Глава 3
Лестница в небеса

В лагере секты «Ветвь Давидова» (в Вако, Техас) дети жили в мире страха. Даже малыши были не защищены — лидер культа Давид Кореш считал, что воля и желания детей (некоторым было восемь месяцев!) должны быть подавлены в зародыше строгой физической дисциплиной, чтобы они оставались «в свете». Кореш был очень непостоянен: в какой-то момент он мог быть очень внимательным и ласковым, а в следующий — представал как гневный пророк. Его ярость была неизбежна и непредсказуема. «Давидовы дети», как назывались члены религиозной коммуны горы Кармел, были очень чувствительны к смене его настроений; они заискивали перед ним и старались (часто напрасно) предотвратить его гнев. Имея непостоянный нрав, Кореш в гневе был страшен, временами используя жуткие угрозы — по контрасту с добротой и внимательностью, которые он использовал в другое время, чтобы его последователи никогда не знали, чего ожидать.

У него была железная хватка, и он контролировал все аспекты жизни в лагере. Он отделял мужа от жены, а ребенка от родителей, разрушая все отношения, которые могли бы поколебать его положение как доминирующей мощной силы в жизни каждого члена общины. Любовь всех окружающих сходилась на нем, как спицы сходятся в середине колеса. Кореш был источником понимания мира, мудрости, любви и власти, он был проводником к Богу, если не самим богом.

И это был бог, который правил с помощью страха. Дети (а иногда и взрослые) жили в постоянном страхе физического наказания и унижения, что могло быть расплатой за малейшую ошибку, вроде пролитого молока. Наказание часто включало битье до крови толстой деревянной палкой, называемой «помощником». Кроме того, «Давидовы дети» боялись голода: тем, кто «плохо» себя вел, несколько дней вообще не давали еды или сажали на диету из картофеля и хлеба. Иногда их изолировали. Что касается девочек, все знали, что в конце концов они станут «невестами Давида». Это было санкционированное сексуальное насилие: в возрасте десяти лет их готовили к тому, чтобы они могли удовлетворить сексуальные аппетиты Кореша. Один из бывших членов секты рассказывал, что Кореш в экстазе говорил о том, что стук сердца этих девочек напоминает ему загнанных на охоте животных.

Но, вероятно, самым большим страхом, который внушал своему окружению Кореш, был страх перед «вавилонянами» — теми, кто не с ними, агентами правительства, неверующими. Кореш читал проповеди об этом и постоянно готовил свою общину к «последней битве». Члены секты готовились к неминуемому концу света (отсюда и название лагеря, где они жили — ранчо «Апокалипсис»). В эту подготовку входили военные учения, прерываемый сон и драки «один на один». Если дети не хотели принимать в этом участия или проявляли недостаточно жестокости во время тренировок, их унижали и иногда били. Даже самых маленьких членов секты обучали, как держать ружье. Им показывали самые «надежные» техники самоубийства с помощью огнестрельного оружия, рассказывали, как нужно целиться в «мягкое местечко» в глубине рта, если будет опасность попасть в плен к «вавилонянам». Им внушали, что это необходимо, так как «неверующие» однажды придут, чтобы всех убить. Однако членам секты было обещано, что после этой апокалиптической битвы они воссоединятся на небесах со своими семьями и Корешом — Богом — чтобы вернуться на землю и смести с ее лица своих врагов.

Я приехал в Техас в 1992 году, чтобы возглавить исследовательскую работу в Бэйлорском медицинском колледже в Хьюстоне (Baylor College of Medicine, ВСМ). Я также был главным психиатром в Техасском детском госпитале (Texas Children’s Hospital, ТСН) и руководителем программы «Излечение от травмы» в администрации Медицинского центра ветеранов Хьюстона (The Houston Veterans Administration Medical Center).

Мой опыт работы с Тиной, Сэнди, мальчиками из медицинского центра и другими такими же детьми убедил меня в том, что мы недостаточно знаем о травме и ее влиянии на детскую психику. Мы не знали, каким образом травма, полученная в период развития, продуцирует особые проблемы у некоторых детей. Никто не мог сказать, почему одни дети выходят из травмирующей ситуации, по-видимому, без заметных повреждений психики, в то время как у других развиваются серьезные психические и поведенческие проблемы. Никто не знает, откуда приходят симптомы таких состояний, как посттравматическое стрессовое расстройство, и почему у одних будут развиваться симптомы необщительности (асоциальности), в то время как у других, в основном, симптомы сверхбдительности. Казалось, единственный способ получить необходимые данные заключался в том, чтобы тщательно исследовать группы детей немедленно после травматического события. К сожалению, за помощью к нам обычно приводили детей не сразу после травмы, а годы спустя. Я сделал попытку, координируя свои действия с Бэйлорским медицинским колледжем в Хьюстоне, Техасским детским госпиталем и администрацией Медицинского центра ветеранов Хьюстона, совместно разрешить эту проблему, создав быстро реагирующую «Команду оценки травмы». Мы надеялись, что, помогая детям справляться с такими травмами, как огнестрельные ранения, дорожные аварии, природные бедствия и прочие угрожающие жизни обстоятельства, мы сможем узнать, чего ожидать от детей сразу после травматического опыта и как это соотносится с симптомами, которые у них могут проявиться в дальнейшем. Дети из Вако могли, к несчастью, стать для нас подходящим образцом для исследования.

Двадцать восьмого февраля 1993 года «вавилоняне» в обличии «Бюро по контролю за соблюдением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях, огнестрельном оружии и взрывчатых веществ» (Bureau of Alcohol, Tobacco and Firearms, BATF) подошли к лагерю «Ветви Давидовой», чтобы арестовать Давида Кореша за нарушение закона об использовании огнестрельного оружия. Он не пошел бы на то, чтобы сдаться живым. Во время последующей облавы четыре представителя BATF и, по крайней мере, шесть человек из секты были убиты. ФБР и команда, занимающаяся переговорами относительно заложников, смогли обеспечить освобождение 21 ребенка в последующие три дня. Сразу же в это время привезли нашу команду для помощи тем, кого мы считали первой волной детей из лагеря. Но никто тогда не знал, что нам уже не суждено увидеть других «Давидовых детей». После осады 19 апреля была проведена вторая, как оказалось, намного более катастрофичная облава, закончившаяся кошмарным пожарищем, в котором погибли 80 членов секты, в том числе 23 ребенка.

Про первую облаву в лагере «Ветви Давидовой» я узнал, как многие, из телевизионных новостей. Почти немедленно репортеры стали спрашивать у меня, какое воздействие эта облава может иметь на детей. Когда меня спрашивали, как власти собираются позаботиться о детях, увезенных из лагеря, я почти машинально отвечал, что совершенно уверен, что государство делает для них все возможное.

