Глава 5
Холодное сердце

Когда входишь в тюрьму строгого режима, становится страшновато: после тщательной проверки документов у ворот вам нужно отдать ключи, кошелек, мобильник и любые другие вещи, которые могут быть украдены или использованы как оружие. Все, что может что-то сказать о вас, кроме вашей одежды, у вас отбирают. На одной из первых открытых передо мной дверей было написано, что если при дальнейшем продвижении вас возьмут в заложники, будете виноваты только вы. Смысл этого правила в том, что посетитель и в мыслях не должен иметь вероятность притвориться, что заключенные взяли его в плен, и дать преступникам убежать; но, вообще-то, все это вызывает невольную дрожь. За мной захлопнулись, по крайней мере, три или четыре двойные толстые металлические двери с многими слоями электронной защиты и несколькими постами охранников между ними, прежде чем я встретился с преступником, с которым мне надлежало побеседовать, чтобы дать заключение о его психическом состоянии.

Леон садистски убил двух девочек-подростков а затем изнасиловал их мертвые тела.

Вирджиния и Лаура на своем примере показали нам, как заброшенность в раннем детстве может нарушить развитие тех областей мозга, которые отвечают за способность к эмпатии и к нормальным человеческим отношениям — это важная потеря, в результате которой люди становятся неприспособленными к жизни в социуме, одинокими и странными. Однако недостаточная эмоциональная подпитка в первые годы жизни может также создать предрасположенность к злобности или мизантропии. К счастью, и Вирджиния, и Лаура, несмотря на недоразвитую способность к эмпатии, стали высокоморальными людьми: их ранние детские впечатления оставили их эмоциональными инвалидами, часто не способными понять социальные «намеки» окружающих, но их сознание не наполнилось злобой и ненавистью. История Леона иллюстрирует более опасный — и, к счастью, менее распространенный, но возможный — вариант последствий детского эмоционального голода. Благодаря истории Леона я еще больше узнал о том, какой вред может принести отсутствие родительской заботы — даже непреднамеренное — и как современная западная культура разрушает когда-то мощные и разветвленные семейные связи, традиционно охранявшие детей от этой беды.

Леон обвинялся в тяжком преступлении, и ему грозила смертная казнь. Его защитник попросил меня выступить на стадии вынесения окончательного приговора. Во время этого заседания нужно было определить, имеются ли какие-то смягчающие обстоятельства, например проблемы душевного здоровья, пережитого обвиняемым жестокого обращения или насилия, которые могли бы быть учтены при вынесении приговора. Мои показания должны были помочь суду вынести решение — речь могла идти только о выборе между пожизненным заключением без возможности помилования и смертным приговором.

Я посетил тюрьму в чудесный весенний день, такой ясный день, который приносит большинству людей радость просто от ощущения жизни. Веселые звуки птичьих голосов и тепло солнца казались почти неуместными, когда я стоял перед массивным серым зданием. Это было пятиэтажное строение из цементных блоков. В нем было несколько зарешеченных окон, к нему примыкало маленькое однокомнатное зеленое караульное помещение с красной входной дверью (выглядящее нелепо маленьким в сравнении с огромной массой тюрьмы). Территория была окружена семиметровым забором с тремя кольцами колючей проволоки, идущими по верху. Я был единственным человеком снаружи. На участке было припарковано несколько старых машин.

Я подошел к красной двери, мое сердце часто билось, ладони вспотели. Мысленно я уговаривал себя, что нужно успокоиться. Казалось, все это место было ограждено напряжением. Я вошел через двойную дверь, прошел через металлический детектор, потом меня быстро обыскали, и охранница пропустила меня за загородку. Казалось, что и сама охранница посажена в клетку и обижена на весь белый свет.

— Вы психолог? — спросила она, неодобрительно осматривая меня.

— Нет. Я психиатр.

— Понятно. Вы могли бы провести здесь всю жизнь, — она высокомерно засмеялась. Я выдавил из себя улыбку. — Вот правила. Вы должны их прочитать. — Она вручила мне документ на одной страничке и продолжала: — Никакой контрабанды. Никакого оружия. Запрещено проносить подарки и что-либо выносить из тюрьмы.

Ее тон и отношение сказали мне, что этот человек совершенно бесполезен для меня. Возможно, она злилась, что ей приходится проводить такой прекрасный день в тюрьме. Возможно, она подозревала — и возмущалась этим, — что всякие профессионалы душевного здоровья, работающие совместно с юристами, только и думают, как освободить преступников от ответственности за совершенные ими злодейства.

— Спасибо. Я все понял, — сказал я, стараясь создать видимость большого уважения. Но я понимал, что она уже все решила про меня. Не удивительно, что она была так враждебно настроена. Наш мозг адаптируется к окружению, а это место не было предназначено для проявлений доброты и доверия.

Комната для свиданий была маленькой, там стоял один металлический стол и два стула. Пол был устлан обычной казенной серой плиткой с зелеными крапинками, стены были пепельного цвета. Леона привели два охранника. Когда я увидел его, он показался мне маленьким и похожим на ребенка. На нем был оранжевый комбинезон, на руках и ногах были кандалы, соединенные цепями. Для своего возраста он был слишком малорослым и худым. Он не выглядел смертельно опасным существом. Конечно, в его позе читалась агрессия, и я увидел, что у него уже были тюремные татуировки — искривленный знак «X» на предплечье. Но его «крутизна» была искусственной, он был похож на кота, поставившего шерсть дыбом, чтобы казаться больше, чем есть. Было почти невозможно поверить, что этот, сейчас уже восемнадцатилетний мальчик/мужчина, с дикой жестокостью убил двоих людей.

Он увидел обеих своих жертв, девочек-подростков в лифте высотки, где жил. Хотя было три или четыре часа пополудни, он уже выпил пива. Он грубо предложил девочкам секс. Когда девочки — что неудивительно — отказали ему, он прошел за ними в квартиру и, видимо, после их сопротивления, заколол обеих кухонным ножом. Чериз было двенадцать лет, а ее подруге Люси тринадцать. Обе они едва достигли половой зрелости. Нападение произошло так внезапно, а Леон был настолько явно больше, чем его жертвы, что ни одна из девочек не смогла защитить себя. Ему удалось быстро стянуть Чериз ремнем. После этого, пока Люси пыталась отбиваться, он убил ее, а затем, то ли чтобы не оставалось свидетелей, то ли по злобе, забил ножом и связанную девочку. Затем он изнасиловал их безжизненные тела. Его гнев все еще не был удовлетворен, и он стал бить и топтать их.

Хотя у Леона уже бывали столкновения с законом, ничто не указывало, что он способен на такую ярость и жестокость. Его родителями были работящие женатые легальные иммигранты, серьезные люди без какого-либо криминального прошлого. Его семья никогда не имела дела со службами защиты детей, не было никаких историй жестокого обращения, помещения детей в опекунские семьи или других явных признаков проблем с детьми. И при этом все записи о Леоне говорили, что он был мастером манипулировать окружающими людьми и, что еще хуже, эмоционально не был связан ни с одним человеком. Часто его описывали как мальчика, не способного к эмпатии: безжалостного, грубого, безразличного к выводам, к которым приходили относительно его поведения в учителя школе или сотрудники правовых программ для несовершеннолетних.

