Глава 6
Князю Иеремии-Михаилу Корбуту-Вишневецкому на ту пору исполнилось только тридцать пять лет. Но накопленного опыта – и воинского и житейского – с лихвой хватило бы на пяток людей куда более почтенного возраста. И внешним видом своим он сейчас походил на человека, переступившего полувековой рубеж: глубокие морщины избороздили княжеский лоб, под глазами появились набрякшие мешки, кожа стала какой-то желтоватой, как при больной печени, черные волосы обильно засеребрились.
Глаза же остались прежними – умными, пронзительными, обжигающими. Мало нашлось бы в Речи Посполитой храбрецов, способных смотреть прямо в них, когда князь был в гневе. Вот и посланники бунтаря Хмельницкого, прибывшие два дня назад в Лубны с его письмом и изъявлениями нижайшей почтительности, не выдержали, отвели глаза в сторону… Что, впрочем, не спасло их от мучительной и позорной казни.
– Собакам – собачья и смерть! – ответил Вишневецкий на робкие увещевания приближенных, твердивших, что не к лицу прославленному князю позорить свое имя и титул, поступая так с послами, чьими бы они ни были. – И еще, панове, поймите: слишком многое стоит на кону. Вспомните, с чего начал Цезарь, завоевывая Британию! Сжег свои корабли, чтобы отступать было некуда. Вот и я сжигаю. Чтобы все мои люди, от последнего жолнера до вас, знали: пощады нам не будет! Или победим, или умрем в лютых муках, как эти псы. Ясно ли?
Сейчас князь не гневался, скорее, пребывал в тягостном недоумении. Но взгляд его по-прежнему был тяжел и хмур. Не то что хлоп – прославленный шляхтич испугался бы. Даже не зная за собой никакой вины.
А вот человек, стоявший в нескольких шагах от кресла князя, больше похожего на трон, не боялся. Был напряжен, испытывал волнение, но не страх. Это Вишневецкий почувствовал и понял сразу, инстинктивно, как только окинул его взглядом. Ротмистр Подопригора-Пшекшивильский не ошибся: странный человек, очень странный, но явно не сумасшедший, и на обманщика не похож… Князь испытывал неподдельное любопытство и вместе с тем раздражение, как бывало всякий раз, когда он сталкивался с загадкой.
– Так, значит, этот пан наотрез отказался отвечать? – еще раз на всякий случай уточил он, выслушав рапорт ротмистра.
– Проше ясновельможного князя, наотрез! – с почтительной робостью откликнулся Подопригора-Пшекшивильский. – Сказал вежливо, но твердо: «Пан ротмистр, вы сами прекрасно понимаете, что есть вещи, о коих подобает знать ротмистру, но никак не рядовому улану. Так и здесь: мои сведения столь важны и ценны, что могу сообщить их только пресветлому князю Яреме, но никак не вам, со всем моим уважением!» Я уж его и так и эдак уговаривал, даже грозил – ни в какую! Силу применить не осмелился, проше князя… А вдруг он и впрямь для вашей ясновельможности ценным окажется?! И потом… – Ротмистр как-то смущенно запнулся. – Что-то говорит мне: не тот это человек, с которым можно так поступать. Странный он. Очень странный и непонятный! Проше князя, если бы он вслух «Отче наш» не прочел и не осенил себя крестным знамением, впору было бы думать самое плохое… И женщина, увидев это, тоже перекрестилась. Хоть крест неправильный, коим московитяне-схизматики пользуются, а все-таки христианский… – Ротмистр снова запнулся, покраснел, в который уже раз мысленно выбранив свой слишком проворный язык, работающий вперед головы.
Ведь вся Речь Посполитая знала, сколь тяжело переживает пресветлый князь, что дедом его был знаменитый Байда Вишневецкий. И про зарок покойной матери князя знала… Не разбирая, сколько в том истины, а сколько выдумки да сплетен.
– Пан заподозрил, что они – посланцы врага рода человеческого? – усмехнулся Вишневецкий, то ли не заметив неловкости ротмистра, то ли великодушно сделав вид, что не заметил. – Право, это уже чересчур! Только потому, что мужчина в странной одежде и говорит столь же странные вещи?
