно творилось в Евпатории, которая сейчас кажется таким мирным городом. Этот город обстреливался с моря из орудий своими же, русскими, кораблями. Следы разрушений я видела собственными глазами. Революционеры уничтожали контрреволюционеров и социально чуждый элемент. Социально чуждыми считаются все офицеры, от прапорщика до генерала, все, кто имел классный чин или хотя бы лавку. Людей расстреливали на городской свалке, увозили на стоявшие близ берега корабли и оттуда сбрасывали в море. Здесь с ужасом и ненавистью произносят фамилию Немичей. Это дети местного полицейского урядника, которые руководили расправой над людьми. Сейчас они арестованы. Год назад я бы не поверила в то, что рассказывают в Евпатории, но после того, как сама чудом избежала расстрела, верю. Сейчас такое время, что невольно веришь всему плохому. Брата нашей молочницы утопили в море только за то, что он ходил с георгиевской медалью. Раз носишь царскую награду, значит, контрреволюционер. Сердце мое замирает, когда думаю о родителях, прежде всего об отце. До всех этих потрясений он считался одним из самых богатых людей в городе, несмотря на то что наша семья никогда не выставляла своего богатства напоказ. Отец вырос в бедности и оттого знает цену деньгам. Он никогда не швырял их на ветер. В сравнении с другими богачами, мы жили довольно скромно. Эта скромность находила свое выражение и в том, что наша семья занимала только второй этаж нашего дома. Первый отец отвел под контору. Когда его спрашивали, не тесно ли нам на втором этаже, он отвечал: «Слава Всевышнему, у меня есть кабинет, у нас с женой есть комната, у мальчика есть комната, у девочек есть комната, у прислуги есть комната и есть где принимать гостей. Чего еще нужно? Я же не могу одновременно спать в двух комнатах».

В газетах пишут разную чепуху. В одной газете напишут так, в другой эдак. Новости нам приносит Тата с рынка. На рынке знают все. Говорят, что большевики объявили всеобщую мобилизацию, отчего их армия вырастет в несколько раз. В газетах же пишут, что большевики кругом отступают и что Добровольческая армия со дня на день возьмет Екатеринодар и двинется на Москву. Мы больше верим рыночным новостям, нежели газетным. Еще говорят, что скоро в Крыму высадятся англичане с французами. Интересно, как на это посмотрят немцы? Голова идет кругом. В этом хаосе вокруг нас театр выглядит островком спокойствия. Прекрасно понимаю тех, кто приходит на наши спектакли. Прекрасно понимаю, почему у нас каждый день аншлаг. Людям хочется спокойствия. Им хочется окунуться в атмосферу прежней жизни. Хочу поговорить об этом с Павлой Леонтьевной.

Вчера Павла Леонтьевна праздновала именины. Я решила сделать ей хороший подарок. Собрала все деньги, что у меня были, и отправилась на поиски. Денег у меня было много, потому что накануне я выпросила у Е-Б. аванс. Он не хотел давать (Е-Б. из тех, кто расстается с деньгами словно с жизнью), но я его упросила. При необходимости я могу быть очень настойчивой. Пришлось сказать, зачем мне нужны деньги.

Что подарить, я не знала. Чувствуя себя богачкой, я металась от одного к другому. Очень трудно делать подарки близким людям. Тому же Е-Б. я не задумываясь купила бы портсигар и на этом успокоилась. Но Павле Леонтьевне хотелось подарить что-то необыкновенное, красивое и вместе с тем полезное. Кочевая актерская жизнь не позволяет обрастать ненужным имуществом. Голова моя раскалывалась от дум. Мысли об украшениях я отбросила сразу. Павла Леонтьевна не из тех, кому можно дарить дешевые побрякушки, а на настоящие драгоценности моего капитала не хватало. К тому же я боялась, что мне всучат подделку. Я же совершенно не разбираюсь в камнях, да и настоящего золота от надраенной медяшки не отличу. Это мой отец, едва взглянув на кого-то, мог сказать: «У Залкинда дела пошатнулись, прежде его запонки были бриллиантовыми, а теперь они стеклянные». Или что-то еще в этом роде. Я так не могу.

Красивые статуэтки тоже не годились. Не хотелось увеличивать наш скарб. Веер – мелко и как-то пошло. Долгое время я перебирала шали, но так ничего и не выбрала. У Павлы Леонтьевны утонченный вкус. Она подбирает вещи с необыкновенным изяществом и очень вдумчиво. Не хотелось вынуждать ее носить из деликатности то, что ей не нравится. А носить бы она непременно стала, чтобы меня не расстраивать. Я прошлась по проспекту, затем свернула не туда и вышла к лечебнице. Возле лечебницы меня осенило. Я поняла, что нужно Павле Леонтьевне. Чайный сервиз! Новый красивый чайный сервиз взамен нынешнего, от которого скоро останутся одни воспоминания. Понадеявшись на то, что моего капитала достанет на сервиз, я вернулась на проспект и обнаружила, что хороших сервизов в магазинах нет. Один из приказчиков сказал мне, что хрупкий товар не смог пережить эту зиму, а новые партии не приходят из-за войны. Он же посоветовал мне поискать сервиз на местном рынке. Я послушно пошла на рынок. Там мне встретилось несколько сервизов (посуды вообще продавалось много), но среди них не было ни одного целого. Где чашки не хватает, где сахарницы. Я сильно расстроилась и решила купить серебряную чайную пару, которая приглянулась мне в одном магазине. По дороге я убедила себя, что серебряная пара лучше, чем сервиз. Она вечная, небьющаяся. Я шла и представляла, как Павла Леонтьевна с Ирочкой станут пить чай из подаренных мною чашек. Лучше бы я внимательнее смотрела за моей сумочкой, дырявая голова! А еще лучше бы сделала, спрятав кошелек за пазуху. Во время переездов я так и делала, но в Евпатории меня посетило чувство, будто вернулась спокойная прежняя жизнь, и ко мне вернулась моя обычная безалаберность. Я разомлела под здешним ласковым солнцем. В Евпатории особенное солнце и небо тоже особенное. И Черное море не сравнить с Азовским. Удивляюсь и негодую – какому дураку пришла в голову мысль назвать это чудесное синее море Черным. Он выходил на берег по ночам или был слеп? Мне нравится любоваться морем с террасы. Воображаю себя античной героиней, этакой таврической гетерой. Впрочем, в гетеры меня навряд ли бы взяли, физиономией не вышла.

Отвлеклась. Итак, когда я схватилась за сумочку, то обнаружила в ней здоровенную прореху. Вор, чтобы ему расти головой в землю, разрезал сумочку и вытащил кошелек с пудреницей. Что за времена, когда воры прихватывают с кошельками пудреницы? Или пудреница выпала, пока я шла? Странно. Я как тот Ицик-дурачок, у которого дом сгорел, а он горюет о горшке с чолнтом. Потеряла весь свой капитал и горюю о пудренице. Что мне было делать? Пришлось снова идти к Е-Б. Увидев мое заплаканное лицо, он сразу же обо всем догадался и спросил только, где меня обокрали. «В городе», – ответила я, удивляясь про себя столь глупому вопросу. Он бы еще спросил, кто украл мой кошелек. Кряхтя так, будто у него запор, Е-Б. выдал мне несколько кредиток и твердо сказал, чтобы до августа я не приходила к нему за деньгами. Денег хватило на букет – правда, на роскошный. То был не букет, а целый сноп, за которым я не видела дороги. Я не хотела ничего говорить Павле Леонтьевне, чтобы не портить ей настроения, но она, как и Е-Б., по моей печальной физиономии догадалась о том, что со мной произошло нечто неприятное. Мне стыдно. Считаю себя актрисой, а не смогла сыграть веселье. Впрочем, перед Павлой Леонтьевной притворяться бесполезно. Она чувствует малейшую фальшь, а меня так просто видит насквозь. Узнав о пропавшем кошельке, Павла Леонтьевна начала тормошить и целовать меня. При этом она так заразительно смеялась, что я забыла о кошельке. Напоследок только пожелала вору, чтобы каждая украденная копейка обернулась для него годом плача. Боюсь, что ему придется рыдать до Страшного Суда. И поделом ему. Если уж так приспичило быть вором, то грабь банки, обворовывай склады, а не лазай по женским сумочкам. Удивляюсь, как вообще у мужчины может подняться рука обокрасть женщину? Впрочем, не удивляюсь. Если руки поднимаются расстреливать женщин, то и обокрасть тем более поднимутся.