Наблюдая его сейчас, когда он выглядел таким маленьким в своих кандалах в этой ужасной тюрьме, я почти жалел его. Но вот мы начали говорить.

— Вы доктор? — спросил он, оглядывая меня с явным разочарованием.

— Да.

— Я говорил ей, что хочу, чтобы пришла леди и поужасалась бы, — ухмыльнулся он. Он отодвинул стул от стола и пнул его. Я спросил, разговаривал ли он со своим юристом о моем визите и его цели.

Он кивнул, пытаясь действовать, как крутой и безразличный к происходящему парень, но я понимал, как ему на самом деле плохо. Возможно, он никогда не понял и не признал бы этого, но внутри себя он был, конечно, постоянно на страже, всегда сохранял бдительность и всегда изучал окружающих. Пытался вычислить, кто может помочь ему, а кто навредить. Какие слабые места есть у нужного человека, чего он хочет и чего боится?

Как только я его увидел, я понял, что он тоже изучает меня. Он испытывал меня, видимо, хотел найти мои слабые стороны, искал пути к манипулированию. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, как может сжиматься и истекать кровью от сочувствия к нему сердце доброго человека. Он успешно «просчитал» своего адвоката (это была женщина). Сейчас она жалела его; он убеждал ее, что его обвиняют несправедливо. Эти девочки пригласили его в квартиру. Они обещали заняться с ним сексом. Но все пошло плохо. И вот произошел такой кровавый случай. Он споткнулся об их тела, поэтому у него на ботинках осталась кровь. Он не собирался им вредить или делать больно. И вот сейчас он старался и меня убедить в том, что он был непонятой жертвой двух мелких лисиц, которые дразнили и соблазняли его.

— Расскажите мне о себе, — начал я с простого вопроса, желая посмотреть, куда его поведет.

— Что вы имеете в виду? Это что, какая-то хитрая ловушка? — подозрительно спросил он.

— Нет. Просто я подумал, что вы можете лучше кого бы то ни было рассказать о себе. Я уже прочитал много записей с показаниями других людей. Учителя, врачи, судебные исполнители, пресса — у всех свое мнение. Я хочу знать ваше.

— Что вы хотели бы знать?

— О чем вы хотели бы рассказать мне? — Игра продолжалась. Мы кружили друг вокруг друга. Это была хорошо известная мне игра. Он был хитер. Но я был привычен к такому.

— Ну, хорошо. Давайте начнем сразу. Какова жизнь в тюрьме?

— Скучно. Не так уж плохо. Нечего делать.

— Опишите мне, что вы делаете в течение дня.

И так это началась. Он медленно начал расслабляться, описывая рутину тюремной жизни и свои ранние впечатления от юридической системы, касающейся подростков. Я дал ему поговорить, а через несколько минут мы сделали перерыв, чтобы он мог выкурить сигарету. Когда я вернулся, нужно было приступить к главному.

— Расскажите мне, что у вас произошло с этими девочками, — попросил я.

— На самом деле ничего особенного не было. Я просто тусовался около дома, а эти две девочки проходили мимо. Мы стали разговаривать, и они пригласили меня в квартиру, чтобы подурачиться. Но когда они привели меня домой, они передумали. Это разозлило меня.

Это отличалось от всего, что он говорил раньше. Казалось, чем больше проходит времени после преступления, тем менее жестоким он представляет его в своих рассказах. Каждый раз в его описаниях он выглядел все менее ответственным за то, что произошло; скорее он, а не девочки, был жертвой..

— Это был как бы несчастный случай. Я просто хотел немного припугнуть их. Глупые ведьмочки не затыкались, — продолжал он.

У меня внутри все кипело. Я старался не показывать виду, как мне противно и страшно. Мне необходимо было сохранять спокойствие и никак не реагировать, иначе он будет прикидываться еще больше. Я кивнул.

— Они громко кричали? — спросил я, насколько мог нейтрально.

— Ну да. Я говорил им, чтобы они заткнулись, иначе я сделаю им больно. — Он старался выдать мне краткую, санитарно обработанную версию убийства. Он вообще ни слова не сказал о том, как насиловал тела девочек и как жутко избивал их.

Я спросил, разозлили ли его крики девочек и стало ли это причиной для избиения их тел. Вскрытие показало, что тело тринадцатилетней девочки он бил в лицо и топтал по шее и груди.

— Да нет. На самом деле я не избивал их. Я просто споткнулся о них. Я ведь немножко выпил. Вы знаете, как это бывает, — сказал он, надеясь, что я сам заполню пробелы в его рассказе. Он посмотрел на меня, желая убедиться, что я проглотил его вранье. На его лице и в голосе ничего не отражалось. Он описывал убийства так, как будто делал в школе доклад по географии. Единственный след эмоций был в том презрении, с которым он говорил о том, что жертвы «заставили» его убить их, потому что вызвали его ярость своим сопротивлением.

От его холодности захватывало дух. Это был хищник, в людях его интересовало только то, что он может получить, что он может заставить их сделать и как они могут послужить его целям. Он даже не сумел изобразить хоть немого сострадания, чтобы его защитники разглядели в нем какие-то проблески доброты.

Не то чтобы он не знал, что ему следует играть в раскаяние. Он просто был не способен принимать во внимание чувства других, только в смысле получения от них выгоды. Он не мог чувствовать сострадание и даже не мог хорошо его имитировать. Леон не был глуп. Его коэффициент интеллекта (IQ) был значительно выше среднего в каких-то областях. Однако его способности были распределены неровно. В то время как вербальный IQ были ниже нормы, его логико-перцептивные способности по таким тестам, как умение расположить картинки в определенном порядке, манипулировать предметами в пространстве и т. д. были достаточно высокими. Особенно хорошо ему удавалось прочитывать социальные ситуации и понимать намерения других людей. Эта разница между вербальным и логико-перцептивным коэффициентами часто отмечается у детей, переживших жестокое обращение или травму, и может показывать, что ребенок не получил достаточной стимуляции для развития определенных областей мозга, особенно тех зон коры, которые управляют работой нижних, более реактивных структур. В целом по популяции подобный результат отмечается только у 5 % людей, но в тюрьмах и в центрах, имеющих дело с подростковой преступностью, их доля вырастает до 30 % и выше. Это еще раз показывает, что мозг развивается «в зависимости от употребления»: при неупорядоченном окружении и угрожающих ситуациях в раннем возрасте структуры мозга, отвечающие за стрессовую реакцию, и области, отвечающие за социальные ключи, относящиеся к угрозе, будут расти, а недостаток любви и ласки (правильного вынянчивания) выразится в недостаточном развитии систем, отвечающих за сострадание и самоконтроль. Такие результаты тестов были первым признаком, что в раннем детстве Леона что-то могло пойти неправильно.

Я попытался по результатам нашего разговора понять, что могло произойти с Леоном в раннем детстве. Но продвинулся не очень далеко. Большинство людей мало что могут вспомнить из критических для развития первых лет развития. Однако были факты, позволяющие предположить возможность очень ранней травмы. Имеются свидетельства о его агрессивном поведении в дошкольные годы. Из нашей беседы я тоже мог сделать вывод, что у него практически не было друзей и человеческих связей с кем-либо, кроме семьи. В его картах были записаны случаи хулиганства и мелких преступлений (кражи), но он никогда раньше не попадал в тюрьму для взрослых. У него были в подростковом возрасте стычки с законом, его брали на поруки, если его задерживали, то ненадолго, как несовершеннолетнего, хотя он и совершил несколько серьезных преступлений.

