Глава 36
– Стыдно-то ка-а-аак… – продолжала горько всхлипывать Агнешка. – Ведь Тадик такой хоро-о-ошииий… И я любила его, ранами Езуса кляну-уусь, любила-ааа… Готова была бежа-ать с ни-и-иим…
– А сейчас панна его уже не любит? – с холодной язвительностью поинтересовалась Анжела.
– А сейчас сама не зна-а-аююю… Если бы не пан Андже-е-ей…
Разозленной блондинке страстно хотелось ухватить брюнеточку за плечи и встряхнуть так, чтобы устроить ей сотрясение мозга. При условии, конечно, что он вообще есть в ее прелестной головке… Каким-то чудом Анжела ограничилась самой малостью: за плечики взяла, но встряхнула еле-еле, чтобы только привести в чувство.
– Слушай меня внимательно, девочка! – Сейчас ей было не до правил хорошего тона, требующих обращения в третьем лице. – Пан Анджей – мой! Ясно?! Никому его не отдам! Тебе – особенно! Довольствуйся тем, что есть! Твой пан Тадеуш наверняка хороший человек, раз ты его так сильно любила… Думаю, и красивый…
– Так ведь панна его зна-аеет… Он же ее к князю приве-е-ез…
– Кто?!
– Тадеу-уш… Ну, то есть пан полковни-ик… Тот, что разведчиками командова-а-аал…
Анжела ахнула, не сдержавшись. Так, значит, этот молоденький шатен с тонкими аккуратными усиками, которые так ему шли… Который влюбился в нее по уши как мальчишка, сразу и насмерть (любая женщина чувствует подобные вещи инстинктивно, без всяких пояснений)… Который, чего уж скрывать, тоже ей нравился, но только по-дружески, и она в глубине души его жалела: ведь у бедняги не было никаких шансов!..
– Но как же?.. – В голове Анжелы все перемешалось. Подобно большинству женщин, она была полной невеждой в вопросах, связанных с военным делом, но тем не менее догадывалась: звание полковника достаточно высокое. Очень маловероятно, чтобы его носил совсем еще молодой человек, почти юноша… – Полковник?! Мне казалось…
– Ах, проше панну, он тогда еще был не полковником, а ротмистром… – пояснила Агнешка, с немалым трудом взяв себя в руки. – Новое звание ему дал ясновельможный князь, совсем недавно. Тогда же он сменил фамилию. Матушке почему-то казалось, что она похожа на хлопскую… – Полячка, переведя дух, дрожащим голоском договорила: – Вот он, чтобы ей угодить, и смени-и-ил… Чтобы на мне женить-ся-я-яяя… А я, бессовестная-я-яяя…
И снова ручьем хлынули слезы.
Алексей Михайлович, подперев кулаком подбородок, молча смотрел куда-то вдаль. В больших круглых глазах царя застыла жуткая, нечеловеческая тоска.
Боярин Морозов замер, не двигаясь и чуть дыша, чтобы, Боже упаси, не привлечь к себе внимание государя. И без того переживает, весь извелся… Э-эх, молод еще, молод, едва молоко на губах обсохло! Пора бы вникнуть: каждого не пожалеешь, о каждом печалиться – не государево дело… Отдал на расправу – и из памяти прочь. Так было надо! Людишек в государстве довольно, а не хватит – бабы еще нарожают…
И, едва успев подумать это, боярин содрогнулся всем телом. Ледяной озноб пробежал вдоль хребта. А ну как царь про него так подумает?! Если решит, что и без Морозова государство обойдется?! Слово, даже государево, – всего лишь слово, сам дал, сам и назад взял…
Будто почуяв его мысли, царь медленно повернул голову, уставился на боярина. У Морозова застучали зубы: так страшен был этот мертвый, потухший взгляд, более подобающий дряхлому старцу, одной ногой шагнувшему в могилу.