– Проше ясновельможного князя, но ведь откуда-то взялась эта одежда! – горячо отозвался ротмистр. – Столь диковинных штанов я в жизни не видел! А обувь! И рубаха ни на что не похожая… И еще… Смиренно прошу прощения, но обязан, по долгу службы… – Ротмистр, густо покраснев, извлек из кармана кунтуша кружевную «серединку», потом, боязливо оглядевшись, хоть в кабинете князя они были одни, нагнулся к уху его, начал что-то вполголоса говорить.
– Кх-м! – откашлялся Иеремия, также смутившись, хоть и далеко не столь сильно. – В самом деле… Увы, падение нравов у нас достигло небывалых границ – впору вслед за Цицероном воскликнуть: «О темпора! О морес!» – но я даже в страшном сне не рискну представить, чтобы какая-то пани или панна носила… э-э-э… такое. Тут недолго до проклятия с амвона! Хотя, если честно… Кх-м!!! Да ну вас, право слово! Нашли, что показывать! Немедля уберите этот срам! Спрячьте обратно, откуда достали! Так о чем я?.. Ах да! А что можете сказать про женщину?
– Молодая, красивая, проше князя… – испуганно отозвался ротмистр, поспешно запихивая в карман вещицу, которая ввергла грозного начальника в этакую растерянность. – Со слов пана, она из знатного московитского рода.
– С его слов? А у нее самой что, языка нет?
– Вот именно, нет! То есть, проше князя, конечно же, есть, только бедняжка от перенесенного ужаса онемела. Слышать слышит, а говорить не может, пытается, а ничего не выходит, только какое-то мычанье! Ведь пан пришел ей на выручку в самый последний момент, когда эти негодяи… Вот язык и отнялся. Может, со временем, с Божьей милостью, речь к ней вернется. Я пока поручил ее заботам женщин, ведь у бедняжки ничего не осталось, татары даже одежду ее в клочья порвали! Пришлось ей, махнув рукой и на стыд и на приличия, мужское платье нацепить, снятое паном с одного из покойников…
Вишневецкий, немного подумав, решительно хлопнул ладонью по подлокотнику кресла:
– Что же, я выслушаю этого странного пана. Может, у него и впрямь важные сведения. А если он наврал… – Губы князя скривились в недоброй усмешке.
Подопригоре-Пшекшивильскому хорошо было известно, что предвещает такая усмешка, и потому по телу его пробежал холодок. А ну как гнев князя обрушится не только на странного незнакомца, попавшегося его отряду в степи, но и на незадачливого ротмистра? Великие – они в раздражении не особо разбирают, кто прав, а кто виноват.
– Проше ясновельможного князя, этот человек может быть очень опасным! – заторопился он, облизнув пересохшие от волнения губы. – Трех крымчаков голыми руками…
– Ничего, я не из пугливых, – снисходительно отмахнулся Вишневецкий. – И вполне полагаюсь на своих людей. Если что – пану Дышкевичу будет забава!
…Князь, нарушив затянувшуюся тишину, заговорил спокойным, размеренным голосом, в котором, однако, явственно слышалась угроза:
– Ты хотел видеть меня, чтобы сообщить нечто важное? Сначала назови себя, поскольку кто я – ты знаешь, а ни имени твоего, ни звания я пока не ведаю. А потом изложи сведения, с которыми шел ко мне. Искренне надеюсь, для твоего же блага, что они и впрямь важные! Поскольку я не тот человек, с кем можно шутки шутить.
Все присутствующие – ротмистр Подопригора-Пшекшивильский, два советника князя, его духовник ксендз Микульский, начальник личной княжеской охраны пан Леопольд Дышкевич – беспредельно преданный господину своему широкоплечий гигант, не только сильный, как пантера, но и столь же проворный, несмотря на рост и грузность, и даже четверо стражников, – не сговариваясь, инстинктивно кивнули. Действительно, с сиятельным князем шутки плохи! Пан Дышкевич также буквально прожег взглядом человека в странной одежде, прикидывая, может ли исходить от него какая-то опасность, и заодно безмолвно предупреждая: всякие худые мысли лучше оставить.