Но как только эти слова вылетели из моего рта, я осознал, что, возможно, это не совсем так. Правительственные учреждения — особенно хронически недополучавшие средства и перегруженные системы Службы защиты детей — редко имели конкретные планы относительно того, как они будут управляться с внезапными наплывами больших групп детей. И, кроме того, цепочки соподчинения и взаимодействия между федеральными, государственными и местными учреждениями, вовлеченными в «Наблюдение за соблюдением закона» и «Охрану детей» в таких необычных быстро продвигающихся кризисах, как противостояние в Вако, часто оказываются плохо выстроенными.

Чем больше я думал об этом, тем больше чувствовал необходимость проверить, может ли принести пользу экспертиза нашей команды «Оценки травмы». Я надеялся, что мы сможем дать людям, работающим с этими детьми, некоторую базовую информацию, проконсультировать по телефону, как решить те или иные конкретные проблемы и поддержать в людях стремление лучше понять ситуацию. Я связывался с некоторыми учреждениями, но никто не мог мне сказать, «кто главный». В конце концов, я связался с важным правительственным учреждением. Через несколько часов меня вызвали в государственный офис Службы защиты детей и попросили приехать в Вако, чтобы дать — как я думал, разовую — консультацию. Эта послеполуденная встреча переросла в шесть недель работы с одним из самых трудных случаев, с которыми мне пришлось иметь дело.

Когда я прибыл в Вако, то обнаружил страшный беспорядок как в официальных службах, отвечающих за кризис, так и в организации заботы о детях. В первые несколько дней после освобождения, детей увозили на огромных бронированных, как танки, машинах. Вне зависимости от времени — был ли то день или ночь, — их сразу же допрашивали сотрудники ФБР и техасские рейнджеры, часто часами. У ФБР были самые лучшие намерения — им было необходимо как можно быстрее получить информацию, чтобы разрядить ситуацию на ранчо и спасти как можно больше людей. Показания свидетелей были необходимы, и рейнджеры были обязаны собирать свидетельства для будущих уголовных дел, чтобы судить виновных в гибели агентов Бюро. Но никто не задумывался о состоянии детей, которых разлучают с родителями, засовывают в «танк» после того, как они наблюдали смертоносный набег на свой дом, везут на склад оружия, где их долго опрашивают многочисленные вооруженные странные люди.

Только удивительная удача помогла «Давидовым детям» держаться вместе после первой попытки взять лагерь. Сначала сотрудники техасской «Службы защиты детей» планировали разместить их в опекунские семьи, но не смогли найти достаточно много домов, чтобы устроить всех. Совместное содержание детей обернулось одним из наиболее правильных «терапевтических» решений, принятых в той ситуации: эти дети нуждались друг в друге.

Если оторвать их после того, что они только что пережили, от сверстников, братьев и сестер, это только сделало бы их еще несчастнее.

Вместо опекунских домов этих детей переместили в приятную, немного напоминавшую лагерь обстановку Методистского детского дома в Вако. Там они жили в большом коттедже, который сначала охраняли два вооруженных техасских полицейских рейнджера. О них заботились две сменяющие друг друга пары — «матери дома» и «отцы дома». У техасского начальства, делавшего попытки позаботиться о душевном здоровье детей, тоже были хорошие намерения, но, к сожалению, эти усилия оказались малопродуктивными. Власти штата брали психологов из своих муниципальных систем, используя любого, кто мог найти свободный часок. В результате лечебные мероприятия не были ни регулярными, ни последовательными, дети постоянно видели все новых незнакомых людей и не успевали их как следует узнать.

В эти первые дни атмосфера в коттедже тоже была хаотичной. Офицеры различных служб, обеспечивающих соблюдение закона, появлялись в любое время дня или ночи и выдергивали для разговора то одного, то другого ребенка. Не было никакого определенного распорядка дня, как и никакой регулярности в посещениях визитеров. К тому времени почти все, что я знал о детях, перенесших травму, привело меня к уверенности, что больше всего они нуждаются в предсказуемости, в соблюдении заведенного порядка, в ощущении, что они контролируют ситуацию и в стабильных отношениях с надежными, помогающими им людьми. В случае «Давидовых детей» это было еще важнее, чем обычно: их годами держали в состоянии постоянной тревоги, постоянном ожидании катастрофы.

Во время моей первой встречи с представителями наиболее важных официальных организаций, вовлеченных в эту ситуацию, я уже ясно представлял, что необходимо сделать: дать детям ощущение предсказуемости и постоянства, установить доверительные отношения с детьми. Это означало, что нужно установить для детей четкий распорядок, определить границы, прояснить связи между всеми организациями и свести число сотрудников, заботящихся о душевном здоровье детей, до минимума, оставив тех, кто реально может регулярно бывать на месте. Я также предложил, чтобы только людям, имеющим опыт бесед с детьми, разрешалось проводить специальные — в судебных целях — опросы детей для полицейских и ФБР. В конце нашей встречи чиновник «Службы защиты детей» спросил меня, не соглашусь ли я заняться координацией их усилий. Позднее, в этот же день, меня попросили самого опрашивать детей в судебных целях. В то время мы все еще думали, что кризис закончится через несколько дней, поэтому я согласился. Мне казалось, что это будет интересной возможностью потренироваться в оказании экстренной помощи таким детям. Я подъехал к коттеджу, где встретил очень примечательных людей.

Когда я подъехал, один из рейнджеров остановил меня у двери. Он был высокий и выглядел очень импозантно — настоящий эталон техасского служителя закона. Его совсем не впечатлило появление длинноволосого мужчины в джинсах, заявляющего, что он психиатр и приехал, чтобы помочь детям. Даже после того, как я показал документы и доказал ему, что я действительно доктор Перри, он сказал, что я не похож на доктора и что детям не нужны лишние страхи, им нужно только немного любви и как можно скорее убраться из этого места.

Впоследствии оказалось, что этот рейнджер очень славный человек и его присутствие исцеляюще воздействовало на детей во время их двухнедельного пребывания в коттедже. Он хорошо относился к детям и, казалось, интуитивно знал, как, не будучи навязчивым, поддерживать их. Но сейчас он стоял у меня на пути, и я сказал: «Хорошо. А вы знаете, как проверить пульс?» Я обратил его внимание на маленькую девочку, которая спала рядом с нами на тахте, и сказал, что если окажется, что ее пульс меньше 100, я повернусь и уйду. Нормальная частота сердечных сокращений у такого ребенка должна составлять 70–90 ударов в минуту.