Павла Леонтьевна не любит шумных застолий, но ее именины (уж не я ли тому виной?) вызвали небывалый ажиотаж у труппы. Заговорили даже о бенефисе, но было ясно, что это чушь, ведь за сутки бенефиса не подготовить. Вместо бенефиса было шумное застолье в ресторане. Павле Леонтьевне наговорили кучу комплиментов (заслуженных! заслуженных!) и даже наша vieille sorcière А. Д. сказала имениннице нечто доброе. То был первый раз на моей памяти. Обычно А. Д. только и знает, что браниться и ворчать. Меня она прокляла за то, что я случайно воспользовалась ее гримом. Это получилось нечаянно. Мы сидели рядом, и я впопыхах запустила руку не туда, куда следовало. А. Д… сразу же начала осыпать меня разными нелестными эпитетами. Я не осталась в долгу. А. Д… невозможно игнорировать, поскольку она говорит страшные гадости и умеет задеть за живое. Поняв, что ей меня не переспорить, наша sorcière выскочила из гримерки, сказав напоследок, что такую дуру, как я, никто не возьмет замуж. Я расхохоталась ей вслед и крикнула, что даже не думаю о замужестве, потому что обручилась со сценой. Эти слова слышали многие, кто не слышал, тому рассказали, и теперь время от времени кто-то из наших вдруг «спохватывается»: Раневская, позвольте, а где ваше обручальное кольцо? Я всякий раз стараюсь ответить по-новому. У нас ценится остроумие. Удачная шутка может сделать человеку репутацию. К примеру, В. В., играющая все роли на один манер, как Лизу из «Дворянского гнезда», пользуется уважением за свои «бонмошки» и эпиграммы, которые она сочиняет на ходу. Я пробовала сочинять эпиграммы, но у меня ничего не получилось. Рифму подобрать несложно, это всего лишь две-три строчки, но дело не в рифме, а в соли. Мои эпиграммы пресные, как маца, поэтому я их даже здесь приводить не стану, не говоря уж о том, чтобы прочесть кому-то вслух.

Совсем забыла написать о том, что перед пропажей кошелька я видела во сне, будто получила толстую пачку денег и никак не могу их сосчитать. Крупные деньги снятся к прибыли, а мелочь к тратам и потерям. Не могу понять, в чем моя прибыль? Разве только в том, что бутафор В. И. починил мою сумочку. Поставил изнутри кожаную заплату, замазал сверху какой-то особой ваксой, и сумочка стала как новая.

Все говорят о каком-то генерале по фамилии Сулькевич. Он из Вильны, но почему-то считается татарином. Никогда не слышала о том, чтобы в Виленской губернии были татары. Подозреваю, что он литвак, прикинувшийся татарином в своих целях. Должно быть, вел торговлю с татарами и от них научился татарскому. Торговля располагает к изучению языков. Мой отец кроме еврейского и русского хорошо знает немецкий и польский, немного хуже говорит по-гречески и по-турецки. Сулькевич, которого я в глаза не видела, нравится мне больше, чем немцы. Хотя немцы мне ничего плохого не сделали, но они здесь чужие. Впрочем, немцы, кажется, не собираются никуда уходить.

Сегодня Тата попросила меня сходить с ней на рынок. Я понимаю, чем была вызвана эта просьба. Цены растут день ото дня, и бедная Тата, давая отчет о своих тратах (которого, впрочем, у нее никто не спрашивает), волнуется, как бы мы не подумали, что она делает на нас свой гешефт. Мы, разумеется, так не думаем, потому что такого честного человека, как Тата, невозможно заподозрить в чем-то неблаговидном. Но Тата волнуется и потому захотела, чтобы я пошла с ней. Помня недавний случай с кошельком, я не стала класть все свои деньги в новый, подаренный мне Павлой Леонтьевной. Оставила там какую-то малость, а остальное спрятала за пазуху. От того, что деньги лежат за пазухой, происходит двойная польза. Так надежнее, и, кроме того, они греют душу. На рынке я обратила внимание на то, что наша добрая Тата уже успела перезнакомиться со всеми торговцами. С ней здоровались и те, у кого она ничего не покупала, интересовались делами, а одна баба богатырских статей дала нам несколько яблок для нашей «миленькой девочки». Ирочку здесь тоже хорошо знают, потому что она часто увязывается за Татой, когда нас с Павлой Леонтьевной нет дома. Ирочка боится оставаться дома одна, даже днем. Я ее плохо понимаю. Чего бояться, ведь кругом свои люди, члены нашей труппы? Что касается меня, так я в детстве нисколько не тяготилась одиночеством. Напротив, любила остаться одна, чтобы никто не мешал мне мечтать. Ах, эти детские мечты! Так хочется ненадолго вернуться в то время, когда мне было семь или восемь лет. Ненадолго, только для того, чтобы ощутить на губах вкус детства. Заново отвоевывать свою свободу я не хочу. Моя подруга Ривка Луцкер (ее имя я могу написать, потому что бедная Ривка умерла во время родов) говорила, что моя война с отцом напоминает ей войну Алой и Белой роз. То был намек на длительную и бестолковую войну между родственниками. Но я своего все же добилась. Добиться бы того, чего хочу, и на сцене… Вчера показала Павле Леонтьевне Шарлотту в первом действии, когда та проходит через сцену. Я хочу пройти так, чтобы зрители сразу же все поняли про Шарлотту. Это ее второй выход. У Чехова сказано просто: «проходит через сцену», но ведь пройти можно по-разному. Я перепробовала разные походки, пока не остановилась на одной, показавшейся мне наиболее подходящей, но Павла Леонтьевна ее забраковала. Сказала, что я переигрываю с суетливостью и оттого создается впечатление, будто моя Шарлотта чем-то напугана. А на самом деле это не так. И то, как Шарлотта отвечает Лопахину, тоже не понравилось Павле Леонтьевне. Она сказала, что я произношу реплику блекло, так, что за ней не видно характера. Чтобы мне стало понятнее, она несколько раз произнесла: «Если позволить вам поцеловать руку, то вы потом пожелаете в локоть, потом в плечо» – на разный манер, меняя интонацию и выражение лица. Передо мной прошло несколько разных Шарлотт. Презирающая мужчин, равнодушная, кокетливая, тяготящаяся своим девичеством… Всего одна фраза, причем не самая важная, но Павла Леонтьевна смогла выразить все, что хотела. Я даже и не мечтаю о том, что когда-нибудь смогу достичь такого бесподобного совершенства. Увы, я не обладаю и сотой долей таланта моей дорогой подруги. Я думаю и пишу об этом спокойно, потому что нисколько не завидую Павле Леонтьевне. Ей невозможно завидовать. Можно только восхищаться ее талантом, ее красотой, ее добротой и прочими замечательными качествами. Глядя на нее, я жалею о том, что не умею рисовать. Было бы так славно написать ее портрет. Я даже придумала композицию. Актриса вошла в гримерную после спектакля. Душой и мыслями она еще на сцене. В ушах звучат аплодисменты. Глаза широко раскрыты, верхняя губа чуточку приподнята. Голова вполоборота, точеный профиль отражается в зеркале… Эх, ну почему я не умею рисовать?