Мне, однако, удалось выяснить, что он совершил (по крайней мере, подозревался в этом) несколько серьезных преступлений, за которые не понес наказания, поскольку не было достаточно улик. Например, однажды обнаружилось, что он владеет краденым велосипедом.

Владелец этого велосипеда, мальчик-подросток, был избит так жестоко, что попал в больницу с повреждениями, угрожающими жизни. Но свидетелей не было, и поэтому Леона обвинили всего лишь в том, что он завладел краденой собственностью. Во время последующих моих визитов в тюрьму он иногда хвастался изнасилованиями, причем с таким же холодным презрением, как описывал совершенные им убийства.

Выискивая хоть какой-то признак раскаяния, я, в конце концов, задал ему простой вопрос.

— Теперь, когда вы оглядываетесь на все это, скажите, что вы сделали бы иначе? — спросил я, ожидая, что он, по крайней мере, выскажет сожаление, что не контролировал свой гнев или что сожалеет о причиненных людям страданиях.

Казалось, он задумался на минуту, потом ответил:

— Я не знаю. Может быть, нужно было выкинуть эти ботинки?

— Выбросить ботинки?

— Ну да. Меня взяли, потому что там были следы от ботинок, а на моих ботинках была кровь.

Многие психиатры ушли бы из этой тюрьмы с убеждением, что Леон является архетипом «дурного семени», генетической аномалией, демоническим ребенком, неспособным к эмпатии. И действительно, бывают генетические факторы, которые могут быть причиной недостаточного развития систем мозга, отвечающих за способность к эмпатии. Однако мои исследования привели меня к мысли, что такие формы поведения, как у Леона, редко наблюдаются у людей, не пострадавших от каких-либо ранних эмоциональных и/или физических лишений.

И кроме того, если бы у Леона были предпосылки, увеличивающие риск социопатического поведения — даже если такие гены существуют, — в истории его семьи обнаружились бы другие родственники, скажем, кто-то из родителей, дедушка или дядя, с аналогичными, хотя, может, не так сильно выраженными проблемами. Например, хоть какая-то история с многочисленными арестами. Но нет. Ничего такого не было. И Леона отдал в руки полицейских его брат, брат, который был всем тем, чем Леон не был.

Фрэнк, брат Леона, как его родители и другие родственники, успешно работал. Он был водопроводчиком, на хорошем счету на работе, был женат, стал заботливым отцом двоих детей, в общине его уважали. В день преступления он пришел домой и увидел как Леон, все еще в ботинках, покрытых коркой крови, сидит в своей комнате и смотрит телевизор. В новостях было экстренное сообщение о том, что недавно в доме, где они жили, были найдены изнасилованные тела двух девочек. Бросив взгляд на ботинки Леона, брат подождал, пока Леон выйдет из комнаты, после чего позвонил в полицию и сообщил о своих подозрениях относительно связи брата с этим преступлением.

Братья имеют по крайней мере, 50 % одинаковых генов. Но, хотя Фрэнк мог быть генетически благословлен значительно большей способностью к эмпатии, чем Леон, было не похоже, что только она послужила причиной для разницы их темпераментов и выбора жизненных дорог. И все-таки, насколько я знаю, у Фрэнка и Леона был один и тот же дом и общие родители, так что окружение Леона не кажется более преступным. Мне удалось обнаружить корни — как я сейчас считаю — проблем Леона после того, как я встретился с Фрэнком и их родителями, Марией и Аланом. Во время нашей первой встречи все они были в явно расстроенных чувствах из-за происходящего.

Мария была маленькой, скромно одетой женщиной, на ней был застегнутый на все пуговицы кардиган. Она сидела очень прямо, коленки вместе, обе руки на сумочке. На Алане была темно-зеленая рабочая одежда; его фамилия была вышита в белом овале на кармане. На Фрэнке была застегнутая доверху голубая рубашка с воротничком и брюки цвета хаки. Мария выглядела печальной и хрупкой, Алана, видимо, мучил стыд, Фрэнк был явно раздражен. Я пожал всем руки и постарался установить визуальный контакт.

— Мне очень жаль, что мы с вами встречаемся при таких обстоятельствах, — сказал я, осторожно, но внимательно, разглядывая их. Мне хотелось посмотреть, как родители Леона контактируют с людьми и можно ли разглядеть в них склонность к эмпатии или наоборот, какие-то намеки на патологическое или странное поведение, что-то, что не нашло отражения в медицинском досье Леона и в истории семьи. Но все они выглядели и вели себя соответственно обстоятельствам. Они были расстроены, чувствовали себя виноватыми, встревоженными — все совершенно нормально, все так, как и можно было ожидать от членов семьи, обнаруживших, что один из них совершил немыслимо жестокое преступление.

— Как вы знаете, адвокат вашего сына попросил меня высказать мнение о моральном состоянии и психике Леона перед тем, как ему будет вынесен приговор. Я уже дважды встречался с вашим сыном. Я хотел бы немного поговорить с вами, чтобы лучше понять, каким он был в детстве. — Родители слушали, но не смотрели мне в глаза. Что касается Фрэнка, то он уставился на меня, как будто желая защитить родителей. — Мы все пытаемся понять, почему он сделал это, — завершил я.

Родители посмотрели на меня и кивнули, глаза отца наполнились слезами. Их печаль заполняла комнату; Фрэнк, в конце концов, отвел от меня взгляд и тоже смахнул слезы.

Я понимал, что родители Леона провели в раздумьях много часов. Печальные, встревоженные, они чувствовали, что тоже в чем-то виноваты, и старались найти ответ на вопрос «почему». Почему их сын сделал это? Почему он встал на этот путь? Что не так сделали они, его родители? Может быть, они плохие родители? Может быть, их мальчик родился таким плохим? Они в полном смущении рассказывали мне про Леона, говорили, что делали все, что могли, много работали, давали ему все, что было в их силах. Они водили его в церковь, исполняли, что советовали школьные учителя и воспитатели. Я слушал их самообвинения: может быть, нам следовало быть строже? Может быть, нам нужно было быть менее строгими? Может быть, мне следовало отправить его к моей матери, когда он впервые попал в неприятную историю? Они старались мысленно пройти каждый день, усталые от своей печали, от бессонных ночей, от того, что на них с явным осуждением смотрят соседи и коллеги.

— Давайте начнем с самого начала. Расскажите мне, как вы двое встретились, — сказал я.

Алан заговорил первым, сразу начиная слегка улыбаться при воспоминаниях о своем детстве и о том, как он ухаживал за своей будущей женой. Алан и Мария встретились еще детьми. Они оба жили в больших, «разветвленных» семьях, принадлежавших к маленькой сельской общине. Они ходили в одну и ту же школу, молились в одной церкви и жили по соседству. Они были бедными, все их богатство было в их семьях. Они росли, окруженные своими двоюродными братьями и сестрами, тетями, дядями, дедушками и бабушками. Каждый знал, что у кого делается, и все касалось всех. В родном городке Алана и Марии дети никогда не оказывались далеко от бдительных глаз кого-то из родственников. Мария закончила учиться в пятнадцать лет и пошла работать горничной в местный отель, а Алан закончил школу и стал работать на расположенной поблизости фабрике. Они поженились, когда ему было двадцать, а ей восемнадцать. Он был на хорошем счету и прилично зарабатывал. Вскоре Мария забеременела.