Он наклонился и осторожно взял девочку за запястье, через несколько мгновений его лицо наполнилось тревогой:

— Вызовите врача! — сказал он.

— Я врач! — ответил я.

— Ненастоящий врач! — сказал он. — У этого ребенка пульс сто шестьдесят.

Заверив его, что психиатры — это врачи, которые проходят стандартную медицинскую подготовку, я начал объяснять ему физиологические основы воздействия травмы на детей. В этом случае повышенная ЧСС явно была сигналом со стороны постоянно активируемой стрессовой системы девочки. Полицейский понял принципы реакции «дерись или убегай» — почти все сотрудники правоохранительных органов хорошо знакомы с этой реакцией. Я обратил его внимание на то, что сердечный ритм регулируется при помощи тех же нейрогормонов — адреналина и норадреналина — которые переполняют мозг во время стрессового события, так как учащение сердцебиения является необходимой частью формирования реакции организма на стресс. Работая с другими детьми, перенесшими травму, я узнал, что в течение месяцев и даже лет у многих детей сохраняется повышенная реакция на стресс. Этой девочке просто повезло, что после всего, что она перенесла, ее сердце вообще билось.

Рейнджер впустил меня.

«Давидовы дети» освобождались маленькими группами — от двух до четырех за один раз — в первые три дня после февральской атаки на лагерь. Возраст детей был от пяти месяцев до двенадцати лет. Большинству было от четырех до одиннадцати. Они были из разных семей и семнадцать из двадцати одного были освобождены, по крайней мере, еще с одним братом или сестрой. Хотя некоторые бывшие члены секты не были уверены, что в «Давидовом лагере» практиковалось насилие (и хотя в прессе неправильно цитировали мои высказывания об уверенности в том, что дети жили в обстановке, полной насилия), вне всяких сомнений, дети были травмированы не только нападением на лагерь, но и всей предшествующей жизнью.

Одну маленькую девочку освободили с приколотой к одежде запиской, написанной ее матерью и адресованной ее родственникам, где говорилось, что к тому времени, как они получат эту записку, женщины уже не будет в живых. Другую девочку мама поцеловала, передала сотруднику ФБР и сказала: «Здесь люди, которые убьют нас. Увидимся на небесах». Задолго до того, как лагерь в Вако сгорел, находившиеся с нами «Давидовы дети» вели себя так, как будто их родители (даже если те точно были живы на момент их отъезда, и дети об этом знали) уже умерли. Когда я в первый раз увидел этих детей, они обедали. Когда я вошел в комнату, один из самых маленьких поднял голову и спокойно спросил: «Вы здесь, чтобы убить нас?»

Эти дети не чувствовали, что их только что освободили. Поскольку они были приучены совершенно определенным образом относиться ко всем «посторонним», а также из-за жестокости, в которой они росли, они ощущали себя заложниками. Сейчас они больше боялись нас, чем всего того, что было у них дома, не только потому, что их оторвали от семьи, но и потому, что предсказания Кореша про атаку на лагерь сбылись. Если правдой было то, что неверующие придут за ними, то, как им представлялось, и утверждение Кореша, что мы намереваемся их — и всех членов их семей — убить, возможно, тоже было правдой.

Нам сразу же стало понятно, что перед нами дети, которых постоянно держали в страхе. Единственное, чем мы могли им помочь, это применить наши знания о том, как страх воздействует на мозг и в конце концов изменяет поведение.

Страх — наша самая древняя эмоция, и на то есть веская эволюционная причина. Не имея страха, немногие из наших предков смогли бы выжить. Страх буквально появляется из коры головного мозга, воздействуя на все его области и их функции быстро распространяющимися волнами нейрохимической активности. Мы уже говорили о таких химических веществах, задействованных в этом процессе, как адреналин и норадреналин, но важен также такой стрессовый гормон, как кортизол. Две наиболее важных, вовлеченных в реакцию страха, структуры, это — голубое пятно, в котором содержится большая часть норадреналиновых нейронов мозга, и миндалевидная часть лимбической системы, известная как миндалевидное тело.

Как уже отмечалось ранее, мозг эволюционировал изнутри к поверхности, и у человеческого существа он развивается в таком же порядке. Самая нижняя, наиболее примитивная область мозга — ствол мозга — завершает большую часть своего развития в утробе и в раннем детстве. Затем развиваются средний мозг и лимбическая система, буйно разрастаясь в первые три года жизни. Родители тинейджеров не удивятся, узнав, что лобные доли коры головного мозга, регулирующие планирование, самоконтроль и абстрактное мышление, не завершают своего развития до конца юности, при этом значительная реорганизация их происходит в возрасте двадцати лет или даже немного позднее.

Тот факт, что мозг развивается последовательно — и очень быстро в первые годы жизни, — объясняет, почему у маленьких детей так велик риск длительных негативных последствий травмы: их мозг находится «в процессе». Та же самая пластичность, которая позволяет юному мозгу быстро учиться любви и языку, к несчастью, делает его также очень восприимчивым к негативным впечатлениям. Как эмбрионы особенно чувствительны к воздействию определенных токсинов в определенные сроки беременности, так и у детей длительные последствия травмы будут зависеть от того, в каком возрасте травма имела место. В результате при одном и том же типе травмирующего события у детей разного возраста могут возникнуть различные симптомы. Например, у едва умеющего ходить ребенка, не способного даже рассказать о болезненном и повторяющемся сексуальном насилии, которое ему пришлось пережить, может развиться отвращение к прикосновениям людей, самые разные проблемы в области интимных отношений и глубоко сидящая тревога. Но у десятилетнего ребенка, который перенес такое же насилие, скорее разовьются особые, имеющие отношение к событию, страхи и стремление избегать всего, что может напомнить ему (или ей) место, личность насильника и способ насилия.

При постоянном проигрывании, как бы повторе ситуации, тревожность ребенка будет сначала возрастать, потом, скорее всего, уменьшаться. И далее у ребенка постарше могут развиться ассоциированные чувства вины и стыда — сложные эмоции, зависящие от коры головного мозга. Эта область мозга не так развита у едва умеющего ходить ребенка, и поэтому подобные симптомы мало вероятны, если насилие начинается и заканчивается в раннем возрасте.

Однако в любом возрасте, когда люди попадают в опасную ситуацию, их мозг первым делом закрывает самые «высокие» области коры. Мы теряем способность строить планы или чувствовать голод, потому что это не поможет нашему немедленному спасению. Иногда, при остром чувстве страха, мы теряем способность мыслить и даже говорить. Мы просто реагируем на происходящее. Когда ситуация, вызывающая страх, продолжается очень долго, это может вызвать в мозге длительные и даже почти постоянные изменения, приводящие к искаженной реакции на окружающее — человек становится более агрессивным, менее вдумчивым и теряет способность к сочувствию.