– Меня зовут Андреем, прославленный князь! – отозвался незнакомец. Почтительно, но без тени робости или раболепия. – Звание же мое, увы, ничего не скажет ни тебе, ни прочим почтенным господам. – Он обвел взглядом людей, стоявших по обе стороны кресла. – Но, по вашим понятиям, оно примерно соответствует полковнику. Что же касается сведений, которые я должен сообщить тебе… Клянусь, они и впрямь очень важны. Настолько важны, что оценить их в полной мере может только твое княжеское сиятельство… – Он на мгновение запнулся. – Или светлость… Поэтому почтительно прошу пресветлого князя выслушать меня наедине. Я также прошу прощения, если неверно называю титул или допускаю другие ошибки! – торопливо уточнил странный человек, видя, как брови Иеремии недовольно сдвинулись. – Видит Бог, не умышленно, не из желания обидеть, а только по незнанию.
– Это я охотно прощаю, – кивнул князь. – А вот твоя просьба о приватной аудиенции уже граничит с непозволительной дерзостью! Я и так оказал тебе немалую честь, впустив сюда. Говори и ничего не опасайся, тут лишних ушей нет. Всем этим людям я много раз доверял свою жизнь, я им верю как самому себе… Говори же!
Видя, что незнакомец колеблется, Вишневецкий повысил голос:
– Не испытывай ни судьбу, ни мое терпение! Я не привык повторять!
Человек, называвший себя Андреем, вдруг улыбнулся:
– Уж не боишься ли ты, пресветлый князь? Даю слово: если бы я хотел причинить тебе зло, никто из присутствующих не смог бы помешать мне.
Пан Дышкевич, яростно раздувая ноздри, повернулся к Иеремии:
– Проше ясновельможного князя, этот наглец смеется и над твоею княжеской милостью, и над всеми нами!
У пана ротмистра нехорошо засосало под ложечкой. Вот это влип, Матка Боска! Теперь, вместо похвалы и протекции, будет нечто совсем иное… А про желанное полковничье звание, равно как про панну Агнешку Краливскую, лучше даже не вспоминать.
Стражники, словно по команде, напряглись, инстинктивно потянулись в сторону незнакомца, готовые наброситься на него.
Вишневецкий, слегка приподнявшись, угрожающе произнес:
– В последний раз говорю: или ты немедленно…
Докончить фразу князь не успел. По залу будто прошел вихрь.
…Впоследствии, вспоминая страшные эти мгновения, все присутствующие (только в приватных разговорах меж собою, чтобы, упаси боже, не нарушить строжайший запрет Иеремии, а заодно не выставить самих себя на посмешище) клялись всеми святыми: никто не успел ничего толком ни разглядеть, ни понять. Незнакомец перемещался со скоростью почти немыслимой; движения же стражников, пана ротмистра Подопригоры-Пшекшивильского и даже пана Дышкевича на его фоне казались судорожным дерганьем мух, увязших в густом сиропе.
Точнее, это сравнение пришло на ум уже после, когда миновали первый испуг и потрясение. А поначалу остолбеневшим панам и ксендзу показалось, что они видят кошмарный сон. Два стражника, первыми метнувшиеся навстречу странному человеку, назвавшемуся Андреем, каким-то образом пребольно врезались друг в друга. Третий с утробным воем согнулся пополам, прижав ладони к низу живота, а четвертый брякнулся на спину, смешно дрыгнув ногами в воздухе. И точно так же рядом с ним на полу оказался пан Дышкевич. Уланский ротмистр успел выдернуть саблю из ножен… но она тут же с жалобным звоном отлетела далеко в сторону, а за нею последовал ее владелец, только чудом не расквасивший нос о дубовый наборный паркет зала. А сам ясновельможный князь Иеремия…
Он не посрамил свое имя и титул, сохранив внешнюю невозмутимость и достоинство. Насколько это возможно для человека, оказавшегося в подобном положении. Ни один мускул не дрогнул на лице Вишневецкого, лишь его глаза, горевшие беспредельной яростью, но в которых вместе с тем отчетливо была видна растерянность, говорили о многом!
Странный и страшный незнакомец, молнией скользнувший за спинку кресла князя, левой рукой цепко обхватил его лоб, запрокинув голову, а правой приставил к княжескому горлу лезвие кинжала, несколько мгновений назад покоящегося в ножнах на поясе пана Дышкевича.
– Всем стоять на месте! Не двигаться! – прозвучал его голос. Холодный и твердый, как сталь того самого оружия…