Эта беременность была радостным событием для обеих больших семей. Марию баловали, и она смогла бросить работу и остаться дома с ребенком. Молодая семья жила на нижнем этаже дома, которым владел дядя Марии. Ее родители жили рядом; его семья выше этажом. Вспоминая то время, они улыбались друг другу. В основном говорил Алан, а Мария согласно кивала головой. Фрэнк слушал очень внимательно, как будто он никогда раньше не слышал про молодость своих родителей. В какие-то моменты казалось, что эта семья забыла, что их всех привело сюда.

Поскольку Алан доминировал в нашей беседе, я старался время от времени о чем-то спрашивать именно Марию, но она по большей части только вежливо улыбалась и взглядывала на мужа, который отвечал вместо нее. Через какое-то время мне стало понятно, что Мария, добрая и вежливая, была при этом несколько умственно отсталой. Казалось, она не понимает многих моих вопросов. Наконец, я у нее спросил:

— Вам нравилось учиться в школе?

Алан взглянул на меня и спокойно сказал:

— Она не очень-то хорошо смыслит в этих делах. Возможно, немножко медленно соображает, вот что.

Она посмотрела на меня как-то по-овечьи, я кивнул и улыбнулся в ответ. Ее муж и сын были готовы встать на ее защиту.

Алан продолжал свой рассказ, описывая рождение их первого сына, Фрэнка. Когда Мария вернулась домой после родов, бабушки, тетушки и старшие двоюродные сестры проводили часы с юной матерью и ее новорожденным ребенком.

И мать, и ребенок купались во внимании и любви их больших семейств. Когда Мария слишком уставала от забот о таком беспомощном маленьком существе, рядом всегда оказывалась тетя, кузина или ее собственная мама, все с желанием помочь. Когда крики малыша сводили ее с ума, она всегда имела возможность сделать перерыв, попросив кого-то из членов семьи позаботиться о маленьком.

Но потом Алан потерял работу. Он очень старался найти другую, но его фабрика закрылась, и найти приличную работу, не имея высшего образования, стало невозможно. После шести месяцев безработицы он смог поступить на другую фабрику, но в большом городе, почти в двухстах километрах от их городка. У него не было другого выбора.

Семья, теперь уже с трехлетним Фрэнком, переехала в жилищный комплекс, расположенный в пригороде большого города. Это было единственное место, которое они могли себе позволить. В этом районе царила разруха, был высокий уровень преступности и наркомании. Немногие люди здесь работали, и немногие пускали здесь корни. Как часто случается в этой стране, «разветвленные» семьи с многочисленными, тесно связанными между собой родственниками, ранее живущие по соседству, сейчас разлетаются в разные стороны. Большая часть семей вообще представляет собой матерей-одиночек с детьми.

Вскоре Мария забеременела Леоном. Эта беременность, однако, протекала совершенно иначе, чем первая. Мария была сейчас целый день одна в крохотной квартирке, единственной ее компанией был маленький Фрэнк. Она была в замешательстве от этой новой жизни и остро чувствовала свое одиночество. Она никого не знала из рядом живущих людей и не умела ни с кем познакомиться. У Алана был длинный рабочий день, и он приходил домой очень усталым. Лучшим другом Марии стал ее трехлетний сын. Они много времени проводили вдвоем. Они гуляли в близлежащем парке, потом садились на автобус и ехали в какой-нибудь бесплатный городской музей, заглядывали в церковь, где была специальная программа для матерей. Мария привыкла к такому расписанию: они с Фрэнком выходили из квартиры рано утром и только к вечеру, зайдя за продуктами, возвращались домой. Этот ежедневный и ставший привычным порядок жизни был комфортным для нее — образовался постоянно повторяющийся распорядок деятельной жизни, появились какие-то знакомые лица, и эти еле заметные связи с людьми напоминали ей знакомый, оставшийся в прошлом, мир. Она скучала по своей семье. Скучала по соседям. Ей не хватало опытных доброжелательных женщин, которые помогали ей растить первого ребенка.

Затем родился Леон. Какое-то время Мария была занята неизбежными заботами о новорожденном. Она не имела опыта в одиночку растить ребенка, и мне было ясно, что члены ее большой семьи, понимая ограниченные возможности Марии, всегда были готовы помочь ей, так что вокруг маленького Фрэнка всегда были любящие, предсказуемые и надежные люди. Но когда родился Леон, рядом уже не было родственников. И я начинал понимать, почему Леон и Фрэнк выросли такими разными.

— Он был таким беспокойным ребенком. Он все время кричал, — сказала Мария, описывая Леона. Она улыбнулась. И я улыбнулся в ответ.

— И как вы его успокаивали?

— Я пыталась накормить его. Иногда он брал бутылочку и замолкал.

— И что дальше?

— Иногда он не успокаивался. И мы уходили на прогулку.

— Мы?

— Ну да. Я и Фрэнк.

— А… А приходил ли кто-нибудь помочь вам позаботиться о Леоне?

— Нет. Обычно мы вставали, кормили его и потом уходили на прогулку.

— Это были прогулки такие же, как до рождения Леона?

— Да. Мы шли в парк. Недолго играли. Потом садились на автобус, ехали до церкви и завтракали. Потом шли в музей для детей. Садились на автобус, ехали до рынка, чтобы купить еды на обед. А потом добирались домой.

— Итак, вы не бывали дома большую часть дня?

— Да.

Мало-помалу мне стало ясно, что к тому времени, как Леону исполнилось четыре недели, его мама возобновила свои «прогулки» со старшим сыном, которому было уже четыре года. Она оставляла своего грудного ребенка одного в темной квартире. Я слушал эту маму, и у меня сжималось сердце — невинная, но понятия не имеющая о том, что по-настоящему важно для маленького ребенка, молодая женщина, спокойно описывала, как она систематически игнорировала своего младшего сына. Было тяжело осуждать ее: она была любящей и внимательной матерью для своего четырехлетнего мальчика. Но в то же время она лишила своего грудничка условий, критически необходимых для того, чтобы в дальнейшем он мог формировать и охранять нормальные человеческие отношения.

— Он перестал так много плакать, — сказала она, уверенная, что нашла правильное решение проблемы.

Но, как рассказывали оба родителя, Леон никогда не отвечал на родительскую заботу так, как это делал Фрэнк. Когда они в чем-то упрекали старшего мальчика, тот, понимая, что разочаровал родителей, всегда старался исправиться. Когда Фрэнка хвалили, он улыбался, и было видно, что ему приятно радовать родителей. Маленький мальчик то и дело обнимал кого-нибудь, всегда бежал к матери или отцу и обвивал их своими ручками. Однако когда бранили или наказывали Леона, он не выказывал никаких эмоций, ему было как бы совершенно безразлично, расстраивает ли он родителей, ранит ли кого-то эмоционально или даже физически. Он не исправлял свое поведение. Если его родители или учителя были довольны его успехами и хвалили его, было видно, что и это ему неинтересно. Он активно избегал того, чтобы до него дотрагивались, и сам практически не дотрагивался до других людей.