Чревовещанию, которому мне давно хотелось научиться, учусь у С. И. У нее превосходный метод. Стоит мне чуть шевельнуть губами, как я получаю болезненный тычок лорнетом. Учеба идет очень быстро. Сегодня на рынке сказала одной торговке: «Такой сметаной только сапоги мазать!» Та завертела головой, не понимая, кто посмел охаять ее товар. Здешние торговцы не похожи на таганрогских или ростовских. Они скорее выбросят товар, чем снизят на него цену. У нас в Таганроге под конец дня цены на рыбу, мясо и плоды значительно снижались. Каждый старался расторговаться до конца, пока товар не пришел в негодность. Между домами было соперничество, следили за тем, когда чья кухарка идет на рынок. Идет попрежде, следовательно, не вынуждена считать каждую копейку. Здесь же протухлая рыба на закате дня стоит столько же, что и утром. Редко когда сбросят какую-то малость. Тата объясняет это тем, что весь «духовитый», как она выражается, продукт перед самым закрытием скупают повара из местных заведений. Им-то отдают за бесценок, потому что они постоянные покупатели и забирают все. Я этому не верю. В тех заведениях, которые мы посещаем, готовят из свежего. У меня такое чуткое обоняние, что обмануть меня невозможно. Впрочем, мы бываем в приличных заведениях, а о том, что творится в тех, что рангом ниже, не имеем понятия.

У Чехова о Шарлотте сказано очень скупо. Когда я пожаловалась на это Павле Леонтьевне, она удивилась: разве это плохо? Это, напротив, хорошо, потому что дает актеру простор для трактовки роли, не связывая его по рукам и ногам. Павла Леонтьевна призналась мне по секрету, что терпеть не могла играть Софью в «Горе от ума», потому что Софья прямая и плоская, словно линейка. Я решила, что моя Шарлотта не станет тяготиться своим одиночеством, а будет искать в нем спасение от искусов своей прежней, чересчур бурной жизни. А то, что она несостоявшаяся драматическая актриса, я попробую передать избыточной жестикуляцией и склонностью к драматическим позам. А руку стану отдергивать не раздраженно, а испуганно и с налетом грации. Так, будто бы Шарлотта и не прочь, чтобы Лопахин поцеловал ей руку, но боится, что, уступив в этом, уступит еще и еще. Это не Лопахину она говорит: «Если позволить вам поцеловать руку, то вы потом пожелаете в локоть, потом в плечо», а самой себе. Мол, если я позволю сейчас поцеловать мне руку, то потом захочу поцелуя в губы, и неизвестно, чем это в итоге закончится. То есть известно чем, но я этого не хочу. Вернее, может, и хочу, но боюсь. Думаю, что для следующей роли мне придется покупать новую тетрадку, потому что дневник я стараюсь вести аккуратно, а из «театральной» тетради то и дело приходится вырывать листы и начинать писать заново. Сегодня я вижу образ так, а завтра совсем иначе. Я много собираюсь написать о Шарлотте. Считаю, что каждую следующую роль надо осмысливать глубже, чем предыдущую. Много глубже. Тогда будет прогресс. Я слышала, что за городом расположился какой-то бродячий цирк. Он настолько примитивен, что ему не разрешают давать представления в городе. Надо будет там побывать, освежить цирковые впечатления. Тысячу лет не была в цирке, несмотря на то что очень люблю цирк. В нашем кругу принято считать цирк «низким» искусством, предназначенным исключительно для плебса. Или не искусством вообще. Некоторые из моих собратьев-актеров даже отказывают цирковым артистам в праве называться артистами. Говорят просто: «цирковой», кривя при этом губы или же «шут», «скоморох», «балаганщик». Но я придерживаюсь иного мнения и особенно высоко ценю клоунаду, потому что знаю, как тяжело заставить зрителя смеяться. Заставить плакать много проще. В хорошей клоунаде все отточено и выверено до предела, словно в каком-то сложном приборе. Ничего лишнего, одна квинтэссенция. Я не люблю только дрессировщиков, потому что они мучают животных, добиваясь, чтобы те выполняли трюки. Я вообще не люблю, когда кого-то мучают или кто-то мучается. Если вижу, что кому-то плохо, то стараюсь подбодрить, сказать что-то хорошее. Порой из-за своей простоты попадаю в неловкое положение. Правильно же говорят, что простота хуже воровства. Некоторые люди склонны видеть подвох в искреннем сердечном участии. Им кажется, что я подлизываюсь к ним с какими-то корыстными целями. Вот свежий пример. Местная городская управа вынудила Е-Б. дать две тысячи на оплату текущих городских расходов. (Это помимо обязательного городского сбора, который уплачивается с каждого спектакля!) Такое возмутительное вымогательство прикрывается благородными целями. Большевики причинили городу большой ущерб, городское хозяйство в полном расстройстве (так оно и есть), надо поправлять дело всем миром. Е-Б. считает, что деньги будут прикарманены местными чинушами. У него сложилось о них крайне нелицеприятное мнение. Увидев расстроенного Е-Б., я улыбнулась ему и сказала, что к потерям следует относиться с философским спокойствием. Известно же, что одной рукой Бог берет, а другой дает. Е-Б. вместо того, чтобы воодушевиться, набросился на меня с упреками. Кричал, что чужое горе всегда кажется мелким, что самой мне, когда у меня украли кошелек с меньшей суммой, было не до улыбок и пр. Я стояла словно оплеванная и не знала, куда себя деть. Была готова провалиться сквозь землю. По лицу моему текли слезы. Я и так не красавица, а когда плачу, то становлюсь отталкивающе неприятной. Но мои слезы не тронули Е-Б. Высказав мне все, что считал нужным, он ушел. Правда, на следующий день пригласил меня в кабинет и принес извинения. Сослался на нервы и больную печень. Я догадываюсь, что здесь не обошлось без вмешательства Павлы Леонтьевны. Утешая меня, она сказала, что «старому саврасу» (так мы между собой зовем Е-Б. за его неумеренное любострастие) это с рук не сойдет.

Не могу представить, что бы я делала без моего доброго ангела.

История с двумя тысячами на покрытие городских расходов имела неожиданное и нехорошее продолжение. То ли местным властям показалось, что Е-Б. слишком легко расстался с деньгами, то ли их аппетиты растут соразмерно росту цен, но они потребовали от Е-Б. внести еще три тысячи. Иначе, как было сказано, спектакли будут прекращены по какой-нибудь причине, которую при желании найти нетрудно. Е-Б. в ярости, мы все в недоумении и растерянности. Павла Леонтьевна ходила к городскому голове и сумела (она все умеет) убедить его в том, чтобы он оставил нашу труппу в покое. Главным ее доводом был тот, что мы своими спектаклями поднимаем настроение горожан, дарим радость, помогающую забыть ужасы, пережитые в недавнем прошлом. Обаяние Павлы Леонтьевны огромно, словно океан. Голова утонул в этом океане и приказал оставить нас в покое. Но Е-Б. продолжает пребывать во взвинченном состоянии, да и сама Павла Леонтьевна то и дело вспоминает пословицу: «жалует царь, да не милует псарь». Они опасаются, что, несмотря на распоряжение своего начальника, местные чиновники начнут нам всячески досаждать. «Почему?» – удивилась я. «В назидание другим, чтобы охотней давали им деньги», – объяснила Павла Леонтьевна. Временами она иронизирует над моей житейской неопытностью. Говорит, что я совершенно не похожа на купеческую дочь. Купеческие дочери хваткие, ушлые, им пальца в рот не клади, а я похожа на наивную институтку. Тата выражается проще. «Вы, Фаина, совсем не похожи на еврейку. Покупаете не торгуясь, соглашаетесь не думая», – говорит она. «Соглашаетесь не думая» – это относительно того, что если кто-то просит моей помощи, то я забываю о своих делах и бегу помогать. Что же касается моего неумения торговаться, то тут добрая Тата сильно ошибается. Торгуюсь я так, что небесам жарко становится. Я же литвачка, а известно, что литвакам пальца в рот не клади. Но мне неловко торговаться. Город маленький, множество людей видело меня на сцене в образе романтической героини. И каково им будет наблюдать за тем, как я торгуюсь, покупая рыбу или картошку? Мой образ сразу же померкнет. Я знаю, о чем говорю, потому что сама пережила нечто подобное в Москве, когда Е. Г. ввела меня в тамошнее актерское общество. Мне, бредившей театром, все актеры казались небожителями, какими-то особенными существами, отличавшимися от простых смертных. Мне представлялось, будто они разговаривают между собой исключительно на возвышенные темы и в жизни ведут себя точно так же, как и на сцене. Сейчас я смеюсь над своей тогдашней наивностью. Актеры – такие же люди, как и все, и ничто человеческое им не чуждо. Возвышенным существом актер становится только на сцене. Но я хорошо помню, сколь сильное потрясение я пережила, обнаружив, что актеры ведут себя за столом точно так же, как и гости моего отца. Рассказывают глупые анекдоты, говорят пошлости, могут выпить лишнего. Было такое чувство, словно кто-то сорвал с актеров волшебное покрывало… Не хочу, чтобы с меня тоже срывали это покрывало. Решила, что буду возвышенной, отстраненной от нудных житейских мелочей. Что такое сэкономленный полтинник, в конце концов? Счастья на него я все равно не куплю. Все равно он утечет у меня сквозь пальцы, потому что я ужасно непрактичная, хоть и умею торговаться. Про таких, как я, говорят: ветром ей приносит и с дымом уходит.