Это происходит потому, что изменение и развитие систем мозга, как мы уже говорили, зависит «от использования». Подобно тому, как формируются мышцы, чем больше система мозга (например, стрессовая) «упражняется», тем больше она изменяется и тем больше риск, что ее функции будут нарушены. В то же время, чем меньше используются области коры, обычно контролирующие и модулирующие стресс, тем слабее они становятся. Подвергая человека хроническому стрессу, мы поступаем примерно так, как если бы ослабили силу тормозов автомобиля, при этом увеличив мощность мотора: мы нарушаем баланс, который обеспечивал безопасное управление машиной. Изменение «относительной мощности» мозговых структур в зависимости от частоты использования (аналогичное тому, о котором мы говорили во второй главе, обсуждая формирование памяти) — это основной способ изменения человеческого поведения. Понимание важности принципа «развитие зависит от использования» было очень важно для работы с детьми, перенесшими травму, в данном случае с теми, кого мы наблюдали немедленно после первого наступления на ранчо «Апокалипсис».

На том этапе моей работы я, как это ни странно, только начинал понимать, насколько большое значение для лечебного процесса имеет отношение окружающих. Наша и другие исследовательские группы сделали из своих наблюдений вывод о чрезвычайной важности отношения родственников к детям как до, так и после травмы, благодаря этим отношениям в большой степени формируется реакция детей на произошедшее. Если рядом с детьми есть надежные, хорошо знакомые люди, заботящиеся о них, дети, как правило, быстрее восстанавливаются, при этом зачастую у них не наблюдается негативных последствий травмы. Мы знаем, что «заглушающее травму» воздействие со стороны близких людей каким-то образом регулирует мозг.

Но как? Для того чтобы животное было биологически успешным, мозг должен направлять его на выполнение трех основных условий: во-первых, животное должно оставаться живым, во-вторых, оно должно размножаться и, в третьих, если детеныш долго зависит от взрослых особей, как у людей, животное должно защищать и выкармливать детенышей, пока они не будут способны сами постоять за себя. Даже у современных людей все невероятные возможности мозга так или иначе связаны с системами, первоначально задействованными в управлении этими тремя функциями.

Однако у такого общественного вида, как наш, все три основные функции находятся в глубинной зависимости от способности мозга формировать и сохранять отношения с окружением. Отдельные человеческие существа медлительны, слабы и неспособны выжить в природе без помощи других. В мире, в котором жили наши предки, одиноко живущий человек вскоре оказался бы мертвым.

Только благодаря кооперации, тому, что в разветвленной семье (сообществе) ее члены делятся тем, что удалось добыть, с другими, благодаря жизни группами, групповой охоте и собирательству, мы выживали. Вот почему еще в детском возрасте мы начинаем ассоциировать хорошо знакомых людей с безопасностью и комфортом; в безопасной и спокойной обстановке наш пульс и артериальное давление становятся ниже, наша стрессовая реакция остается «в пределах нормы». Но на протяжении всей человеческой истории получается обычно так: если одни люди — «наши» друзья и «наши» защитники, другие — «наши» злейшие враги. Самые главные хищники и враги человеческих существ — это другие человеческие существа. Поэтому отвечающие за стресс системы нашего мозга тесно связаны с системами, которые отвечают за чтение и распознавание социальных ключей. В результате мы очень чувствительны ко всему, что говорят окружающие, к их жестам и настроениям. И, как мы видим, мы оцениваем угрозу и учимся справляться со стрессом, наблюдая, как это удается другим. В нашем мозгу есть даже особые нервные клетки, которые активируются не тогда, когда мы двигаемся или выражаем эмоции, но когда это делают другие. Человеческая социальная жизнь построена на этой способности «отражать» друг друга и реагировать на эти отражения как с положительными, так и с отрицательными результатами. Например, вы прекрасно себя чувствуете, пришли на работу, и оказалось, что у вашего руководителя отвратительное настроение — и ваше собственное настроение становится таким же мерзким. Если учительница рассержена или расстроена, дети в классе начинают плохо себя вести, отражая сильную эмоцию, выраженную учительницей. Чтобы успокоить испуганного ребенка, сначала вы должны успокоиться сами.

Понимание важности родственных (и вообще близких) отношений и их проявлений очень существенно для эффективной терапевтической работы, да, по большому счету, и для того, чтобы успешно выполнять свои родительские обязанности, правильно заботиться о детях и обучать их — и вообще для очень многих, чисто человеческих задач. Когда мы начинали работать с «Давидовыми детьми», это была для нас главная трудность. Как я вскоре обнаружил, работники «Службы защиты детей», чиновники, следящие за исполнением закона, и специалисты по душевному здоровью, вовлеченные в эту работу, были перегружены и сами находились в состоянии стресса и тревоги.

И чем больше я узнавал про Кореша и его последователей, тем больше я понимал, что нам нужно подходить к «Давидовым детям» так, как если бы они были представителями совершенно чужой нам культуры; совершенно явно их взгляд на мир был абсолютно другим, отличным от представлений их новых опекунов. К сожалению, та же способность, которая позволяет нам чувствовать свою связь с другим человеком, позволяет также и кооперироваться, защищаясь от общего врага; те же природные механизмы, которые делают нас способными на великую любовь, обусловливают в то же время возможность не видеть людей в тех, кто не похож на нас, принадлежит к другому клану. Эти пережитки племенного строя могут привести к самым крайним формам ненависти и жестокости. Я понимал, что после наставлений Кореша эти дети видели в нас чуждых существ, «неверующих» — и угрозу. Но я не знал, что здесь можно сделать.

В первые два дня моего пребывания в Вако я приступил к выполнению деликатной задачи — провести отдельно с каждым ребенком беседу, чтобы помочь переговорщикам из ФБР разрядить обстановку противостояния. В подобной ситуации, когда есть подозрение на насилие над ребенком, такие беседы очень трудны, поскольку дети, совершенно естественно, беспокоятся, как бы не причинить родителям неприятности. В данном случае все еще осложнялось тем, что членов секты заверяли, что обмануть «вавилонян» — очень хороший поступок, потому что они (то есть, мы) — враги Бога. Я знал также, что, возможно, дети опасаются быть с нами честными, поскольку это не только предательство родителей, но и тяжкий грех.

К моему ужасу, все дети оставляли у меня чувство, что каждый из них хранит большой ужасный секрет. Когда я спрашивал, что, по их мнению, произойдет на ранчо, они зловеще отвечали что-нибудь вроде: «Вот вы увидите». Каждый ребенок, когда его напрямую спрашивали, где его (или ее) родители, отвечал: «Они мертвы», или «Они скоро умрут». Они говорили мне, что не увидятся с родителями до тех пор, пока Давид не вернется на землю, чтобы убить неверующих. Они не могли бы высказаться более определенно.