Со временем он научился использовать лесть, флирт и другие формы манипуляций, чтобы добывать то, что было ему нужно. Если приемы не срабатывали и ему не давали того, что он хотел, он, так или иначе, сам брал это.

Сделав что-то плохое, он лгал; если его ловили на лжи, он равнодушно относился ко всем нравоучениям и наказаниям. Наказания учили его только тому, как более успешно врать и более умело прятать свои дурные поступки. Учителя, воспитатели, тренеры — все говорили одно и то же: Леон ни о ком, кроме себя, никогда не заботился.

Нормальные, приятные или печальные следствия человеческих отношений — например, сделать нечто такое, чтобы родители гордились тобой, помочь счастью друга, огорчаться и переживать, если ты сделал больно любимому человеку, — все это ничего не значило для него.

Итак, он стал попадать в истории, сначала в дошкольных учреждениях, потом в младших классах. Сначала это были мелочи: он воровал конфеты, дразнил младших детей, тыкал в одноклассников карандашами, дерзил учителям, игнорировал любые правила поведения. Но к третьему классу его уже направили на консультацию к психиатру. К пятому классу он стал постоянным клиентом в системе ювенильной юстиции — он обвинялся в прогулах, воровстве и вандализме. За его черствое и преступное поведение уже к десяти годам ему поставили диагноз «расстройство поведения».

Когда Мария с Фрэнком уходили на прогулки, Леон сначала плакал и кричал в своей кроватке. Потом он выучил, что плач и крики не помогут, и перестал плакать. Он лежал там, совершенно один, никто о нем не заботился, никто с ним не разговаривал, никто не хвалил за то, что он научился переворачиваться или ползать (и, в общем-то, у него в распоряжении было очень мало пространства для исследований). Большую часть дня он не слышал человеческой речи, не видел ничего нового, и не было никого, кто обратил бы на него внимание.

Подобно Лауре и Вирджинии, он не получал стимуляции, необходимой для развития областей мозга, управляющих стрессом и обеспечивающих связь удовольствия и комфорта с человеческим обществом. Его крики и плач оставались не услышанными, а потребность в тепле и ласке была не удовлетворена. Вирджиния в конце концов получила постоянную заботу у своих последних опекунов, несмотря на то, что до этого ее постоянно перемещали из одного «приемного» дома в другой, у Лауры наконец появилась возможность постоянно быть со своей мамой, хотя девочка и не получала от мамы достаточно тепла и ласки. Но в ранней жизни Леона порядка не было вообще. Мария иногда обращала на него внимание, но чаще оставляла его одного на целый день. Иногда, когда Алан был дома, он играл с сыном, но чаще он так выматывался за трудный и длинный рабочий день, что у него не оставалось сил возиться с маленьким ребенком. Такая неравномерная забота, перемежающаяся с полной покинутостью, для маленького ребенка страшнее всего. Для нормального развития мозг нуждается в регулярно повторяющихся паттернах поступающих стимулов. Непредсказуемое, от случая к случаю, избавление от страха, одиночества, дискомфорта и голода держит стрессовую систему ребенка в постоянном возбуждении. Леон не получал регулярной ответной реакции любящих людей на свои страхи и потребности, поэтому у него не возникла нормальная ассоциация между человеческими контактами и избавлением от стресса. Вместо этого он понял, что единственное существо, на которое он может положиться, — это он сам.

Когда Леон общался с другими людьми, стараясь действовать в своих интересах, он мог попеременно быть требовательным, агрессивным и холодным. Не получив в младенчестве от людей внимания и любви, в которых он тогда отчаянно нуждался, Леон бранился, причинял людям боль, брал без спроса вещи и портил их. Его наказывали, и его злоба росла. И чем хуже он себя вел, тем больше доказывал окружающим, что он — плохой мальчик и не заслуживает любви. Это был порочный круг, и по мере того, как Леон рос, его плохое поведение усиливалось, переходя от поддразнивания младших детей до реальных преступлений.

Леон видел, что другим людям нравится, когда их обнимают и ласкают, но поскольку его собственные нужды в критически важное время остались неудовлетворенными, он находил это отвратительным. Он видел, что людям приятно общаться друг с другом, но сам он не получил необходимого внимания, когда был грудным ребенком, и сейчас в его душе практически всегда царил холод. Он просто не понимал, что такое человеческие связи.

Леон любил вкусно поесть, получать всякие материальные радости — от игрушек, телепередач, чувственных удовольствий, в том числе приносимых развивающейся сексуальностью. Но, поскольку в то время, когда его мозг должен был развивать социальные навыки, ребенок был заброшен, он не умел почувствовать удовольствие от того, что делает что-то приятное для другого человека и получает благодарность, и он практически не переживал, если его поведение не одобрялось учителями или сверстниками. Поскольку в его мозгу не установилась связь между общением и удовольствием, он не видел необходимости поступать, как хотели от него люди, и не чувствовал радости от возможности принести кому-то счастье, его совсем не заботило, что кому-то может быть больно.

Уже в возрасте двух с половиной лет поведенческие проблемы Леона дали основание включить его в специальную дошкольную программу, которая могла бы стать удачной возможностью улучшить ситуацию, но на деле только обострила его проблемы. Сейчас мама не оставляла его одного надолго в течение дня, он мог получать достаточно когнитивной стимуляции, учиться разговаривать и понимать, что от него ожидается. Но это не могло заменить в его развитии отсутствовавшего в младенческом возрасте внимания. Программа, в которую включили Леона, имела хорошие цели, но там был всего один воспитатель на пять-шесть тяжело травмированных детей, такое соотношение достаточно для нормальных детей, но не для детей с эмоциональными отклонениями.

Развитие когнитивной коры головного мозга позволило Леону следить за тем, как ведут себя другие люди. Со временем он научился копировать поведение, казавшееся ему полезным. Эта способность позволяла ему манипулировать людьми, чтобы получать от них желаемое, однако недоразвитая лимбическая система и система, отвечающая за отношения, ограничивали его возможности общения до мелких и поверхностных связей с людьми.

Для него люди оставались всего лишь объектами, которые либо стояли у него на пути, либо были ему полезны. Он был классическим социопатом (психиатрический диагноз «антисоциальное личностное расстройство», АЛР), и, я думаю, он был продуктом своего окружения, а не каких-то генетических особенностей. Я верю, что если бы Леона растили в тех же условиях, что и его брата Фрэнка, он вырос бы пригодным для нормальной жизни и почти наверняка не сделался бы убийцей и насильником.