Видимо, нам вскоре придется покинуть Евпаторию. Жаль, я уже успела привыкнуть к ней. Если бы меня попросили назвать ее одним словом, я бы выбрала слово «уютная». Евпатория – уютный город. Мой родной Таганрог не такой. Он пыльный, шумный, суетливый. А здесь все иначе. Уют и томная нега. Павле Леонтьевне Евпатория тоже нравится. Она сказала, что хотела бы дожить здесь свой век. Я бы тоже не отказалась. Уже начала репетировать прощание с Евпаторией. Хожу по берегу и декламирую: «Прощай, свободная стихия, в последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой!» Гулять по берегу приятно, но и страшно. Море может выбросить к ногам тела несчастных, которых сбросили с корабля несколько месяцев назад. Эти ужасные подарки море преподносит регулярно, поэтому в шторм я предпочитаю любоваться им издалека.

Вероятней всего, мы переберемся в Симферополь. Павла Леонтьевна, как мне кажется, совсем не расстраивается по поводу предстоящего отъезда. Говорит, что здесь мы все равно не остались бы надолго. Она права. Сборы падают, и былых аншлагов уже нет. На Симферополь все возлагают большие надежды. Все-таки это губернский город, а сейчас так и вовсе столица Крыма. «Столичный город», на мой взгляд, звучит презентабельнее, чем «губернский». Павла Леонтьевна сожалеет о том, что мы вряд ли сможем осенью вернуться в Ростов. Жаль лишаться зимнего сезона в таком городе, как Ростов, тем более что и договор на него давно подписан, но что поделать? Пурим не каждый день. В детстве мне приходилось бывать в Симферополе, и впечатления о нем сохранились самые приятные. «Какой веселый город!» – радовалась я на потеху своей чопорной сестре. Разница в возрасте у нас с сестрой небольшая, но мне всегда казалось, что сестра старше меня по меньшей мере лет на десять. Она и в детстве была не ребенком, а маленькой женщиной, рассудительной, сдержанной, чинной. В прошлом году Симферополь мне совершенно не понравился, но причина была не в нем, а во мне. Я оказалась там проездом, одна, почти без денег, в полном смятении. Одна антреприза умерла голодной смертью, другая развалилась, когда антрепренер сбежал, прихватив с собой кассу. Какое тут может быть настроение? Мир виделся мне в мрачных красках. Я проклинала подлого С. Ф., который оставил меня и моих товарищей без денег. Причем использовала еврейские проклятия, самые страшные. Позже смеялась. Какой смысл желать С. Ф., чтобы его брюки протерлись до дыр от шивы, если он не еврей? Я далека от того, чтобы идеализировать людей, но до его бегства я и предположить не могла, что антрепренер может обокрасть свою труппу. Как можно? Ведь такой поступок означает гибель репутации. Ни один актер не станет иметь дела с таким антрепренером. С. Ф. преподал мне суровый урок.

Я уверена, что на этот раз мои впечатления от Симферополя будут теми же, что и в детстве. Я еду туда не одна. К тому же, при всех недостатках Е-Б., в его честности можно не сомневаться. Я давно заметила, что люди с неприятным характером обычно оказываются честными, а все мошенники производят приятное впечатление. Мошенникам нужно вызывать доверие у окружающих, вот они и стараются. Мне надо учиться отличать притворное дружелюбие от истинного. Я ужасно доверчива, потому что мне хочется находить в людях только хорошее.

Решено – мы перебираемся в Симферополь. Даем прощальные спектакли и запасаемся вяленой рыбой в дорогу. Снова аншлаг, несмотря на то что Е-Б. поднял цену на билеты. Мне кажется, что нас здесь полюбили. С удовольствием думаю о том, что когда-нибудь вернусь сюда с большой колодой (выражение С. И.) ролей и в зале будут говорить: «Узнаете? Это та самая, которая играла итальянскую певичку, как ее… кажется, Маргарита…» Павла Леонтьевна в шутку называет Евпаторию «Дебюторией», намекая на мой удачный (ах, не сглазить бы) дебют.

Чревовещание я освоила в совершенстве. Даже лаять научилась. С. И. находит, что у меня сильная диафрагма. Развлекаю Ирочку во время прогулок. Вдруг начинаю лаять в людном месте. Люди шарахаются и смотрят под ноги в поисках собаки. Ирочка радуется. Когда она смеется, то становится как две капли воды похожа на свою мать. В ней чудесным образом уживаются детская непосредственность и взрослая практичность. Подозреваю, что практичность выработалась во время походов за покупками с Татой.

Мы в Симферополе. Поселились в ужасных номерах, грязных, пропахших, да в придачу с клопами. Мне при виде этой роскоши вспомнилась наша таганрогская гостиница «Бристоль». Небо и земля! Местные номера тоже держит армянин, но ему далеко до Багдасаровых. К сожалению, приходится довольствоваться тем, что есть. Город переполнен беженцами, заняты все углы. Кажется, что здесь собралась вся Россия. Я сама не успела и шагу ступить, как встретила Л. И., знакомую мне по Малаховке. Л. И. со слезами рассказывала, как они с сестрой добирались из Москвы до Крыма. В сравнении с тем, что пришлось пережить им, мои собственные переживания уже не кажутся мне страшными. Возможно, что дело в разнице характеров. Я стараюсь придать плохому образ комического. Даже из истории с моим несостоявшимся расстрелом сделала анекдот. Опустив ненужные подробности, сосредоточила внимание на том, что именно я кричала солдатам. Рассказываю выразительно, слушатели умирают со смеху. Интересный нюанс – чем больше я об этом рассказываю, тем легче мне это дается. Пережитый ужас, засевший где-то внутри, постепенно превращается в анекдот. Л. И. не такая. Рассыпанная пудра для нее трагедия, а прыщик на носу означает конец жизни. Разумеется, все тяготы жизни в ее изложении выглядят чрезмерными. Л. И. сказала, что они с сестрой живут на то, что им удалось привезти с собой. Не знаю, откуда у них могут быть драгоценности, если в Малаховке Л. И. ходила в штопаных чулках и питалась пирожками с кашей да требухой. Beauté provocante Л. И. дает почву для подозрений, но я сделала вид, что верю ей. Когда я счастлива, мне хочется, чтобы все вокруг тоже были счастливы, поэтому я предложила Л. И. замолвить за нее словечко. Мне так приятно было бы оказать кому-то протекцию. Приятно делать добрые дела, и кроме того, я считаю своим долгом помогать людям, ведь мне тоже многие помогали, начиная с Е. Г. и заканчивая моей дорогой Павлой Леонтьевной. Чуть ли не ежедневно с огромной признательностью вспоминаю великую С. Встреча с ней была для меня благословением. С. дала мне надежду в тот самый миг, когда надежда была для меня важнее всего. Я собиралась возвращаться домой, простившись со своей мечтой. Билета еще не купила, но уже думала о том, что скажу отцу.

