II
Матросы сидели в большой зале трактира. Каждый из них выбрал себе подругу и уж не расставался с ней весь вечер: такой был обычай в трактире. Три стола были сдвинуты вместе, и матросы прежде всего выпили вместе с девками, потом они поднялись и пошли с ними наверх. Долго и громко стучали толстые башмаки двадцати ног по деревянным ступенькам, пока они все ввалились через узкие двери и разбрелись по спальным комнатам. Из спальных комнат они сходили опять вниз пить, потом опять шля наверх.
Гульба шла вразвал. Все полугодовое жалованье пошло за четыре часа разгула. К одиннадцати часам они все были уже пьяны и с налитыми кровью глазами несвязно кричали, сами не зная что. У каждого на коленях сидела девка. Кто пел, кто кричал, кто стучал кулаком по столу, кто лил себе в глотку вино. Селестин Дюкло сидел среди товарищей. Верхом у него на колонке сидела крупная, толстая, краснощекая девка. Он выпил не меньше других, но не был еще совсем пьян; у него в голове бродили кое-какие мысли. Он разнежился и искал, о чем бы заговорить с своею подругой. Но мысли приходили ему и тотчас же уходили, и он никак не мог поймать их, вспомнить и высказать.
Он смеялся и говорил:
— Так, так-то… так-то… И давно уж ты здесь?
— Шесть месяцев, — отвечала девка.
Он кивнул головой, как будто одобрил ее за это.
— Ну что же, и хорошо тебе?
Она подумала.
— Привыкла, — сказала она. — Надо же как-нибудь. Все же лучше, чем в прислугах или прачках.
Он одобрительно кивнул головой, как будто и за это он одобрял ее.
— И ты не здешняя?
Она покачала головой в знак того, что не здешняя.
— Дальняя?
Она кивнула.
— А откуда?
Она подумала, как будто припомнила.
— Из Перпиньяна я, — проговорила она.
— Так, так, — проговорил он и замолчал.
— А ты что же, моряк? — спросила теперь она.
— Да, моряки мы.
— Что ж, далеко были?
— Да не близко. Всего насмотрелись.
— Пожалуй, и вокруг света ездили?
— Не то что раз, чуть не два раза объехали.
Она как будто раздумывала, припоминая что-то.
— Я чай, много встречали кораблей? — сказала она.
— А то как же.
— Не попадалась вам «Богородица-Ветров»? Такой корабль есть.
Он удивился, что она назвала его корабль, и вздумал пошутить.
— Как же, на прошлой неделе встретили.
— Правду, в самом деле? — спросила она и побледнела.
— Правду.
— Не врешь?
— Ей-богу, — побожился он.
— Ну, а не видал ты там Селестина Дюкло? — спросила она.
— Селестина Дюкло? — повторил он и удивился и испугался даже. Откуда могла она знать его имя?
— А его разве знаешь? — спросил он.
Видно было, что и она чего-то испугалась.
— Нет, не я, а женщина тут одна его знает.
— Какая женщина? Из этого дома?
— Нет, тут поблизости.
— Где же поблизости?
— Да недалеко.
— Кто же она такая?
— Да просто женщина, такая же, как я.
— А зачем же он ей нужен?
— Почем же я знаю. Может, землячка его.
Они пытливо смотрели прямо в глаза друг другу.
— Хотелось бы мне повидаться с этой женщиной, — сказал он.
— А зачем? Сказать что хочешь?
— Сказать…
— Что сказать?
— Сказать, что видел Селестина Дюкло.
— А ты видел Селестина Дюкло? И жив он, здоров?
— Здоров. А что?
Она замолчала, опять собираясь с мыслями, и потом тихо сказала:
— А куда же идет «Богородица-Ветров»?
— Куда? В Марсель.
— Правду?! — вскрикнула она.
— Правду.
— И ты знаешь Дюкло?
— Да ведь сказал, что знаю.
Она подумала.
— Так, так. Это хорошо, — тихонько сказала она.
— Да зачем он тебе?
— А коли увидишь его, ты ему скажи… Нет, не надо.
— Да что?
— Нет, ничего.
Он смотрел на нее и тревожился все больше и больше.
— Да ты-то знаешь его? — спросил он.
— Нет, не знаю.
— Так зачем же он тебе?
Она, не отвечая, вдруг вскочила и побежала к конторке, за которой сидела хозяйка, взяла лимон, разрезала его, надавила соку в стакан, потом налила туда воды и подала Селестину.
— На, выпей-ка, — сказала она и села, как и прежде сидела, ему на колени.
— Это зачем? — спросил он, взяв от нее стакан.
— Чтоб хмель прошел. Потом скажу. Пей.
Он выпил и утер рукавом губы.
— Ну, говори, я слушаю.
— Да ты не скажешь ему, что меня видел, не скажешь, от кого слышал то, что скажу?
— Ну хорошо, не скажу.
— Побожись!
Он побожился.
— Ей-богу?
— Ей-богу.
— Так ты ему скажи, что его отец умер и мать померла, брат тоже помер. Горячка была. В один месяц все трое померли.
Дюкло почувствовал, что вся кровь его стеснилась у сердца. Несколько минут просидел он молча, не зная, что сказать, потом выговорил:
— И ты верно знаешь?
— Верно.
— Кто ж тебе сказал?
Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.
— Побожись, что не разболтаешь.
— Ну, побожился. Ей-богу.
— Я сестра ему.
— Франсуаза! — вскрикнул он.
Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошевелила губами, почти не выпуская слов:
— Так это ты, Селестин!!
Они не шевелились, замерли, как были, смотря в глаза друг другу.
А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.
— Как же это так? — тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он.
Глаза ее вдруг налились слезами.
— Да так, померли. Все трое в один месяц, — продолжала она. — Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку да к доктору, за похороны троих… продала, что было вещей, расплатилась и осталась в чем была. Поступила в прислуги к барину Кашо… помнишь, хромой такой? Мне только что пятнадцать лет минуло, мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила… Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу, он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.
Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.
— Что ж это мы наделали! — проговорил он.
— Я думала, и ты тоже умер, — сказала она сквозь слезы. — Разве это от меня, — прошептала она.
— Как же ты меня не узнала? — так же шепотом сказал он.
— Я не знаю, я не виновата, — продолжала она и еще пуще заплакала.
— Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала?
Она с отчаянием махнула рукой.
— Ах! я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.
Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.
Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.
Мало-помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.
— Да, ты Франсуаза! сестра! — проговорил он, И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.
Товарищи его обратились к нему и уставились на него.
— Вишь, как надулся, — сказал один.
— Будет орать-то, — сказал другой.
— Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх, — сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.
Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.
— Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха!.. — зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол, и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.
— Надо его уложить спать, — сказал один из товарищей, — а то как бы на улице не засадили его.
И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.