Даже шаги, предпринятые, чтобы помочь ему — например, упомянутая специальная программа для проблемных дошкольников, когда его поместили в группу других таких же детей, — только ухудшила его состояние. Исследования постоянно показывают нам, что если окружать проблемного ребенка другими детьми с психологической травмой, это может привести только к усилению плохого поведения. Этот опыт повторялся неоднократно, поскольку Леона помещали в разные воспитательные программы, детские и подростковые, с целью улучшить его поведение, и результат всегда был обратным. В программе, где были его сверстники, он встретился с таким же антисоциально настроенными подростками, которые только заводили друг друга. Они становились партнерами по преступлениям, подстрекали друг друга и подкрепляли друг для друга представление, что насилие — это самый лучший способ решить проблемы. Кроме того, все, что он видел у соседей, в кино или по телевизору в большинстве мест, где он проводил время, снова и снова говорило ему, что насилие решает все проблемы и что именно в том, чтобы заставить людей покоряться твоей физической силе, заключается удовольствие. Леон научился копировать наихудший из вариантов человеческого поведения, но оказался неспособным понять, почему ему следовало бы подражать хорошему.

Есть другие нарушения деятельности мозга, которые уменьшают способность к эмпатии, и о них нужно упомянуть, чтобы лучше понять социопатию, такую как у Леона. Наиболее известен аутизм и его менее тяжелая форма, синдром Аспергера, оба эти расстройства в значительной степени генетически обусловлены. Около трети детей с аутизмом не научаются говорить, и все они стремятся к изоляции и склонны больше фокусироваться на предметах, а не на людях. Обычно у таких детей не очень развито воображение, и им трудно строить и понимать отношения с людьми. Это состояние часто сопровождается проблемами с сенсорной интеграцией и наличием сенсорной сверхчувствительности в виде, например, непереносимости громких звуков или яркого света. Для детей с аутизмом характерны повторяющиеся образцы поведения, такие как раскачивание, и навязчивый интерес к определенным объектам, как правило, связанным с перемещением — к поездам, или, скажем, к колесикам на игрушечных машинках. Некоторые аутисты обладают выраженными способностями к математике или рисованию, большая часть сосредоточивается на интересе к необычным предметам или идеям. Люди с синдромом Аспергера чаще способны общаться и жить обычной жизнью, чем люди с более тяжелыми формами аутизма, но их навязчивые состояния и неспособность «читать» социальные ключи часто приводят к изоляции. Их недостаточно развитые социальные навыки также способствуют тому, что для них становится крайне тяжело найти хорошую работу и удержаться на ней, хотя в некоторых случаях их математические и конструкторские способности более чем компенсируют их жизненную неуклюжесть. Многие дети, которых дразнят «вундеркиндами» или «ботаниками» за неспособность общаться со сверстниками, имеют синдром Аспергера или близки к этому диагнозу.

Для того чтобы быть успешными в социальной жизни, люди должны развивать то, что известно как «теория сознания». Другими словами, они должны знать, что другие люди отличаются от них, у них другие представления о мире и они имеют другие желания и интересы. В аутизме это различие стерто. Одна из причин, почему дети с аутизмом могут хранить молчание, заключается в их полном непонимании, что другие люди не знают того, что известно им. В одном известном эксперименте исследователи вкладывали карандаш в коробочку, в которой обычно хранят конфеты, и спрашивали детей, что должен человек, находившийся вне этой комнаты, ожидать найти в данной коробочке. Нормальные дети, и даже дошкольники с синдромом Дауна, ответили, что конфеты. Но аутичные дети настаивали на том, что другие люди будут ожидать увидеть там карандаш, не понимая, что люди, не видевшие, что конфеты убрали, будут думать, что они все еще в коробочке. Эти дети знали, что конфет в коробке уже нет, и их логика заключалась в том, что об этом должны знать все. (Считается, что отделы мозга, задействованные в формировании «теории сознания», расположены в левой средней доле лобной коры, прямо над глазами.)

Однако, в отличие от социопатов, подобных Леону, аутисты, хотя и бывают часто странными, обычно не склонны к насилию или преступлениям, несмотря на неспособность к эмпатии и неумение разбираться в людях (например, они могут не понять, что некий человек представляет для них опасность). Отсутствие у них эмпатии является концептуальным. Аутичные люди часто могут быть безразличны к чувствам и нуждам других, но это происходит потому, что они не могут полностью понять эти чувства, а не потому, что хотят кому-то навредить или быть недобрыми к кому-то. У них есть способность любить и чувствовать эмоциональную боль, но нет умения взаимодействовать и устанавливать человеческие связи. У них нет эмпатии в том смысле, что они не могут представить себя на чьем-либо месте, но нет недостатка сочувствия, когда им становятся известны трудности и обстоятельства человека.

Социопаты, подобные Леону, — другие. Их неспособность к эмпатии — это трудность в понимании эмоций людей в соединении с недостатком сочувствия этим эмоциям. Другими словами, они не только не могут полностью понять, что чувствует другой человек, но и не заботятся о том, причинили ли они боль кому-то (или стремились к этому). Они могут представить себе, как оказаться на месте другого человека, и даже могут предсказать, как этот другой будет себя вести, но чужие беды их не тревожат. Единственное, что их интересует, так это каким образом люди могут повлиять на их жизнь.

В сущности, у них есть «теория сознания», но она искажена. Не способные в полной мере испытать любовь, они видят в этом нечто, обещающее секс, но не подлинное глубокое чувство. Поскольку они используют чувства других людей как возможность для манипуляции, социопаты считают, что и все поступают точно так же. Не чувствуя удовольствия от общения, они не верят, что другие люди чувствуют его. Будучи сами эгоистичны, они считают, что все люди тоже действуют исключительно для своей выгоды. В результате, они не обращают никакого внимания на просьбы о внимании или милосердии, считая это просто попытками повлиять на них и одержать верх, а не мольбами о жалости. Они эмоционально заморожены, и этот лед не только искажает их собственные чувства, но и влияет на то, как они видят чувства других людей и как отвечают на них.

Как и можно было ожидать, результаты современных исследований показывают, что некоторые химические корреляты социопатии могут быть найдены в тех же самых трансмиттерных системах, которые участвуют в стрессовой реакции: изменения в серотониновой, норэпинефриновой и допаминовой системах стали связываться с агрессивным, особо жестоким или антисоциальным поведением. Молодые люди, у которых проявляются антисоциальные черты и бессердечность, обычно имеют аномальный уровень содержания стрессового гормона кортизола в слюне. Социопаты известны тем, что могут одурачить детектор лжи, который на самом деле измеряет физические реакции, относящиеся к беспокойству и стрессу, а не к обману. Оказывается, их стрессовые системы — то ли потому, что они переутомлены из-за детской травмы, то ли из-за генетической уязвимости, или, что наиболее вероятно, из-за комбинации того и другого — разрегулированы и могут откликаться только на очень сильную стимуляцию. Эти люди холодны и неэмоциональны, что позволяет им безнаказанно лгать, поскольку они не выказывают признаков волнения и никак не обнаруживают своей лжи. Это также говорит о том, что им требуется более высокий уровень стимуляции болью или удовольствием, чтобы вообще что-нибудь почувствовать. В отличие от людей, чья реакция на травму выражается в повышенной чувствительности, когда любой стресс вызывает мощную реакцию, стрессовые системы социопатов застыли на другом конце этого спектра, на стадии притупления чувствительности — и иногда на бесчувственном онемении.