Нет ничего необычного в том, что дети говорят неправду, скрывают что-то или целенаправленно лгут, чтобы не говорить того, чем они не хотят делиться, особенно если в семье их инструктировали вести себя именно так. Однако детям труднее скрывать свои настоящие мысли и чувства, когда они занимаются «искусством». И поэтому с каждым ребенком, который уже мог раскрасить или нарисовать картинку, я садился рядом, мы «работали» и разговаривали. Одним из первых, с кем я проводил беседу, был десятилетний мальчик по имени Майкл, я попросил его нарисовать мне все, что он хочет. Он быстро приступил к работе и нарисовал прекрасного единорога в окружении холмов, пышно заросших лесом. В небе были облака, замок и радуга. Я похвалил его умение рисовать, и он рассказал мне, что Давиду нравилось, как он рисует лошадей. Члены секты и руководитель очень хвалили его изображения небесных замков и символа группы — звезды Давида.

Затем я попросил его нарисовать автопортрет. Он нарисовал какую-то странную безжизненную фигурку, какую мог бы нарисовать даже четырехлетний малыш. Еще более шокирующим было то, что, когда я попросил его нарисовать свою семью, он замялся и казался сконфуженным. В конце концов, он отдал мне белую страницу, только в правом ее углу он поместил крошечное изображение самого себя. Его рисунки отражали то, чему он научился в группе: там была видна тщательная разработка вещей, которые ценил Кореш, ощущалась привычка к доминированию верховного лидера, путанное и обедненное ощущение семьи и присутствовало нечто незрелое и зависимое в изображении себя самого.

По мере того как я узнавал «Давидовых детей», я вновь и вновь видел подобные контрасты: островки таланта, знаний и родственных чувств, окруженные огромными пустыми пространствами отсутствия заботы о детях. Например, они могли хорошо (каждый для своего возраста) читать, поскольку им следовало регулярно изучать Библию. Но они абсолютно не знали математику. Все таланты были связаны с областями мозга, которые регулярно упражнялись, и с поведением, которое получало одобрение. Лакуны были результатом недостатка возможностей для развития, а в случае Майкла это было отсутствие возможностей для самостоятельных решений — у него не было доступа к основным вариантам жизненно важного выбора, который есть у большинства детей, начинающих сознавать, что им нравится делать и кем они хотели бы стать.

Внутри секты почти любое решение — начиная с того, что полагается есть и что носить, и кончая тем, как нужно думать и как молиться, — принималось за них. Подобно любой другой области мозга, структуры, задействованные в развитии самосознания, развиваются или регрессируют в зависимости от того, как часто они упражняются. Чтобы развить самосознание, человек должен научиться делать выбор и оценивать последствия своих решений; если единственное, чему вы смогли научиться — это подчиняться, у вас мало возможностей понять, что вы на самом деле любите и чего хотите.

Одна из моих следующих встреч была с маленькой девочкой, ей было около шести лет. Я попросил ее нарисовать картину ее дома. Она изобразила лагерь. Тогда я спросил ее, что, по ее мнению, там происходит. Она снова нарисовала то же лагерное строение, но все оно было в пламени. Вверху была лестница на небо. Я уже знал тогда — всего через несколько дней после первой попытки взять лагерь — что осада может увенчаться подобным катаклизмом. Все это время другие дети тоже изображали пожарища и взрывы, некоторые даже говорили: «Мы собираемся все взорвать» и «Все собираются умереть». Я знал, что это — важная информация для команды переговорщиков и группы командования ФБР.

Еще раньше мы создали группу для облегчения связей между различными организациями, следящими за соблюдением закона, и нашей командой. Мы имели договоренность с ФБР, что они будут уважать неписаные границы, созданные нами, чтобы помочь детям вылечиться, а мы будем делиться с ними информацией, полученной благодаря нашей работе, которая помогла бы им в переговорах и способствовала окончанию осады. После того, как я увидел эти рисунки и услышал высказывания детей, я немедленно связался с заинтересованной стороной и сообщил, что любая последующая атака на лагерь, возможно, приведет к ускорению наступления, своего рода, апокалипсиса. Я не знал точно, в какую форму он выльется, но, казалось, это будет взрывной, огненный конец. Слова, рисунки, поведение детей — все показывало их уверенность в том, что осада закончится смертью. То, что они описывали, было, в сущности, торопливым групповым самоубийством. Я боялся, что члены секты спровоцируют ФБР начать это финальное сражение. Я несколько раз встречался с моим контактным лицом из ФБР и членами команды — специалистами по поведению, которые, как я узнал позднее, были согласны со мной в том, что дальнейшая эскалация «выполнения закона» скорее спровоцирует катастрофу, чем приведет к капитуляции Кореша. Но они этого не понимали. Тактическая команда была, но они слушали и не слышали. Они считали, что имеют дело всего лишь с мошенником и преступником. Они не понимали, что последователи Кореша в самом деле верили, что их лидер — это посланник Бога, возможно, даже вернувшийся Христос, они были жертвенно преданы ему и готовы на все. Это столкновение мировоззрений в группе привело к эскалации действий, которые и способствовали финальной катастрофе.

После того как я закончил первые собеседования с детьми, ко мне в Вако присоединилось человек двенадцать из «родных» для меня учебных заведений Хьюстона, чтобы сформировать мозговой центр нашей команды медиков. Вместе с охранниками, работниками «Службы защиты детей» и штатом Методического дома мы работали над тем, чтобы покончить с хаосом в коттедже. Мы четко определили расписание: время, когда дети должны идти спать, когда принимать пищу, время, отведенное для школьных занятий, время для свободных игр и время на получение детьми информации о событиях на ранчо. Поскольку действия в ходе осады были непредсказуемы, мы не позволяли детям смотреть телевизор и получать сведения из других — не наших — источников.

В начале работы некоторые участники нашей группы стремились немедленно приступить к терапии. Я же чувствовал, что сейчас важнее всего восстановить порядок и проявлять постоянную готовность поддержать, пообщаться, приласкать детей, уважать их чувства, прислушиваться к тому, что они говорят, играть с ними — вообще «быть рядом», присутствовать. Пережитый опыт был для детей новым и болезненным, поэтому, полагал я, обычная терапия, которую будет проводить практически незнакомый человек, особенно «вавилонянин», может обернуться для них стрессом.

