Глава 21
Лето в том году выдалось жарким. Очень жарким… И засушливым.
Главное, что мне запомнилось за время нашего «форсированного марша» – пыль. Противная, всепроникающая пыль, от которой не было спасения. Она густым столбом стояла в неподвижном раскаленном воздухе, забиваясь в ноздри и глаза, буквально сводя с ума. Полотняные повязки, закрывающие большую часть лица и смоченные водой (мое предложение, с восторгом принятое всем «панством», начиная с самого Иеремии), давали лишь временное облегчение. А без них было бы совсем невмоготу.
– Правильно говорят, что все гениальное просто! – восхитилась княгиня. – Подумать только, мой супруг множество раз ходил в походы, в том числе летом… и не додумался до такой вещи! Поистине, сам Бог послал нам пана Анджея. Хорошо, что в воде у нас пока недостатка нет!
Я из деликатности, щадя чувства ясновельможной княгини Гризельды, не стал уточнять, чем заменяют эту самую воду при крайней необходимости. Особенно когда повязка должна сыграть роль примитивного противогаза…
Тянулись бесконечные, однообразные километры пути. Точнее… какие тогда были меры длины – версты, мили? Столбом вздымалась пыль, стучали тысячи копыт, скрипели колеса, мычала скотина, поголовье которой уменьшалось с каждым привалом… Без нее, конечно, скорость передвижения была бы выше, но голодные солдаты много не навоюют. А бой – причем беспощадный, где пленных не берут, – мог начаться в любую минуту.
«Надо бы наладить выпуск тушенки… Чтобы всегда был НЗ…» – приходила на ум очередная мысль.
Мы с князем ничуть не сомневались, что Кривонос, утолив свою ярость в Лубнах, снова кинется в погоню. По пути разжигая пламя восстания на всем Правобережье. Причем мне-то было легче: я знал, что именно так и произошло!
– Вот мерзавец, пся крев, висельник! – как-то отчаянно заругался Иеремия, трясясь в седле рядом со мной. – А прозвище-то какое гадкое – Кривонос! Откуда он вообще взялся? И почему столь люто меня ненавидит?!
– Проше князя, у него есть на то причина, – охотно разъяснил я, не упуская возможности вести «воспитательную работу». – Судя по дошедшим до нас сведениям, ясновельможный приказал посадить его маленького сына на кол.
– В самом деле? – поднял брови Вишневецкий. – А за что?
– Вот это неизвестно, проше князя… Да и так ли это важно? Едва ли ребенок заслуживал столь страшную смерть, что бы он ни натворил…
Иеремия насупился. Было видно, что этот разговор ему неприятен.
Ничего, уж потерпите, Ваше будущее Величество. На то я ваш первый советник, чтобы говорить правду. Пусть даже горькую.
«Ой, вы посмотрите на этого моралиста-воспитателя! – снова влез противный внутренний голос. – Самому-то по ночам мальчики кровавые не снятся? А то ведь кое-что припомнить могу…»
Естественно, он тут же был вновь отправлен по давно проторенному маршруту. Но гадостный осадок остался.
– Я не хочу сейчас говорить на эту тему! – после затянувшейся паузы отрезал князь. – Как-нибудь позже, проше пана!
Само собой, я не настаивал.
Наш отряд двигался в таком порядке: впереди – головной дозор, за ним – авангард из улан и половина артиллерии на конной тяге, потом – главные силы вперемешку с обозом и гуртами. Фланги прикрывали ударные силы – гусары. А в арьергарде – вторая половина артиллерии и небольшой отряд улан, усиленный княжьими слугами. Правда, часть из них была в немолодых годах, часть вообще никогда не держала в руках оружия, но все-таки лучше уж такие воины, чем никаких. Оставить их в Лубнах означало обречь на неминуемую и мучительную смерть, а здесь они могли принести вполне реальную пользу…
«Жить захотят – быстро научатся!» – с цинизмом профессионала, хорошо знающего, какой страшный и придирчивый экзаменатор – война, думал я.
Само собой, наши дозоры вели разведку не только прямо по курсу, но и на флангах, причем на большом удалении. Именно поэтому силы князя росли, как снежный ком зимой: к нам непрерывно приставали то одиночные шляхтичи, то небольшие группы, то целые отряды. Вместе с панами от казаков убегали и домочадцы их, и часть прислуги, и евреи-арендаторы. Правда, из-за этого несколько раз поднималась ложная тревога – попробуй-ка, разгляди точно с большого расстояния, в облаках пыли, кто именно приближается, да еще когда нервы напряжены до предела! – но она быстро стихала, сменяясь неподдельной радостью с обеих сторон… Или отчаянием беженцев – когда князь, строго придерживавшийся нашего плана, отказывался брать их в колонну.