Работая над заключением, я усиленно размышлял над тем, что я мог сказать о Леоне, и в какой мере он, по моему мнению, отвечает за свои действия. Почему он убил? Почему человек совершает убийство? Являются ли эти вопросы вообще уместными? Я подумал, не должен ли я постараться понять, что удерживает большинство людей от убийства, и почему это не сработало в случае Леона. В чем именно все у этого парня пошло не так? Как он перековал свое несчастье, заброшенность и травму в ненависть — или же пережитое им полностью перековало его самого?

Он был, несомненно, виновен и не соответствовал юридическому определению невменяемости, в случае которой индивид не может отличить хорошее от плохого. Леон знал что убийство — это нарушение закона и что оно достойно осуждения; он признавал это, и у него не было каких-либо психических расстройств, которые снижали бы его способность к пониманию вопросов морали.

Большую часть своего детства и юности он страдал синдромом дефицита внимания и расстройством поведения. Во взрослом возрасте Леон определенно соответствовал критериям синдрома дефицита внимания и антисоциального расстройства личности, но эти диагнозы, просто описывающие симптомы, такие, как вызывающее поведение, черствость к людям и неспособность сосредоточить внимание, не подразумевают помутнение рассудка, которое могло бы нарушить способность человека понимать, что убийство и изнасилование неприемлемы. Эти расстройства включают в себя пониженную способность контролировать свои импульсы, но нарушение контроля не означает полное отсутствие свободной воли.

А как насчет неспособности Леона давать и получать любовь? Можем ли мы винить его за то, что у него было детство, которое иссушило ту часть его мозга, которая позволяет чувствовать величайшие радости из тех, что есть у большинства из нас в жизни: боль и удовольствие человеческих отношений? Конечно, нет. Но я полагаю, он несет ответственность за свои реакции на ситуации, где проявляется его слабость. Вирджиния и Лаура имели сходные проблемы, но они не стали жестокими и агрессивными, и тем более не стали убийцами.

Можно сказать, что эти различия связаны с полом, и, действительно, мужской пол является самым значимым фактором в поведении, связанном с насилием. Убийц мужского пола больше, чем женского, по крайней мере, в девять раз, хотя, по всей видимости, в последнее время женщины начали сокращать этот разрыв. Тем не менее на протяжении истории, в любой культуре и даже у большинства видов животных, агрессивное поведение доминирует у мужских особей. У наших ближайших родственников по эволюции, шимпанзе, именно самцы затевают войны с другими, именно самцы склонны использовать силу. Однако мне доводилось лечить других мальчиков-подростков с гораздо худшей историей жестокого обращения, пренебрежения и оставленности и гораздо меньшими возможностями получать любовь и привязанность, чем у Леона. Некоторые буквально росли в клетках, вообще без любящей их семьи, в отличие от Леона, — у которого было двое родителей и брат и который оказался заброшен по неведенью, а не из злого умысла. Большинство мальчиков, которых я лечил, впоследствии были неловкими и одинокими, многие страдали тяжелыми психическими расстройствами, но подавляющее большинство не стало злодеями.

А как насчет генетики? Могло бы это объяснить поведение Леона? Плохая наследственность, соединенная с далекими от идеала условиями жизни, вероятно, повлияла на то, как его воспитывали и кем он стал. Например, если бы темперамент Леона был более уравновешенным, его младенческие капризы не были бы настолько невыносимыми для Марии; если бы Мария была более разумной, она могла бы найти лучшие способы справляться со своим трудным ребенком.

Я думаю, то, что случилось в жизни Леона, было результатом целого ряда неудачных решений, принятых им самим и за него. Сами по себе они были незначительными, но в совокупности их нарастающая последовательность постепенно привела к ужасному результату — для его жертв, для его семьи и для него самого. Вы, возможно, слышали об «эффекте бабочки»: идея его в том, что сложные системы (наиболее известны те, которые определяют погоду на Земле) в определенный критический момент становятся невероятно чувствительными к малейшим колебаниям. Эта чувствительность так велика, что, как следует из примера, если бабочка не в том направлении взмахнет крыльями в Бразилии, это может вызвать цепную последовательность событий, которые, в конце концов, могут привести к урагану, который разрушит небольшой городок в Техасе. Мозг человека, будучи невероятно сложной системой — фактически, это самый сложный объект в известной нам Вселенной — точно так же может стать жертвой своего рода эффекта бабочки.

Подобное явление можно было бы также назвать «эффектом снежного кома»: когда все с самого начала идет хорошо, все, вероятно, будет продолжать идти хорошо, и даже саморегулироваться в случае небольших проблем. Но когда дела идут плохо с самого начала, они, вероятно, и дальше пойдут плохо.

Этот эффект буквально встроен в структуру нашего мозга и тела. К примеру, только крошечные химические различия определяют, какие из клеток человеческого эмбриона станут кожей, какие — мозгом, а какие — костями, сердцем и кишечником. Другие крайне малые различия велят одному нейрону стать частью мозжечка, другому — коры больших полушарий, а столь же небольшие различия в положении и в концентрации определенных химических элементов определяют, какие клетки будут живы, а какие умрут.

В наших хромосомах нет достаточного количества генов, чтобы определить положение или хотя бы тип каждой клетки: генов всего 30 тысяч на весь организм, а один только мозг имеет 100 миллиардов нервных клеток (и десять поддерживающих глиальных клеток для каждой из них). Каждая из этих миллиардов создает от 5 до 10 тысяч связей, образуя невероятно сложные сети. Наши тела, и особенно наш мозг, созданы, чтобы преобразовывать клетки, изначально имеющие практически неразличимые расхождения, в высокодифференцированные системы. А это, в свою очередь, позволяет нам реагировать на сложное социальное и физическое окружение, с которым мы сталкиваемся.

Так что, в то время как колики большинства младенцев не создают других неприятностей, кроме беспокойства родителей, колики Леона истощали уже и без того ограниченные эмоциональные ресурсы его матери. Не имея рядом членов своей семьи, она никому не могла передать ребенка, когда он выводил ее из себя, как это было с Фрэнком. Бросая своего малыша на весь день, она оставляла его без крайне важной стимуляции, в которой он нуждался, чтобы успокоить и, в конце концов, отрегулировать свои уже слегка нарушенные системы реакции на стресс, что делало их еще более возбудимыми и неуправляемыми.

Это, в свою очередь, провоцировало Леона быть то прилипчивым, то агрессивным, затрудняя развитие его навыков общения, которые потенциально могли бы позволить ему получить тепло и заботу, в которых он нуждался, где-то еще. Это также отчуждало его от родителей и создавало порочный круг из плохого поведения, наказания и все больших ярости и страдания. Затем, со времени детского сада, он оказался среди ровесников, влиявших на него негативно, что еще больше увеличило причиненный ему ущерб.

Окруженный нормальными ровесниками, он, возможно, встретил бы людей, которые нашли к нему подход или предложили ему сердечную дружбу, что могло бы спасти его от антиобщественного поведения. Но вместо этого в компании других злых, несчастных и нуждающихся детей, вдобавок стигматизированных навешанными на них ярлыками, он стал еще более несчастным и еще менее способным к самоконтролю, что заставляло его реагировать на ситуацию со все возрастающими импульсивностью и агрессией.

