Вот уже четыре дня русские бьются с нами, имея огромное, неизмеримое численное превосходство. Им не удается довести дело до ближнего боя, они не могут прокричать у нас над ухом свое «ура!». Мы залегли на восточном берегу реки Тим, не имея никаких укреплений, и отражаем их, заставляем отступать прочь. Мы держимся.

День за днем, ночь за ночью мы сидим под открытым небом, под дождем артиллерийских снарядов и огня стрелкового оружия, который обрушивает на нас противник. Мы чувствуем, что наши ноги могут быть обморожены в любой момент. И нам практически негде укрыться. Мы ютимся – тридцать человек (!) – в помещении 3 на 5 м. Окна отсутствуют. Мы не можем обогревать помещение, чтобы дымом не выдать, где находимся. Но наши солдаты – они продолжают держаться. Их невозможно победить. Это акт величайшего героизма, более великого, чем во время мировой войны. Это – величайшая эпоха для германских воинов!

Мы никогда не могли и мечтать о том, что наш сочельник будет таким. Рано утром, в четыре часа утра, русские атаковали нас на правом фланге. Со своим неизменным «ура!» они вышли к первым домам. Бой растянулся надолго, но в конце концов их удалось опрокинуть. Всем понятно: они делают это специально, чтобы досадить нам атаками в канун Рождества.

Я целый день вместе со взводом пролежал на позиции в ожидании, когда они пойдут вперед на нашем участке. Вот тогда-то мы устроим для них спектакль! Они держат нас под огнем – артиллерия, танки, тяжелые минометы. Все время. Во второй половине дня все успокаивается, и теперь мы можем подумать о рождественской елке…

Артиллерия противника все еще стреляет по нас, как и несколько минометов. Пойдут ли они в атаку сегодня снова? Вечером мы собираемся вокруг елки и поем рождественские гимны. Песни из дома. Солдатские песни. Каждый из нас всеми мыслями находится дома. Я представляю, как встречаешь канун Рождества ты. Это так больно, Хенни. В 22.00 я обхожу посты наблюдения и прослушивания. Ночь тиха. Неслышно падает снег. Целый час я смогу думать только о тебе…

Тихая ночь, святая ночь.

Шок, который мы испытали несколько дней назад, когда прорвались русские танки, давно прошел, забыты оборонительные бои последних дней – ведь сегодня канун Рождества!

Придут ли сегодня русские во второй раз? Вражеские снаряды постоянно воют у нас над головами, взрываются позади нас, разбрасывая землю, несут с собой смерть и разрушения. Снаряды русских тяжелых минометов непрерывно падают на наши избушки, их осколки поют в воздухе в поисках жертв. Русские танковые пушки лают со своих позиций, и часто русский танковый снаряд ложится в опасной близости.

Сегодня у нас четверо раненых, у некоторых в ранах так и остались осколки, у других раны чистые. Мы ведем отчаянную борьбу против русской ледяной зимы, против врага, который превратился в зверя. Канун Рождества?… Есть ли сейчас время думать об этом дне, когда наша любимая земля и большинство немцев празднуют свой праздник, время ли сейчас думать о чуде грядущей ночи?

Но, может быть, этот день 24 декабря значит для нас особенно много, потому что мы стоим между смертью, разрушением, ночью и темнотой здесь и жизнью, счастьем, светом и радостью дома; может быть, это мы больше, чем кто-либо другой, можем понять значение этого чудесного рождения. Время течет медленно, и наконец опускается темнота.

Унтер-офицер-квартирмейстер принес почту (я получил сразу три письма, но ни одной посылки), коньяк, шоколад, печенье и сигареты; кто-то из солдат закрепил ивовую ветку… две свечи… два яблока… две звезды… четыре красных гриба с испещренной белыми пятнышками поверхностью… маленький колокольчик и немного мишуры, полученные недавно в одной из рождественских посылок. Это будет наше рождественское дерево.

Все мы, около тридцати человек, стоим в нашей маленькой, холодной, продуваемой ветрами избушке (места на то, чтобы сесть, не хватает)… Уже темно… Мы зажигаем дерево… А потом кто-то заводит песню, и все мы начинаем петь… Рождественское пение.