Действительно, исследования, проведенные после Вако, показали, что, если после пережитого травматического события, человека (любого) опрашивает новый врач или адвокат, общение с ним, как правило, представляется ему навязчивым и нежелательным вторжением в его жизнь, и будет совершенно бесполезно. В некоторых исследованиях было продемонстрировано, что после подобного неудачного лечения симптомы ПТСР только усиливаются. В некоторых исследованиях, проведенных нами, также говорится, что самые эффективные способы лечения — это обучение и помощь со стороны привычного социального окружения, особенно семьи. Все члены семьи должны знать об известных и предсказуемых последствиях острой травмы, и только в том случае, если члены семьи видят крайне выраженные и продолжающиеся посттравматические симптомы, они могут обратиться к врачу-специалисту за помощью.

Я полагал, что этим детям нужно дать возможность узнавать о том, что произошло, в приемлемом для них темпе и приемлемыми для них путями. Если бы они хотели поговорить, каждый мог прийти к кому-то из наших сотрудников, с которым он (или она) чувствовали себя комфортно; если нет — они могли играть, находясь в безопасности, и создавать новые детские воспоминания и новый опыт, начиная понемножку изживать свои более ранние и страшные переживания. Мы хотели предложить определенную структуру, но не суровость; ласковое отношение, но без наигранной чувствительности.

Каждый вечер, после того как дети шли спать, наша команда собиралась, чтобы обсудить каждого ребенка. В ходе этих встреч мы обнаружили, что предлагаемая терапия уже, в сущности, началась — она происходит во время коротких, даже минутных взаимодействий с детьми. Рассмотрев эти контакты, мы обнаружили, что, несмотря на формальное отсутствие лечения, на самом деле каждый ребенок каждый день получал свою долю целебного человеческого тепла и добрых слов. Каждый ребенок находился в окружении сочувственно относящихся к детям взрослых людей и сам контролировал, с кем из них, когда и как ему взаимодействовать. Поскольку в штате нашей группы у каждого человека были свои особенно сильные стороны — одни очень трогательны и ласковы с детьми, у других прекрасное чувство юмора, кто-то умеет слушать, а кто-то всегда расскажет что-то интересное — дети могли выбирать, что им нужно и когда нужно. Это создавало мощную терапевтическую среду.

И, таким образом, дети могли тянуться к определенным людям, которые соответствовали бы личности каждого ребенка, его уровню развития или настроению. Я, например, любил пошутить и устроить шумную игру, и когда дети хотели чего-то подобного, они искали меня. С некоторыми детьми я раскрашивал картинки или играл в игры, отвечал на вопросы и успокаивал их страхи. Общаясь с другими детьми, я играл другую роль. Например, был один мальчик, который любил подкрадываться ко мне. Я поддерживал его игру, иногда изображал испуг, иногда давал ему знать, что увидел его, иногда делал вид, что очень удивлен. Такая форма игры в прятки была занимательной. Эти краткие моменты взаимодействия помогали мальчику ощутить связь со мной и свою безопасность. Поскольку я ранее опрашивал всех детей, и они видели, что сотрудники обращаются именно ко мне с разными вопросами, они чувствовали, что я здесь главный. Из-за условий, в которых они росли, они были чрезвычайно чувствительны к признакам доминирования и понимали, у кого сегодня власть. Благодаря патриархальной системе Кореша, в которой они росли, эти дети с легкостью «прочитывали» такие намеки.

Что касается мальчика, делавшего на меня засаду, сама идея, звучавшая как «доминирующий в группе мужчина играет со мной», давала ему чувство безопасности. Понимание, что он может общаться с этим доминирующим мужчиной в любое время и всегда быть уверенным, что тот дружелюбно к нему отнесется, давало ему ощущение, что он контролирует ситуацию — явный контраст по сравнению с полной беспомощностью и страхом, в которых он раньше жил. Подобным образом маленькая девочка, которая тревожилась о своей матери, могла подойти к женщине из нашего штата и поделиться с ней своими переживаниями. Но в случае, если бы беседа стала слишком интимной и вызвала тревогу, она могла отойти в сторонку и заняться чем-то другим или же оставаться рядом с женщиной и играть со своими игрушками. На рабочих совещаниях наших сотрудников мы рассматривали ежедневные контакты каждого ребенка, чтобы знать, что с ними происходит, и иметь возможность правильно и продуктивно провести следующую встречу.

Но этим детям нужно было не только иметь возможность выбирать, с кем говорить и что обсуждать. Они нуждались в стабильности, которая приходит из установленного порядка. В первые же дни после штурма лагеря без всякого давления со стороны они стали в своем поведении копировать авторитарную, сегрегационную культуру лагеря Давида, где мужчины и мальчики старше двенадцати лет отделялись от женщин и детей, где Кореш и его приближенные правили, имея абсолютную власть.

Двое старших детей, брат и сестра, провозгласили себя «писцами». Девочка-писец доминировала и принимала решения за девочек, а мальчик руководил мальчиками и девочкой-писцом, другие дети строились в линейку и подчинялись, не жалуясь. Девочки и мальчики ели за отдельными столами; играли отдельно и, насколько это было возможно, избегали любых контактов. Старшие девочки, которые готовились стать «невестами» Давида, рисовали звезды на листках бумаги или писали на них: «Давид — это Бог» и разбрасывали листки по коттеджу.

Но никто из детей не знал, что делать, столкнувшись с самым простым выбором: если их спрашивали, хотят они бутерброд с арахисовым маслом или с джемом, они конфузились и даже сердились. В лагере Кореша почти все решения принимали за них. Детям, когда они начинают сознавать, кто они и какие у них стремления, совершенно необходимо уметь делать базовые выборы, но у этих детей такой возможности не было, а это очень вредно для самосознания. Идея самостоятельных решений была, как многие другие вещи, незнакома им и вызывала тревогу. Поэтому дети обращались к «писцам» и предоставляли им сделать выбор.

Мы не очень знали, что с этим делать. Нам хотелось, чтобы наши мальчики и девочки чувствовали себя в знакомой обстановке, «как дома», и надеялись, что, если позволить привычные для них ритуалы, это поможет им чувствовать себя в безопасности. С другой стороны, было ясно, что со временем детям будет необходимо привыкнуть к реалиям окружающего мира и они должны уже сейчас представлять, что их там ждет.

Руководствоваться мы могли только собственным опытом, стараясь что-то предпринять и извлекая уроки из ошибок. Моя первая попытка нарушить сегрегацию между мальчиками и девочками была провальной. Однажды во время обеда я сел за стол девочек. Немедленно все дети напряглись. Трех- или четырехлетняя девочка сделала мне замечание:

— Ты не можешь здесь сидеть.