– Сожалею, но не могу! – непреклонно говорил он, если видел, что измученные лошади беглецов еле переставляют ноги. – Кто не может держать заданную скорость, тот нам не попутчик! Не взыщите, панове. Ежели, отдох-нув, сможете нас нагнать – милости прошу. А так – нет, увы. Меня призывают неотложные дела государственной важности, задержки недопустимы. Езус вам в помощь и защиту!
И отворачивался, равнодушный к мольбам, слезам и даже проклятиям.
Никто не знает, было ли это равнодушие истинным или только показным. Может, сердце все-таки ныло… Но – это война, черт побери! Лютая и беспощадная. Имеющая свою логику и свои законы, которые человек, ни разу не рисковавший жизнью по-настоящему, при всем желании понять не сможет.
Новоиспеченный пан полковник Пшекшивильский-Подопригорский (я мог лишь догадываться, по какой причине он решил поменять фамилию, но свои мысли пока держал при себе) был не столь бесстрастным. Особенно если в повозках, оставляемых на произвол судьбы, находились молоденькие девушки и дети. Его лицо тогда будто каменело, лишь губы мелко подрагивали.
Привыкайте, пане полковник! Это еще самое начало… То ли еще придется вынести! А мой помощник должен быть твердым как сталь.
Но, с другой стороны, людская психика имеет свои пределы прочности и гибкости. Поэтому я, и по праву начальника, и просто как старший, более опытный человек, после очередного такого случая посчитал своим долгом немного успокоить молодого улана:
– Проше пана, это жестоко, но совершенно необходимо. В противном случае, спасши немногих, мы рискуем погубить все княжеское войско!
– Понимаю, пане… – тихо отозвался полковник. – Но сердце болит! Как подумаю, что может случиться с этой славной девчушкой! А ее братики – они ж еще совсем крошки! Чем они виноваты?
Ну, и что прикажете делать в такой ситуации? Повысить голос, пристыдить, напомнив, что он мужчина и воин, а не кисейная барышня? Или вздохнуть: мол, и мне жалко, но другого выхода нет? А может, отделаться своей стандартной фразой: «Всех не спасешь и не пожалеешь»?
Я просто промолчал. Наверное, это был самый лучший вариант…
Полк Кривоноса ворвался в Лубны к исходу дня, через распахнутые ворота, кои никто и не думал защищать. Мог бы и раньше, но пока сам атаман вел голову колонны, от нее оторвался хвост, а глядя на него – и середина. Казаки, рассыпавшись по округе, принялись набивать переметные сумы да торбы бесхозным добром. Благо в покинутых панами маетках нашлось чем поживиться. Все за краткое время не соберешь, да и до сборов ли, когда смерть вот-вот нагрянет!
А кому не хватило остатков панского имущества, те бросились переворачивать вверх дном хаты. Не особо разбирая, кто в них жил прежде: ненавистные ли жиды-арендаторы, панская челядь или свои же собратья хлопы, освобождать коих призвал батько Богдан…
Само собой, нашлись бедолаги, не успевшие либо не сумевшие скрыться. И тут уж казаки дали полную волю своей ярости, помня завет обожаемого батька: «Изгоните жалость из сердец!» Попадались и женщины… Ну а на любой войне их участь самая незавидная.
Словом, вышла изрядная заминка. Которая привела атамана в бешенство.
Кривонос скрипел зубами, грозя ослушникам лютым гневом, канчуками и даже смерт-ною карой. Но и сам понимал: угрозы тщетны. Коли боя еще нет, а дорвались до добычи – их уже не остановишь. Казаки спокон веку войной жили, с нее же и богатели.
– Не бери близко к сердцу, батьку! – успокоительно пробасил друг его и помощник Лысенко, по прозвищу Вовчур. Он ехал по левую руку от полковника, стараясь особенно не приближаться: под его седлом была кобыла, к которой Черт сразу же проявил немалый интерес. – Сам ведаешь, что на войне взято, то свято! Хлопцев зараз не удержать. Ты же сам кричал: пограбим панское добро, а ляшки нехай белым телом расплатятся! Чи не так?
– Так ведь Ярема в Лубнах, Ярема! – чуть не рычал Кривонос, лицо которого становилось страшнее с каждой минутой. – Я столько лет мечтал, когда сойдусь с этим катом на саблях, и что же теперь? Ждать?!