– Дьяк Астафьев доложил: умирал Плещеев люто, страшно, – тихо произнес Алексей Михайлович. – И нескоро… Долго бился, кричал, пока еще мог… Быстрой смерти – и той для него пожалели, псы! Хотя зачем псов обижать понапрасну? На такое только люди и способны.
Морозов едва не лишился сознания: так явственно представил себя на месте бывшего начальника Земского приказа. Перекрестился трясущейся рукою, шепча: «Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего…»
– И точно так же умрет Траханиотов… – продолжал царь дребезжащим, надорванным голосом. – Что мне на Страшном суде ответить? Испугался, мол, за жизнь свою, чужими жизнями откупился! И это по-христиански, по-божески?
Внезапно, судорожно всхлипнув, он закрыл лицо ладонями. Но быстро овладел собой, вскочил, грозя кому-то:
– Нет, не дождетесь! Не будет вам такой радости! Помиловать Траханиотова не могу, а терзать его не будете! Эй, дьяче! Иди сюда!
Осторожно отворив дверь, вошел бледный как полотно Астафьев.
– Слушай волю мою: как привезут Траханиотова, выведи его под охраною на то же место… Да что с тобой?! Ума лишился?!
Дьяк, всплеснув руками, рухнул царю в ноги с истошным воем:
– Помилосердствуй, государь! Христом Богом молю! Не вынесу я второй раз такого ужаса, не вынесу! И так муки Плещеева в страшных снах являться будут! Сам погляди: волосы седыми стали… Поручи кому другому, Христа ради!
– Да ты дослушай сперва! – рассердился царь, топнув. – Сам не желаю его на лютые терзания отдавать! Выведешь – быстро зачтешь приговор: за лихоимства и обман государя повинен смерти. И тотчас же – на плаху, голову прочь!
Дьяк просветлел лицом:
– И только-то, государь?!
– И только-то! – горько усмехнулся Алексей Михайлович. – Проследи, чтобы палач был наготове, да с сильною охраною – чтобы не отбили…
– Прослежу, прослежу, государь! Волю твою исполню в точности… Только как же с телом-то быть?
Царь тяжело вздохнул:
– Коли захотят над мертвым ругаться – что ж, пусть грех на душу берут… Ему-то уже будет все равно.
Дождавшись, когда за Астафьевым затворится дверь, Алексей Михайлович заговорил – сухо, отрывисто, словно боялся снова удариться в слезы, неприличные государю:
– Уедешь сегодня же ночью. Помыслим, во что тебя лучше одеть, чтоб не узнали… А как только казнят Траханиотова, народу объявим, что ищем-де Морозова неустанно, со всем тщанием, да пока не сыскали: хорошо затаился! Белозерскому игумену письмо с гонцом оправлю, он все сделает как надо… Пересидишь там, покуда покой в Москве не восстановится… Ох, Борис Иванович, Борис Иванович! – укоризненно качая головой, воскликнул вдруг царь. – Да что же вы за люди такие, ни в чем меры не знаете?! Неужто мало тебе было того, что имеешь?! Иль думал, что бессмертен, отвечать перед Богом не придется?.. И вот теперь… А-а-а, что и говорить! – бессильно махнув рукой, Алексей Михайлович отвернулся от дрожащего боярина.
Один крымчак все-таки ушел. Больно уж резвая была под ним лошадь…
Остальных казаки порубили и постреляли. Пощады не давали никому, да никто из татар ее и не просил… Потом торопливо разрезали веревки на нескольких пленниках, сунули им в затекшие пальцы ножи, снятые с мертвых, – освобождайте, мол, сами остальных, а нам некогда! – и помчались, вздымая столбы пыли, к Подбродскому. Куда, по словам того поляка, стремился ненавистный Ярема…
– Да за кого ж нам молиться?! – рыдая от нежданного счастья, пронзительно выкликнула какая-то молодуха.
– За батька Максима Кривоноса и хлопцев его! – отозвался кто-то, обернувшись.