Л. И. поблагодарила меня (довольно холодно, если не сказать, что сухо) и отказалась. Сказала, что у нее есть иные планы и что в Симферополе они с сестрой не собираются надолго задерживаться. Здесь все надеются на скорые изменения к лучшему. Сама я мало на что надеюсь. Стараюсь как можно реже думать о будущем. Потрясения недавнего времени отбили у меня охоту заглядывать в будущее. Какой смысл строить планы, если их исполнение не зависит от нашей воли? Два-три года назад мне и в страшных снах не могло бы привидеться столь ужасное будущее. «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем, довольно для каждого дня своей заботы», – говорит Павла Леонтьевна, и она, как всегда, права. Моя забота о завтрашнем дне заканчивается на попытках сделать небольшие сбережения. Но меня преследует злой рок. Стоит мне только отложить немного, как тотчас же случается нечто, вынуждающее меня к неожиданным тратам. Перед самым отъездом из Евпатории какие-то негодяи украли наши платья, вывешенные Татой на просушку. Мы с Павлой Леонтьевной предпочитаем думать, что то были не обычные воры, а поклонники, которые разорвут платья на лоскутки и сохранят их на память. Но что бы мы ни выдумали себе в утешение, от необходимости шить новые платья это нас не избавляет. Какое счастье, что у нас есть Тата. Она потомственная портниха и шьет бесподобно. Тата могла бы зарабатывать на жизнь шитьем и даже открыть ателье, но ей не хватает бойкости и смелости, необходимых для ведения собственного дела. Наша таганрогская мадам Петракович как портниха Тате и в подметки не годится, но зато язык у нее подвешен как надо. Уболтает во время примерки так, что не заметишь изъянов. И все со сладенькими словечками, с восторгами. А Тата робкая, из нее слова надо тащить клещами. Отложенное ушло на покупку материи. По совету С. И., мы сделали это в Евпатории, потому что в Симферополе все дороже. От моих сбережений снова ничего не осталось.

Под впечатлением хороших евпаторийских прощальных сборов Е-Б. расщедрился на рекламу. Дал объявления в местные газеты и, кроме того, опубликовал несколько восторженных статеек. Статейки эти опубликованы в разных газетах и подписаны разными именами, но слог везде один и тот же. Все их написал И., молодой поэт, которого, по его собственному выражению, волны судьбы прибили к нашей труппе. И. молод годами, но уже умелый, отъявленный сердцеед. Трудно устоять перед его обаянием. Когда он смотрит на меня своими выразительными черными глазами, я млею. Возможно (всего лишь возможно!), что пылкие взгляды И. могли бы разжечь в моей душе чувство, но, на беду И., он слишком непостоянен. Очаровав меня, он устремляется чаровать Павлу Леонтьевну, а часом позже уже осыпает комплиментами кого-то еще. Из-за такого непостоянства И. никто не воспринимает всерьез. Как говорят, лучше немного хорошего, чем полная чаша плохого. Люблю слушать, как И. читает стихи, свои и чужие. Он без преувеличения вкладывает душу в произносимые им слова. Мне есть чему у него поучиться. На наших спектаклях И. руководит клакой, состоящей из нескольких его приятелей (И. здешний, симферопольский). Его клака не стоит нам денег и весьма доброжелательна. Она никого не освистывает, а только аплодирует. И. приехал в Симферополь вместе с нами. Он признался мне по секрету, что пишет пьесу из современной жизни и рассчитывает на то, что Е-Б. ее поставит. Тот, насколько я поняла, обещал ему это, правда, не прямо, а в обычной своей манере – туманными намеками. Я посоветовала И. не слишком полагаться на Е-Б. и пообещала, что стану его рецензентом. Сдается мне, что в рецензентах у И. уже ходит вся наша труппа. Он со многими о чем-то шепчется с тем же таинственным выражением лица, с которым рассказывал мне о пьесе.

Усердно тружусь над моей Шарлоттой Ивановной. Непрестанно докучаю Павле Леонтьевне с вопросами и сомнениями. Если все сложится хорошо… Ах, я даже подумать боюсь об этом, не то чтобы написать. Сыграть в пьесе Чехова – великое счастье для любой актрисы, но для меня, его землячки, это счастье втройне. Заветная мечта глупой и самонадеянной артистки Раневской – сыграть Раневскую в нашем таганрогском театре. Предложи мне кто сделать выбор между «Вишневым садом» на таганрогской сцене и в Малом театре, я бы, не задумываясь, выбрала бы Таганрог, город, в котором Чехова не только чтут, но и искренне любят.

Цены в Симферополе заоблачные. Закрытие границы (кто только это выдумал?) привело к тому, что цены стали расти еще быстрее. Генерал Сулькевич не может договориться с гетманом Скоропадским, и потому хлеб теперь отпускается по карточкам. На человека дают один фунт в день, но при желании (и наличии денег) можно купить сколько угодно хлеба, только за тройную цену. В слове «гетман» мне слышится нечто опереточное. Донос на гетмана-злодея царю Петру от Кочубея… Зачем этот нехороший гетман вздумал перекрывать границы? Он же приличный человек, генерал, окончил Пажеский корпус. Не понимаю. Ничего не понимаю.

Возвращаясь домой с провизией, Тата хлопает себя руками по бокам и говорит: «Ох, матушки мои родимые!» Переняла у нее этот жест и эту фразу. Пригодится. До встречи с Павлой Леонтьевной я жадно впитывала только то, что видела на сцене. У актеров это называется «обезьянничать». Павла Леонтьевна научила меня наблюдать жизнь, подмечать интересное не в актерах, а в обычных людях.

Рассмешила Павлу Леонтьевну за обедом, когда мы ели суп. Я вслух пожалела о том, что к этому супу (довольно жиденькому) у нас нет грибенес. «Грибы нес? – переспросила Павла Леонтьевна и рассмеялась. – Ах, как смешно!» Я объяснила, что «грибенес» – это шкварки.

Я сыграла Шарлотту Ивановну! Я выходила кланяться в «Вишневом саде»! Павла Леонтьевна держала меня за руку! Нас несколько раз вызывали из-за кулис аплодисментами. Я прекрасно понимаю, что моя заслуга в том весьма мала, если не сказать ничтожна, но мне невообразимо приятно. Павла Леонтьевна сказала, что я была неподражаема. Понимаю, что она, по доброте душевной, преувеличивает, чтобы меня ободрить. Но я и сама довольна тем, как играла, довольна настолько, насколько я вообще могу быть довольной собой. Мои скромные успехи нравятся далеко не всем членам нашей труппы. А. М., игравший Лопухина, отпустил в мой адрес несколько ехидных замечаний. Ехидство было скрыто под маской дружеского участия, но все равно проступало. Когда меня пытаются уколоть под маской дружеского участия, я всегда теряюсь, не зная, что мне делать, принимать ли вызов или сделать вид, будто я, по простоте душевной, ничего не заметила. Чаще предпочитаю притворяться простушкой. Так же поступила и на этот раз. А. М. – крайне неприятный человек. Кичится своим знакомством со Станиславским и тем, что якобы состоит (или состоял) с ним в переписке.

Е-Б. вдруг начал говорить о том, что нам лучше бы было перебраться из Евпатории в Одессу. Там, мол, и публика богаче, и сборы лучше, и молоко белее, и вороны поют соловьями (про молоко и ворон я добавила от себя). Никто не может понять, какая муха его укусила. Павла Леонтьевна говорит, что это обычная зависть. Кто-то что-то сболтнул, а наш Е-Б. загорелся. Всерьез его слова никто из нас не принимает. О какой Одессе может быть речь, если с симферопольским театром у нас подписан контракт, а с одесским ничего не подписано? Вдобавок надо окупить расходы, связанные с переездом, печатанием афиш и пр. С. И., от которой ничего не скрыть, подозревает, что причиной странного поведения Е-Б. может быть кокаин. Кокаинистов здесь очень много. Люди пытаются «запудрить» свои страхи. Многие не находят нужным скрывать эту привычку, а некоторые даже бравируют ею. Дамы стыдливо носят кокаин в пудреницах, а мужчины в тех баночках, в которых он и продается. Любая торговля немыслима без обмана – кокаин разбавляют зубным порошком. Думаю, что С. И. права. Ее догадки всегда подтверждаются.