Я спросил, почему. Она ответила:

— Потому, что ты мальчик.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я, пытаясь пошутить, чтобы как-то разрядить обстановку, но она настаивала на своем и посмотрела на девочку-писца, которая подтвердила, что я принадлежу к существам мужского пола. Пока я продолжал сидеть на выбранном месте, дети все сильнее злились и воздух так раскалился и наполнился враждебностью, что я всерьез испугался бунта. Некоторые дети встали, приняв боевую позицию. Я отступил. После этого мы разрешили им сохранять отдельные столы и странные диетические ограничения, установленные Корешом, такие, например, как не есть за один и тот же прием пищи фрукты и овощи.

Мы решили, что единственное, что мы можем сделать, это дать детям возможность понаблюдать, как живем мы, взрослые, как общаемся, и надеяться, что со временем они увидят, что никаких негативных последствий не будет, если и они решат жить, как мы.

Особенно трудным был, конечно, вопрос дисциплины. Мы намеренно избегали устанавливать любые твердые ограничения, применять коллективные наказания или изоляцию — в общем, любые дисциплинарные приемы, которые использовались в лагере. В редких случаях, когда дети проявляли агрессию или вредничали, мы осторожно воздействовали на их поведение, пока они не успокаивались и, если это было необходимо, не извинялись. Поскольку посттравматическая реакция может держать ребенка в постоянном возбуждении и страхе, мы знали, что страх может спровоцировать их на импульсивные и агрессивные действия и что они могут быть не в состоянии контролировать свои поступки. Нам не хотелось наказывать их за эти естественные реакции.

Мы начали замечать, что по мере того, как дети справляются с последствиями травмы, причиненной первой атакой на ранчо «Апокалипсис», они начинают реагировать на напоминания о случившемся таким же образом, как реагировали на само событие. Так, например, если они тогда пытались убежать, то старались как бы не воспринимать напоминания; если они отбивались, то могли отреагировать агрессивным поведением; если старались уйти в себя, как бы отмежеваться от происходящего (состояние, когда и мозг и тело человека не чувствуют своей связи с происходящим), они реагировали таким же образом. Когда «Давидовы» дети были очень расстроены или когда им приходилось сталкиваться с вещами, к которым они не были готовы, например интервью с правоохранительными органами, мы могли наблюдать эти реакции.

Во время беседы с одной из девочек, шестилетней Сьюзи, мне пришлось наблюдать одну из самых «крайних» реакций отторжения, с которыми я сталкивался. Я спросил Сьюзи, как ей кажется, где ее мама. Она как будто не слышала вопрос. Она залезла под стол, свернулась там, как младенец в утробе, не двигалась и ничего не говорила. Даже когда я попытался дотронуться до нее, чтобы успокоить, она никак не реагировала и даже не заметила, когда через несколько минут я вышел из комнаты. Я некоторое время наблюдал за девочкой, благодаря односторонне прозрачному зеркалу в соседней комнате, и только спустя три минуты она, наконец, начала двигаться и воспринимать окружающее. Дети, особенно мальчики, но иногда и девочки, если их спросить о случившемся, начинали вести себя агрессивно или отвечали в грубой форме (вербальная агрессия). Некоторые ломали карандаши или вставали и уходили.

Конечно, не только наши вопросы напоминали детям о том, что им пришлось пережить. Однажды, когда дети играли во дворе, над коттеджем пролетел вертолет прессы. В лагере Кореш говорил, что ФБР пролетит над ними на вертолетах, обрызгает зажигательной смесью и подожжет. В несколько секунд дети исчезли — они укрылись, как военный взвод в кино. Когда вертолет пролетел, дети построились в две шеренги, одна из мальчиков, другая из девочек, и промаршировали в здание, распевая песню про солдат Бога — то есть про себя. Это было одно из самых мрачных впечатлений в моей жизни.

Подобным же образом, когда эти дети увидели огромную белую машину доставки, напомнившую им транспортные средства BATF, которые они видели возле лагеря перед атакой, дети снова убежали и спрятались. Как мы предполагали — и как подтверждают другие исследователи, — посттравматическое стрессовое расстройство дает о себе знать не созвездием новых симптомов, развившихся через длительное время после стрессового события, но, во многих отношениях, это результат того, что адаптивные в свое время реакции, помогавшие справляться с травмой, упорно не уходят, облегчение не наступает, реакции больше не являются адаптивными.

Все время, пока продолжалось противостояние в Вако, наша команда жила с детьми «Ветви Давидовой». Время от времени я уезжал на несколько часов в Хьюстон, чтобы выполнить по минимуму свои административные обязанности и навестить семью. Также часами я беседовал с представителями организаций-партнеров, занимающихся кризисом — мне хотелось быть уверенным в том, что, когда эти организации покинут нас, детей устроят в благополучные здоровые семьи, а также в том, что дети, которым нужна помощь психолога, будут продолжать получать ее. Еще много выматывающих часов я провел, пытаясь донести полученную от детей информацию относительно высокой вероятности массового самоубийства или суицидальной террористической атаки на военных, окруживших лагерь, до кого-то, кто мог бы прислушаться и изменить тактику. Я рассказал представителям ФБР про «огненные» рисунки и про угрозы, повторяемые детьми; я описал им, как, войдя в комнату для бесед, наполненную игрушками, каждый ребенок — и мальчики, и девочки — сразу же тянулся к очень реалистично выглядящей винтовке, тут же проверял затвор и смотрел, заряжена ли она. Одна маленькая девочка все проверила и с отвращением сказала: «Она не настоящая».

К несчастью, команда, ответственная за разработку тактических планов операции, продолжала воспринимать Кореша не как религиозного лидера, а как простого мошенника. Динамика развития событий внутри лагеря сектантов толкала людей к ужасному финалу, и тому же способствовала групповая динамика в лагере правоохранительных сил. Обе группы трагически игнорировали любую информацию и видимые свидетельства, которые не сходились с их взглядами на мир. Защитники закона повторяли многократно преувеличенные слухи о Кореше, высказывались даже опасения, что он занимается разработкой ядерного оружия и и планирует применить его в лагере. Обе группы прислушивались в основном к людям, которые подтверждали только то, во что сами они уже верили.

Работая с «Давидовыми детьми» и наблюдая — как бы изнутри — за развертыванием кризиса в Вако, я снова и снова убеждался в том, как велико групповое влияние в человеческой жизни, и в том, что человеческий мозг нельзя понять без контекста — как мозг представителя в высшей степени социального вида.