Наверное, ты, моя милая Хенни, в этот момент зажигаешь прекрасную елку, на толстой зелени которой все блестит и сверкает; скоро ты позовешь детей, чтобы показать им, что маленький Христос уже здесь. А Ханнелоре, как в прошлом году, будет стоять перед чудесным светящимся деревом с раскрытым ртом и сияющими глазами, не зная, что она должна сказать. А Хайнц не сможет отвести глаз от этого моря света, не понимая, что же это такое, потому что пока слишком мал. А потом Ханнелоре бросится со своими подарками для матери, а потом – для отца, потом – для твоих родителей, и вы все будете радоваться, как дети…

Все эти дни ты будешь до последнего ждать меня – я же написал, что приеду в канун Рождества. И даже сегодня утром у тебя еще останется надежда, и днем тоже; и так будет до тех пор, пока ты не зажжешь елку. И тогда ты наконец осознаешь, что я не приеду, что я не смог не исполнить свой долг здесь на фронте, лицом к лицу с врагом… и, может быть, ты представишь себе, как я провожу эти часы здесь, в разрушенной избе, куда смерть подобралась так близко.

Я не знаю, нападут ли русские в течение нескольких следующих часов, и, если здесь все для меня закончится благополучно, я не знаю, не упадет ли в следующее мгновение на наш домишко снаряд, не превратит ли всех нас, тридцать человек, в груду головешек… но я знаю, что ты стойко перенесешь то, что я от тебя далеко, и что наши сердца и наша любовь станут от этого еще чище и нежнее. Мы зачали наших детей в самые счастливые часы нашей жизни; посмотри сегодня в их счастливые, сверкающие глаза, и ты сама будешь счастлива и горда за нас, солдат, которые дают возможность детям испытать эту радость. Подумай о многих женщинах, потерявших своих мужей, о детях, отцы которых покоятся где-то в чужих землях, о матерях, чьи сыновья никогда уже не вернутся. Им пришлось вынести гораздо больше.

Я знаю и то, что ты почувствуешь глубину и святость этой ночи так же горячо, как я, гораздо острее, чем когдалибо раньше. И я знаю, что сейчас, когда колокола призывают к миру, миру на земле, ты тоже мечтаешь о мире, в который я верю и за который сражаюсь. Ведь что такое, на самом деле, мир? В том простом значении этого слова для меня это значит: когда миновала опасность смерти, когда пушки молчат, когда я опускаю свое оружие. А для тебя: когда ты больше не боишься за мою жизнь, когда тебе не нужно больше дрожать при мысли о том, вернусь ли я, когда ты снова после стольких ночей сможешь спать спокойно. Но, разумеется, этот мир не может быть настоящим, великим. Ведь никогда не может быть полного мира, даже если пушки молчат, если люди каждую секунду опасаются, что вот сейчас на них нападут. Настоящий, истинный мир, сияющий, богатый красками и радостью мир может наступить только после этой святой войны. Я хорошо себе представляю, как велики и болезненны наши жертвы, которые приносятся ради чего-то очень значительного.

Мы уже видели так называемый мир, который длился 25 лет. Это был грязный и зловонный мир, лживый мир, который людей превращал в зверей. И мы должны были спокойно жить в том мире, но не ради такого мира мы сейчас ведем эту по-настоящему священную войну. Могли ли наши двое детей быть по-настоящему счастливы без этой войны? Я сомневаюсь в этом. И поэтому в 22.00 выйду в холодную и ясную декабрьскую ночь, ступая по глубокому снегу… от одной позиции к другой… до наших передовых дозоров… и мои мысли будут еще ближе к тебе, чем раньше… я дома… и со слезами на глазах смотрю на звезды и мечтаю, что увижу там две пары сияющих детских глаз… думаю с гордостью и болью в сердце о чуде, что произошло в такую же тихую святую ночь.

Если русские сегодня нападут, ни один из них не уйдет отсюда живым. Мы все сейчас испытываем холодную ярость. И если заглянуть поглубже, мы испытываем настоящую гордость: ведь это благодаря нам, немцам [солдатам], миллионы других могут праздновать этот самый немецкий из всех праздников в мире и безопасности.