Напрасно я молча сносила шпильки, которые мне подпускал А. М. С подобными людьми нельзя быть покладистой. Не встречая отпора, они нападают все чаще и пытаются уязвить больнее. Сегодня, в паузе между репетициями, он завел разговор о Ханжонкове, который снимает картины в Ялте и будто бы между делом обратился ко мне и сказал, что с таким голосом, как у меня, лучше посвятить себя не сцене, а экрану. Эти слова сопровождались смешками, придававшими сказанному вид дружеской шутки, но тем не менее больно меня уязвили. Я решила, что с меня довольно, и посоветовала А. М. то же самое, приведя к месту еврейскую пословицу: «Немой дурак всем кажется мудрецом». А. М. покраснел, начал раздувать щеки, но по моему взгляду понял, что я настроена решительно, и стушевался. Должна отметить, что мой ответ вызвал гораздо больший смех, нежели слова А. М. Зная мстительный характер А. М., я теперь буду начеку. В жизни он мне ничем навредить не сможет, но на сцене может устроить подвох – задержать свою реплику или сделать что-то еще. Проще всего незаметно скорчить смешную рожу. Я ужасно смешлива и не могу сдержать смех. Кое-как научилась маскировать его под кашель. Павла Леонтьевна, когда я ей рассказала о стычке с А. М., смеялась и сказала, что у меня начинают прорезаться зубки. Какие там зубки! При виде А. М. у меня прорезаются клыки.

Проклятый А. М., чтоб его схватило! Он разбередил мне душу. Я прежде никогда не мечтала о кинематографе и всегда считала, что голос и волосы – это лучшее, что у меня есть. Теперь я недовольна своим голосом. Пью сырые яйца и мечтаю о том, чтобы Ханжонков приехал по делам в Симферополь, пришел на «Вишневый сад», пленился моей игрой и предложил мне роль в одной из своих картин. (У нас в Таганроге тоже жили Ханжонковы, но, насколько мне известно, этот Ханжонков из Новочеркасска).

Я вдруг осознала главное преимущество кинематографа. Пусть он немой и бесцветный, но зато он вечен. Картина, в которой я сыграю, сможет пережить меня на века. Ни с кем не делюсь вспышкой своего тщеславия. Даже с Павлой Леонтьевной. У нас принято иронизировать в адрес кинематографических актеров. Сцене я никогда не изменю, но между делом иногда можно позволить себе сняться в картине. Как говорила наша кухарка, иногда и кантор ходит в бордель. Но мои мечты, скорее всего, так и останутся мечтами. С моей физиономией путь в кинематограф заказан. В театре зрители сидят далеко от сцены и не видят всех деталей. Вдобавок выручает грим. В картинах же лица показывают на весь экран, и поэтому там нужны красавицы вроде Веры Холодной или Веры Каралли.

Перечитала то, что написала, и отругала себя за глупые мысли. Такое чувство, будто я изменила театру. Запретила себе думать о кинематографе. Вместо этого думаю о красоте. Почему одни лица считаются красивыми, а другие нет? Кто это придумал? Что такое красота? Почему есть некрасивые люди, но не бывает некрасивых кошек? Для меня главное в человеке – это глаза. Их не напрасно считают зеркалом души. Душа отражается в глазах. Если глаза живые, выразительные, если они излучают свет и тепло, то такого человека я считаю красивым, не обращая внимания на форму его носа. Если же глаза тусклые, как у дохлой рыбы, то правильный нос и прочие достоинства не поправят дела. Примеров тому много, достаточно посмотреть по сторонам.

Неожиданные встречи продолжаются. Сегодня на улице столкнулась с моей землячкой С. И., дочерью одного из главных конкурентов моего отца. Несмотря на то что наши отцы недолюбливали друг друга, моя сестра и С. были подругами. С. И. рассказала, что ее отец умер, что она вышла замуж, что муж ее сейчас служит у Деникина и она очень беспокоится за него. Разумеется, любая женщина станет беспокоиться о муже, который ушел воевать. Если бы я была министром, то приказала бы давать молодоженам отсрочку от воинской службы на год, чтобы они успели насладиться прелестями семейной жизни. Старший брат С. И. стал большевиком. Она не понимает, как это могло произойти. Я тоже не понимаю, как сын купца и промышленника может стать большевиком, ведь большевики против собственности. Спросила С. И. о своих, но она ничего не смогла рассказать. Я пригласила С. И. в театр. Сказала, чтобы она не покупала билет, а вызвала бы меня. Каждый из участвующих в спектакле имеет право провести двух человек. Я еще ни разу не пользовалась этим правом. С. И. дает уроки игры на фортепиано. Мне приятно сознавать, что в такое сумбурное время, как наше, люди ходят в театры и учат детей музыке. Это вселяет надежду на то, что все образуется.

Выходя на сцену в роли Шарлотты Ивановны, чувствую зуд в пятках, так мне хочется сыграть Раневскую. Одергиваю себя, напоминаю, что такая прыть до добра не доведет, что всему свое время, но это плохо помогает. Такое чувство, что я смогу справиться с любой ролью. Невероятное, окрыляющее чувство. Никогда в жизни не испытывала ничего радостнее. Павла Леонтьевна говорит, что все это от того, что я наконец-то поверила в свои силы и перестала волноваться по пустякам. На самом деле волноваться я не перестала, но теперь волнуюсь иначе. Уже не боюсь, что меня вышвырнут из труппы, не боюсь, что меня освищут. Волнения стали более приземленными. Боюсь оговориться, боюсь, что мне долго не дадут новой роли, боюсь, что Е-Б. и здесь рассорится с городскими властями и нам придется переезжать в Одессу или еще куда. Мне не хочется уезжать из Симферополя. Мне здесь нравится, нравится больше, чем в Евпатории, несмотря на отсутствие моря. Подобно всем людям, выросшим у моря, я не испытываю к нему особенного пиетета. Могу любоваться им часами, могу побарахтаться в воде, но не страдаю от его отсутствия так, как, например, С. И. Для нее морской воздух – сокровище. Ирочка тоже скучает по морю. Она вообще в последнее время изменилась. Дичится, неохотно вступает в разговоры, а совсем недавно была такая болтунья. Если пытаюсь растормошить ее, начинает дерзить. Подозреваю, что она влюбилась. Поделилась своими догадками с Павлой Леонтьевной. Та удивилась: не рано ли? Я рассказала, что сама в первый раз влюбилась всерьез в одиннадцать лет и обезумела от этой любви так, что потеряла сон и аппетит. Едва до нервной горячки дело не дошло, но вдруг я увидела, как мой возлюбленный (он служил в конторе у отца) очищает нос от содержимого при помощи двух пальцев, и моя любовь тотчас же исчезла. Оказалось, что у Павлы Леонтьевны была похожая история. Она точно так же охладела к одному красавцу поручику, когда увидела его в сильном подпитии. Ей тогда было четырнадцать лет. Мы договорились не докучать Ирочке, дать ей побыть наедине со своими чувствами. Спустя некоторое время она станет прежней. Мне очень любопытно, в кого она влюблена. Предполагаю, что это кто-то из нашей труппы. Или же это наш обольстительный красавчик И.?

Сегодня в театре был обыск. Перевернули все вверх дном, копались даже в личных вещах. Среди мундиров было несколько господ в штатском. Оказалось, что здешний плотник хранил в своей мастерской динамит, упакованный в банки консервов товарищества Кефели. Я своими глазами видела из окна, как солдаты выносили из театра ящики и складывали на подводу. Было очень страшно думать о том, что в любой миг театр вместе со всеми нами может взлететь на воздух. Нас согнали по разным комнатам, и, пока шел обыск, мы сидели там под караулом. Я попала в хорошую компанию. Со мной были С. И. и наша инженю О. К. С. И. рассказывала о том, что творилось в Киевском театре после убийства Столыпина. Никому не было покоя, всех допрашивали, искали сообщников убийцы. Я не понимаю, зачем искать сообщников в театре, если убийца был из публики. С. И. тоже не понимает. Всех нас тоже допросили, но очень быстро. Спрашивали о плотнике, который успел скрыться, и о том, с кем он поддерживал отношения. Е-Б., привыкший во всем видеть плохое, опасается уменьшения сборов. Кто, мол, захочет посещать театр, в котором хранился динамит? Павла Леонтьевна успокаивает его тем, что все здравомыслящие люди понимают, что после обыска опасаться нечего. Динамита уже нет. Павла Леонтьевна, в отличие от Е-Б., считает, что вся эта история пойдет нам на пользу. Чем больше шума вокруг театра, тем больше желающих в нем побывать.