Ранним утром 19 апреля, когда я был в Хьюстоне, мне позвонил агент ФБР, которого я не знал. Он сказал, что мне необходимо немедленно приехать в Вако: правительство распорядилось начать атаку на лагерь с намерением закончить осаду и освободить детей, которые оставались там. Пока я ехал, я слушал радио. Когда моя машина поднялась на холм на границе города, я увидел огромный столб темного дыма и оранжевый огонь. Я быстро подъехал к нашему коттеджу. Взрослые выглядели подавленными, но они постарались пока не расстраивать детей. Наши сотрудники готовились позаботиться еще о двадцати трех детях, которые оставались в лагере и которых они знали через их братьев и сестер и по видеозаписям, сделанным Корешом и доставшимся сотрудникам ФБР. Теперь они не просто осознавали эту потерю — все слишком хорошо понимали, как гибель детей в лагере может отразиться на тех детях, лечением которых мы занимаемся.

К боли, которую мы чувствовали, добавлялось осознание, что большая часть доверия, которое мы постарались заслужить у детей, сейчас, возможно, улетучится. Мы говорили им, что мы им не враги и что их братья, сестры и друзья не будут убиты. Но теперь события подтвердили правильность пророчеств Кореша; он ведь говорил, что «плохие парни» нападут на лагерь, и он также совершенно правильно предвидел огненный конец группы. Все это добавит стресса к уже имеющейся травме. И, конечно, поскольку в последующей части пророчеств Кореша говорилось, что он возвратится на землю, чтобы убить «неверующих», совершенно логично, что дети могли бояться даже находиться рядом с нами.

Нам нужно было тщательно продумать, как лучше открыть детям страшную правду. События продолжали развиваться, и, поскольку до сих пор мы не имели сведений об оставшихся в живых, было решено подождать еще день.

Наша рабочая группа собралась в жилой комнате коттеджа, чтобы обсудить ситуацию. Каждый ребенок имел более доверительные отношения с кем-то из сотрудников — одним или больше. В соответствии с нашим планом я собирался рассказать всем о том, что произошло — только факты и так, чтобы все было понятно. Мы спросим детей, есть ли у них вопросы. После этого каждый ребенок или группа, скажем, брат и сестра, могут пообщаться с одним, двумя, тремя сотрудниками, с которыми они были ближе.

Это был один из самых трудных моментов моей клинической практики. Как вы скажете дюжине детей, что их отцы, братья, матери, сестры и друзья мертвы? И да, на самом деле, они мертвы, как предсказывал Кореш. И да, мы заверяли вас, что этого не случится. Сначала некоторые просто отказывались верить мне. «Это неправда, — повторяли они снова и снова, как многие другие люди, когда они сталкиваются со смертью любимых людей. — Этого не может быть». Другие говорили: «Я знал, что это случится» или: «Я вам это говорил».

Реакция давидианцев на финальную атаку была предсказуема, и последствия можно было хотя бы немного смягчить, если не предотвратить. Тем не менее, федеральное правительство предприняло действия, приведшие к катастрофе, и восемьдесят человек, практически все, кого знали дети, погибли.

Ко времени большого пожара многие дети уже были отправлены жить к родственникам, только одиннадцать мальчиков и девочек оставались в коттедже. Атака на лагерь стала причиной того, что многие дети сделали шаг назад. Их травматические симптомы вернулись, как и стремление соблюдать правила ранчо «Апокалипсис» — вроде пищевой диеты Кореша и разделения по половому признаку.

К этому времени мы уже знали, как осторожно нам нужно себя вести. Например, мы серьезно обсуждали, как реагировать на то, что мальчики и девочки все еще едят за разными столами. В конце концов, я предложил убрать один из столов и посмотреть, что случится. Когда одна из девочек спросила, почему мы убрали стол, я сказал, что он нам больше не нужен. Она приняла мой ответ, и больше об этом разговора не было: было ясно, что в коттедже к этому времени жило намного меньше детей, чем раньше. Сначала девочки садились с одного конца, а мальчики с другого. Потом, медленно и постепенно, они стали перемешиваться и общаться. Со временем их травматические симптомы и соблюдение правил, установленных Корешом, постепенно сходили на нет.

Сейчас, четырнадцать лет спустя, можно признаться, что у нас появлялись разные возможности — все неформальные — проследить, что дальше происходило с «Давидовыми детьми». Мы узнали, что все случившееся оказало на них глубокое и долговременное воздействие. Около половины детей жили с родственниками, все еще верившими в миссию Кореша, и некоторые исповедовали религию, в которой выросли. Одни поступили в колледж и сделали карьеру, и у них были свои семьи; а другие вели неблагополучную беспорядочную жизнь.

Было много запросов, слушаний в Конгрессе, книг, выставок и документальных фильмов. Однако, несмотря на весь этот ажиотаж, прошло всего несколько месяцев, и интерес к «Давидовым детям» угас. Были уголовные процессы, гражданские процессы, много шума и яростных выкриков. Все системы — «Служба защиты детей», ФБР, рейнджеры, наша Хьюстонская группа — вернулись, во многих отношениях, к своим старым моделям и методам работы. Но если в нашей практике мало что изменилось, то очень многое изменилось в нашем мышлении.

Мы поняли, что часто наиболее лечебное действие производит не терапия как таковая, а естественно складывающиеся здоровые человеческие связи между профессионалом, вроде меня, и ребенком, между тетей и маленькой девочкой со шрамами или между невозмутимым техасским рейнджером и очень возбудимым мальчиком. Дети, которые после пережитого «апокалипсиса» жили наиболее благополучно, были не те, которые перенесли наименьший стресс, и не те, кто с наибольшим энтузиазмом общался с нами в коттедже. Это были те дети, которые после нашего коттеджа вошли в самые здоровые и любящие миры, будь то семья, которая все еще верила в Давидовы пути, или, напротив, полностью отвергала учение Кореша. На самом деле исследованиям, касающимся наиболее эффективных способов лечения детской травмы, можно подвести следующий итог: лучше всего работает то, что способствует повышению качества и количества человеческих связей в жизни ребенка.

Я также увидел, что объединение различных групп — даже с несхожими миссиями — часто может быть эффективным. Десятки государственных, федеральных и местных организаций работали вместе, чтобы заботиться об этих детях. Власть близких отношений — когда работаешь рядом — сплотила всех нас для объединения усилий в нашем стремлении помочь детям. Человеческие связи очень важны: для того чтобы изменить что-либо, требуется такая валюта, как доверие, а доверие приходит путем формирования здоровых рабочих отношений. Люди, а не программы изменяют людей. Наша совместная работа, уважение и сотрудничество дали нам надежду, что мы в состоянии что-то изменить, хотя сами атаки на лагерь закончились такой катастрофой. Семена новых подходов к работе с детьми, пережившими травму, были посеяны в пепле Вако.