– Стало быть, придется ждать… – вздохнул Лысенко и тут же отмахнулся нагайкой: – Н-но! Побалуй мне! Максиме, уйми своего коняку! Мало, что наши двуногие жеребцы по всей округе баб пользуют, так и твой норовит!
Черт зло и обиженно всхрапнул, метнув в казака нехороший взгляд.
– Его уймешь, как же! – проворчал Кривонос, дергая повод. – Да и твоя-то, я погляжу, совсем не против…
Когда кое-как удалось собрать рассыпавшихся по окрестностям казаков, солнце уже клонилось к горизонту. Чуть не плачущий от досады и нетерпения атаман произнес громовым голосом речь, обильно пересыпанную самыми крепкими словами. Казаки, у многих из которых к седлам уже были приторочены округлившиеся торбы, уважительно присвистывали:
– И здоров же лаяться наш батько! Сразу видать – лыцарь! Куда против него Яреме…
– …и Христом Богом клянусь: ежели кто отстанет, чтобы пограбить, – своей рукою башку снесу! – закончил Кривонос, с трудом сдерживая приплясывающего Черта: жеребец пришел в возбужденную злость, чуя настроение хозяина. – Любому! Потерпите до Лубен! Вот одолеем сатану Ярему, там и добыча будет знатная, не чета этой дрибнице! Вперед, други! Полным ходом!
…Земля застонала, затряслась под ударами многих тысяч копыт.
Пан Беджиховский за прошедшие двое суток совсем пал духом, твердо уверовав: злодейская фортуна повернулась к нему той частью тела, называть которую в приличном обществе (а особливо в присутствии прекрасного пола) не принято.
Выскочку Подопригору-Пшекшивильского он давно терпеть не мог, поскольку всем известно: благородное происхождение ничем не заменить. Ни смазливой внешностью, ни личной удалью, ни даже фехтовальным искусством. Кое-как, скрепя сердце, Беджиховский признавал, что рубится молодой ротмистр отменно, почти не уступая ему самому. (Мысль, что правнук простого сотника-схизматика может его в этом превосходить, была сразу же и с негодованием отброшена.) Но это ничего не меняло. Кровь есть кровь. Она бывает благородной и неблагородной. Так исстари завещано: не пускайте меж благородными шляхтичами быдло!
Проявишь снисходительность – оглянуться не успеешь, как благородное сословие станет похожим… Да просто черт знает на что, прости, Господи! Тысячу раз права поговорка: «Из хама не сделаешь пана». Хам свою натуру рано или поздно проявит. Как тот же Подопригора-Пшекшивильский, в первый же день появления на княжеской службе умышленно назвавший его – его! – «Бедриховским». Исказил, опошлил, вымарал в грязи славную фамилию Беджиховских, родословная которых тянется на многие века вглубь! Не то, что у некоторых… Подопригор.
Мысль, что эта ошибка была совершенно неумышленной, никогда не приходила в голову пану Беджиховскому. Поскольку человек, способный сделать такое умозаключение, тем более не имел бы права именоваться Беджиховским.
Хорошо еще, что оскорбление было нанесено приватно, с глазу на глаз. Главное, как все хорошо продумал, подлец! Будто бы невзначай, прикинувшись провинциальным простаком: «Проше пана… если не ошибаюсь, Бедриховского… где я могу найти…» Было бы дело при друзьях – немедленно вызвал бы невежу! А те бы подтвердили, что оскорбление было тяжким, которое благородный шляхтич не в силах стерпеть… Теперь же приходилось сдерживаться: князь Иеремия накануне издал грозный приказ, предупреждая, что тот, кто примет участие в поединке без самых веских, оправдывающих причин, будет немедленно и с позором изгнан со службы. Терять ее нищему пану Беджиховскому, у которого в карманах вечно ветер гулял, совсем не хотелось. Кто ж в здравом уме лишит себя единственного источника дохода! Это у всяких… Подопригор денег куры не клюют!
Именно вышеназванная причина жестоко терзала пана Беджиховского, пробуждая в нем горестные раздумья о несовершенстве мира сего. Благородный человек с длиннейшей родословной должен каждый грош считать, а какой-то выскочка, правнук схизматика-сотника, швыряет деньги на ветер, закатывая пирушки, угощая товарищей… Какая несправедливость!
Впрочем, и это можно было простить неоте-санному хаму. Ведь истинный шляхтич всегда великодушен и снисходителен к чужим недостаткам… Но панну Агнешку Краливскую простить было решительно невозможно!