Не в какой-то определенный момент Леон принял сознательное решение стать злодеем, но каждый маленький выбор, сделанный им или его семьей, толкал его все дальше в сторону социопатии, а все последствия этих решений делали дальнейшие негативные решения все более вероятными. По пути было множество перекрестков, где различные обстоятельства могли бы привести к тому, чтобы Леон стал лучше, где более благоприятные решения привели бы к тому, чтобы начал действовать благоприятный — а не порочный — круг. Но, к несчастью, он отвергал любую возможность оставить свою злость и импульсивность, и ни на одном из этих перекрестков он не получил от других людей достаточной помощи и поддержки, в которых нуждался для того, чтобы выбраться из колеи, в которой он увяз.

Мозг выстроен — мы сами выстроены — из миллионов крошечных решений — некоторые из них сознательные, а большинство бессознательные. Кажущийся не важным выбор может привести к совершенно другому результату впоследствии. Правильный выбор времени решает все. Мы не знаем, когда самый крошечный выбор, или «стимул», толкнет развивающийся мозг на тропу гения или на скоростную трассу, ведущую в ад. Я хочу подчеркнуть, сказанное не означает, что родители должны быть совершенными. Но важно знать, что маленькие дети невероятно склонны к быстрому наращиванию последствий решений, которые принимаем мы — а позже они сами — к добру или к худу.

По счастью, благоприятный круг возникает точно по такому же принципу, и в этом случае последствия решений нарастают так же лавинообразно и подкрепляют сами себя. К примеру, похвала, сказанная как раз в нужное время, может побудить ребенка с умеренным интересом к искусству заинтересоваться им больше. Это увлечение может становиться сильнее, ребенок разовьет большее мастерство, услышит еще больше похвал, и, наконец, его мозг, где ранее, возможно, был только скромный потенциал, станет мозгом гениального художника. Некоторые современные исследования демонстрируют силу данного эффекта в спорте. Половина молодых элитных футболистов Англии в командах, которые являются источником кадров для профессиональной лиги, родились в первые три месяца года. Остальные равномерно распределены по всем остальным месяцам. Почему бы это? Так вот, все детские и юношеские команды набирают из детей одного года рождения; если вы родились раньше в этом году, вы с большей вероятностью являетесь физически более зрелым, более умелым и получаете больше вознаграждений за свои навыки, чем те, кто родился позже в этот же год. Удовольствие от полученной награды ведет к большей практике; мы тяготеем к тому, что у нас получается. И в этом круге положительной обратной связи практика приводит к мастерству, мастерство заслуживает награды и награда питает практику. Так небольшое различие, со временем увеличенное благодаря занятиям, ведет к огромным изменениям, давая раньше родившимся игрокам гораздо лучшие шансы пройти отборочные туры к тому времени, когда они станут профессионалами… Однако такие позитивные спирали трудно предсказать. Мы просто не знаем, когда легкий взмах крыльев бабочки превратится в ураган.

Так что же я мог бы сказать суду относительно Леона и что я думал о возможности его реабилитации? Я засвидетельствовал, что развитие его мозга было нарушено тем, что случилось с ним в раннем детстве. И я подтвердил диагнозы синдрома дефицита внимания и расстройства поведения, что является смягчающим вину обстоятельством, хотя и не избавляет его от ответственности за свои действия.

Я сказал суду, что его эмоциональные, социальные и когнитивные проблемы, как и психиатрические диагнозы, были связаны с ненамеренным плохим обращением со стороны его матери. Системы, реагирующие на стресс, несомненно, получили повреждение: то, что его оставляли в одиночестве в младенческом возрасте, приводило его в нервное состояние, а рядом не было никого, кто мог бы в это крайне важное время научить его успокаиваться. Далее, в то время как низшие системы мозга получили чрезмерную стимуляцию, высшие системы, относящиеся к коре мозга, регулирующие наши реакции на окружающий мир, наше внимание и способность к самоконтролю, оставались недоразвитыми.

Я также должен был принять в расчет то, что Леон был пьян, когда он совершил это преступление. Алкоголь растормаживает; он уменьшает самоконтроль и увеличивает импульсивность. Леон уже и так обладал склонностью действовать не думая; алкоголь только ухудшил эту тенденцию, с ужасными последствиями для его жертв. Совершил бы он это преступление, если бы не напился? Я подозреваю, нет. Алкоголь нарушил и без того уже находящуюся на пределе и не развитую как должно его способность тормозить нежелательное поведение, позволив гневу и похоти взять верх. Если бы он не был пьян, он мог бы остановиться раньше, задолго до того как убил или даже до того как напал на девушек.

Я, наконец, дал показания относительно раннего детства Леона и того, как оно повлияло на его способность поддерживать отношения, способность контролировать свои импульсы и способность к концентрации внимания. Я объяснил, каким образом недостаток заботы в раннем возрасте может привести к тому, что ребенок станет менее сострадательным и более жестоким. Я упомянул все смягчающие вину факторы, которые я обнаружил. Это было все, что я мог сделать: оснований утверждать, что он не несет ответственности за свои действия, не было, и я не мог отрицать, что он продолжает представлять опасность для окружающих.

Во время перерыва я случайно оказался рядом с подсудимым, в то время как он смотрел на семьи жертв. Родственники плакали и пытались утешить друг друга. Они были подавлены, слезы катились у них по щекам, и они цеплялись друг за друга, как утопающие за спасательный плот. Леон сказал мне: «Почему они плачут? Ведь это я сажусь в тюрьму», — вновь демонстрируя свою пугающую внутреннюю пустоту. Он был эмоционально слеп.

После, когда Леона увели, а присяжные удалились на совещание, ко мне подошла мама Чериз. Ее боль была видна в каждом шаге, в медленных движениях ее рук, в выражении ее лица. «Доктор! Доктор!» — крикнула она мне с огромной настойчивостью, боясь что я могу уйти до того, как она сможет поговорить со мной. Я остановился, повернулся и смотрел, как она медленно приближается. Она спросила меня, почти умоляя:

— Скажите, почему он это сделал? Вы говорили с ним. Почему он убил моего ребенка? Пожалуйста, объясните — почему?

Я отрицательно покачал головой, признавая, что при всех своих знаниях я не могу дать ей удовлетворительного ответа.

Плача и держа меня за руку, она спросила еще раз:

— Вы об этом так много знаете. Почему он убил мою девочку?

— Честно сказать, я не знаю точно, — сказал я, чувствуя, в смущении, недостаточность своих слов. Я искал что-то, что могло бы помочь этой горюющей матери.

— Я думаю, что его сердце холодно. Что-то в нем сломалось. Он не может любить, как можете вы — как могла ваша дочь. Вам очень больно потому, что вы очень сильно ее любили. Он не воспринимает то, что есть в мире, так как вы — ни хорошее, ни плохое.

На мгновение она затихла. Я мог видеть, как она вызывает в памяти образ дочери — с мимолетной улыбкой, а затем с новыми слезами. Она вздохнула и кивнула.

— Да. Он должен быть сломанным внутри, чтобы убить такую красивую девочку. Она никогда не причинила никому боли.

Я неловко обнял ее на мгновение, и она пошла к своей семье. Я подумал о Марии, Алане и Фрэнке. Наши исследования начинают открывать секреты мозга и причины трагедий, таких как эта, но в тот момент я с болью осознавал, как много мы еще не знаем.