В «Южных ведомостях» написали о нас. Две строчки автор статьи посвятил мне, написав, что я играю своих иностранок непринужденно и могу передать как итальянский темперамент, так и немецкую чопорность. Если бы я была знакома с автором статьи, скрывающимся за псевдонимом Г. И. Ацинтов (вряд ли это настоящее имя), то бросилась бы ему на шею и зацеловала бы до обморока. Несколько раз перечитала статью, выискивая в ней излюбленные выражения нашего И., но ничего так и не нашла. Одна из билетерш развеяла мои сомнения окончательно, сказав, что Г. И. Ацинтов – это сотрудник «Ведомостей», единый во многих лицах, который пишет под разными псевдонимами статьи об искусстве и рецензии. Когда он пишет о театре, то подписывается Г. И. Ацинтов, а если о музыке, то К. А. Мертонов. Уже по одному только подбору псевдонимов видно, что это весьма остроумный человек. И к тому же скрытный. Билетерша сказала, что он не требует провести его в ложу, по обычаю рецензентов, а покупает билет в задних рядах и смотрит спектакль оттуда. Это меня невероятно заинтриговало. Билетерша обещала мне его показать. Я накупила целую пачку «Ведомостей» с этой статьей, которая называется: «В пленительных тенетах Мельпомены». Один номер отправила вместе с письмом в Таганрог. Написала, что я счастлива и довольна жизнью. Слова «скучаю» тщательно избегала. Вместо этого написала, что хочу всех увидеть и надеюсь, что следующей весной мое желание исполнится. Если обстановка позволит, собираюсь побывать в Таганроге. Рассказала Павле Леонтьевне, что у моего отца есть пароход. Мы немного помечтали о том, как хорошо было бы нашей труппе иметь собственный пароход. Мы могли бы прямо на нем давать представление. Театр на пароходе – это так необычно, а людям нравится все необычное. У нас бы не было отбоя от зрителей. К тому же давать представления на собственном пароходе очень удобно. Не надо перевозить декорации и костюмы, не надо самим переезжать с места на место и жить в клоповниках. Присутствовавшая при нашем разговоре С. И. добавила, что если давать спектакли на пароходе, то не придется арендовать театр и платить городской сбор. Мы с Павлой Леонтьевной об этом не подумали. С. И. спросила меня, сколько стоит пароход. Не иначе как начала делать расчеты. В С. И. аристократизм сочетается с купеческой практичностью. Я ответила, что не знаю. Я на самом деле понятия не имею, почем нынче пароходы, и знаю, что своего парохода у нашей труппы никогда не будет, но так приятно об этом мечтать.

В Симферополь приехала противная и манерная певичка К., с которой мы уже сталкивались в Евпатории. По такому случаю нам пришлось изменить наше расписание, потому что К. торопится ехать в Одессу. Она торопится ехать в Одессу, она непременно хочет выступать на сцене Дворянского театра, а мы почему-то должны отменять спектакли. Мне это кажется возмутительным, но у Е-Б. свои резоны. Павла Леонтьевна называет его дипломатом. Не могу понять, иронизирует она или нет. Мы решили съездить в Ялту. Я втайне лелеяла надежду встретить здесь Ханжонкова, но уже понимаю, что надеялась напрасно. Кинематографическое ателье не театр, туда невозможно прийти на спектакль. Внешность же у Ханжонкова самая заурядная. При случайной встрече я его узнать не смогу, а даже если бы и узнала, то не осмелилась бы заговорить. Это в мыслях я бойкая. Заготовила порцию восторгов. «Ах, неужели это вы, Александр Алексеевич! Я ваша страстная поклонница!» А если дойдет до дела, то промолчу или скажу какую-нибудь глупость. Прекрасно помню первую встречу с боготворимым мною И. Н. Он улыбается мне, говорит что-то доброе, а я стою молча и вдруг выпаливаю: «У вас перышко на плече». Уверена, что И. Н. счел меня идиоткой. Хорошо, что позже мне представилась возможность изменить его мнение обо мне в лучшую сторону.

Мы подолгу гуляем у моря (в Ялте больше нечем заняться), едим жареную рыбу и подшучиваем над С. И., нашей любительницей морского воздуха. Павла Леонтьевна советует ей дышать полной грудью, чтобы надышаться впрок, а я предлагаю взять с собой в Симферополь ялтинский воздух в банках. Время от времени, когда Ирочка забегает вперед, С. И. оглядывается по сторонам, желая убедиться, что поблизости никого нет, и отвечает нам такими словами, от которых покраснеет любой грузчик, причем всегда в рифму. Мы смеемся. Ирочка удивляется, чего мы снова нашли смешного. Мне нравится в Ялте после шумного Симферополя. Я уже не сержусь на К., ставшую причиной нашей неожиданной поездки. Можно считать, что К. подарила нам Ялту. Здесь умиротворяющая атмосфера. Должно быть, оттого, что здесь гораздо меньше военных. Мы чувствуем себя отдыхающими. Все плохое осталось где-то далеко. Здесь только море, небо и солнце. Никогда еще не видела Павлу Леонтьевну такой счастливой. В Ялте даже сны снятся приятные. Видела во сне Таганрог. Не хочется уезжать отсюда. Павла Леонтьевна согласна со мной в отношении К. Говорит, что нет худа без добра. Но К. все равно противная. Манерная, репертуар у нее пошлый, а голос невкусный, таким только на рынке свой товар нахваливать. Не понимаю, что в ней находит публика. Подозреваю, что причина кроется в небогатом выборе певиц в здешних местах. К. осмеливаются называть «второй Вяльцевой». Я считаю подобные комплименты втройне оскорбительными. Во-первых, для артистов унизительно быть вторыми. Назови меня кто «второй Садовской», так я бы ему ответила бы рифмой из арсенала С. И. Каждый настоящий актер есть единственный в своем роде. Если ты вторая, третья или десятая, то это означает, что ты не актриса, а всего лишь чья-то бледная тень. Во-вторых, сравнение К. с Вяльцевой чрезмерно льстиво, настолько, что лесть превращается в иронию. В-третьих, те, кто ставит знак равенства между сопрано и меццо-сопрано, ничего не смыслят в пении. Похвале дурака грош цена. Они бы еще назвали К. «вторым Шаляпиным»! Другие, изощряясь в поэтичности и, опять же, вспоминая Вяльцеву, именуют К. «ласточкой русской эстрады». Хороша ласточка! Плотная кубышка, в которой нет ни капли утонченности. Это все равно что назвать меня «чайкой русской сцены». Вот Павле Леонтьевне этот титул бы подошел.

Все только и говорят о том, что красные вернули себе Казань и что сделать это им помогла авиация. Не могу понять, откуда у них взялись самолеты и летчики. Допускаю, что самолеты могли быть захвачены, но все летчики, о которых мне доводилось слышать, были офицерами или «благородиями». Что им делать у красных? Это машинисты на поездах все сплошь большевики. Павла Леонтьевна этому не удивляется. Говорит, что нынче все так перемешалось, что не поймешь, кому на чьей стороне положено быть. Главные большевики все из «благородий». Ленин – сын действительного статского советника. Троцкий – сын богатого арендатора. Боюсь, как бы брат Яша не стал большевиком. Он такой мишигенер. Наш отец кое-как смирился с тем, что его дочь стала актрисой, но сына-большевика он не переживет. В последнее время думаю о родителях чуть ли не каждый день. В душе неприятный осадок. Я сама, по своей воле ушла из дому, но то, что кричал мне вслед отец, превратило мой уход в изгнание. Понимаю, что отец, с его характером, не мог поступить иначе. Если я покидаю дом против его воли, то надо представить дело таким образом, будто это он меня выгнал. Иначе люди скажут… Ах, люди всегда найдут, что сказать! Не было еще так, чтобы они ничего не сказали. Могу предположить, что про меня болтали и болтают всякое, вплоть до того, что я поступила не в труппу, а в публичный дом.

Павла Леонтьевна вспоминала свои выступления в Казани. Она много где выступала и обо всех местах рассказывает необычайно интересно. Ее рассказы похожи на маленькие спектакли. Она не только рассказывает, но и показывает. После каждого рассказа Павлы Леонтьевны меня посещает чувство, будто я побывала в тех местах, о которых мне рассказывали.

У меня тройная радость. Павла Леонтьевна сказала, что, на ее взгляд, я доросла до Маши в «Чайке». Еще одна чеховская пьеса! Да еще «Чайка»! У Чехова нет плохих пьес, но «Чайка» мне дорога особенно, несмотря на то что свой псевдоним я позаимствовала из другой пьесы. «Чайка» – это такая комедия, которая бередит душу посильнее любой трагедии. Я видела эту пьесу много раз и еще чаще читала. Я знаю ее наизусть, но если кто-то спросит меня, о чем она, то я не смогу ответить. Слишком много вложил в эту пьесу Чехов. Любовь, верность, идеалы, прощение, раскаяние… Чтобы ответить, о чем сказано в «Чайке», нужно пересказать всю пьесу от начала до конца. От вопроса Медведенко: «Отчего вы всегда ходите в черном?» – до Дорновского: «Константин Гаврилович застрелился». Маша открывает каждое из четырех действий. Через ее маленькую трагедию, как через увеличительное стекло, показана большая трагедия Треплева. Но «малость» личной трагедии нисколько не умаляет образа Маши. И то, что она пьет водку и нюхает табак, ничего не умаляет. Напротив, подчеркивает цельность ее натуры. На этом заканчиваю с Машей, потому что для нее у меня есть другая тетрадь. Перехожу ко второй радости. Я получила письмо от мамы и деньги от отца. Деньги пришлись кстати (как будто они когда-нибудь бывают некстати?), потому что мы собрались переезжать из нашего кишащего клопами жилья в более приличное, за которое просили заплатить вперед за три месяца. Спрос на жилье испортил местных владельцев окончательно. Они выдумывают условия одно другого удивительнее. Могут и за год вперед плату запросить, несмотря на то, что это весьма большие деньги, и, кроме того, в наше беспокойное время никто не может знать, что будет через год. Тут на день вперед загадывать боязно, не то что на год. Переезд – моя третья радость. Я особенно рада тому, что избавила мою дорогую Павлу Леонтьевну от дум о задатке.

На самом деле радостей не три, а четыре. Ирочка перестала дичиться, стала прежней милой доброй девочкой. Мы с Павлой Леонтьевной так и не поняли, чем было вызвано ее былое отчуждение. Доходило до того, что я начинала думать, будто причина во мне. Дети ревнивы (я сама была очень ревнивым ребенком), и Ирочке могло не понравиться то, что в их семье появился новый человек. Несмотря на всю мою любовь к ней. Я предпочитаю не погрязать в догадках, а радуюсь тому, что плохое осталось позади.

Деньги тают, как апрельский снег. Цены не просто растут, они летят вверх. Умные люди советуют скупать золото. Не камни, потому что камни легко подделать, а именно золото. С удовольствием последовала бы этому совету, если бы имела на что купить золото. Если в Евпатории мы успокаивали себя тем, что скоро все наладится (скоро – это к осени), то теперь не знаем, что и думать. Газеты пишут одно, слухи утверждают совершенно противоположное. Англичане с французами высадились в Архангельске и Владивостоке, но отчего-то игнорируют Одессу и Крым. Нашу труппу вдруг охватили политические разногласия. У каждого свои предпочтения: кто вдруг оказался кадетом, кто монархистом, а кто и эсером. Спорят тихо, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания (эпизод с обыском еще не забыт), но ожесточенно. Впрочем, это к лучшему. По моему мнению, в актерской среде непременно должны бурлить какие-то страсти. Они делают игру более выразительной.

Мой недруг А. М. выкинул фортель. Устроил скандал, обвинив Е-Б. во всех мыслимых и немыслимых грехах, в первую очередь в нечутком отношении к актерам, и заявил о своем уходе. Пока Е-Б., не ожидавший ничего подобного, лепетал об обязательствах и контрактах, А. М. успел хлопнуть всеми дверями, попавшимися на его пути. Выйдя на улицу, он поднял вверх руки и выразительно проклял нашу труппу, Е-Б. и симферопольский Дворянский театр (именно в такой последовательности). Я недоумевала, что могло послужить истинной причиной скандала, в глубине души радуясь тому, что труппу покинул самый неприятный для меня человек. Мне, как и всем, было ясно, что дело тут нечисто и истинная причина ухода А. М. кроется не в Е-Б. Павла Леонтьевна разъяснила мне суть. Оказывается, А. М. предложили выгодный ангажемент в Одессе. Нечто подобное я и подозревала. А. М. из тех, кто способен удавиться за копейку. Правило «Кошерный грош лучше трефного золотого» – не для него. Хорошо, что А. М. есть кем заменить и наши спектакли не пострадают. Я оценила предусмотрительность Е-Б., который подобрал труппу столь искусно, что каждому всегда найдется замена. Теперь Лопухина будет играть И. Н., милый, добрый и очень застенчивый человек.

Встретила мою знакомую по Таганрогу С. И. Она в трауре. Ее муж погиб. Мне очень жаль С. И. Мне жаль всех, и тех, кто погиб, и их родных. С. И. собирается уезжать в Румынию, в Констанцу, к родственникам. Настроение у нее подавленное. Она предрекает всем нам скорую погибель. Понимая ее состояние, я тем не менее считаю, что она сильно сгущает краски. В душе моей теплится надежда на то, что все образуется. Безумие, охватившее Россию, не может длиться долго. Люди могут увлекаться разными идеями, но только до тех пор, пока они не увидят, к какому хаосу приводят эти увлечения. Я никогда не понимала смысла войн. Разве нельзя договориться по-хорошему? К тому же договариваются одни, а воевать приходится другим. Не знаю, что и думать. Никто не знает. Никто не понимает, что с нами будет дальше. Вчера поссорилась с И. Невероятно, но наш кудрявый поэт оказался рьяным социалистом, чуть ли не большевиком. Он начал рассказывать мне про эксплуатацию, пытался доказать, что хозяева обирают своих работников, присваивают себе их труд. Во мне проснулась купеческая дочь. Это совершенно несвойственное мне амплуа, но И. своими разглагольствованиями сумел задеть меня за живое. Мой отец, при всей суровости его характера, всегда относился к своим работникам хорошо и ничего не присваивал. Платил всегда столько, сколько было обещано, и рассчитывался в срок. И. в ответ на это начал городить какую-то несусветную чепуху, доказывая мне, что мой отец все равно присваивал себе что-то, иначе бы нам не на что было жить. Мне этого не понять. Если человек вкладывает капитал, открывает фабрику или магазин, то разве он не должен иметь от этого выгоды? Если не должен, то какой в этом смысл? Пустой гешефт не гешефт, а слезы. Слово за слово, мы поругались. Я обозвала И. разными нехорошими словами, за которые мне сейчас стыдно. Вдруг И. нес всю эту чепуху только для того, чтобы произвести на меня впечатление? Мало ли чего не наговорят мужчины в надежде прослыть оригиналами? Достаточно вспомнить, какие глупости изрекали с умным видом кавалеры моей сестры. У мамы доставало терпения на то, чтобы выслушивать их с серьезным видом, а я начинала смеяться, и меня прогоняли. Мне было обидно. Я же не сделала ничего плохого, только смеялась. При случае помирюсь с И. Это очень легко сделать. Достаточно попросить его прочесть собственные стихи (долго упрашивать не придется) и похвалить какую-нибудь рифму. Творческие натуры так падки на лесть… Я не исключение. Даже когда чувствую, что мне расточают незаслуженные комплименты, все равно радуюсь. Павла Леонтьевна говорит, что это от того, что я еще «не накушалась», не пресытилась славой. Не уверена, что когда-нибудь смогу ею пресытиться. Слава, как и деньги, не может быть избыточной.

Тетрадь подходит к концу. Пора заводить новую. Хоть я и не собиралась вырывать листы, но кое-какие все же пришлось вырвать. Меня увлекло ведение дневника. С удовольствием перечитала написанное. Нынешняя сумбурная жизнь располагает к тому, чтобы записывать свои впечатления. Многое к этому располагает.