Наталия Миронина
Miw
Одиночества в этом мире нет. А если оно вам вдруг и привиделось, если вы вдруг на минуту почувствовали его, оглянитесь – и обязательно обнаружите того, кто ищет вас. И найдя друг друга, вы продолжите путь вместе. Это очень сложно – шагать рука об руку. Слушать друг друга и понимать друг друга. Ссориться и мириться. Заботиться и переживать. Это очень сложно – нести общий груз не только счастья, а и потерь, печалей, разлук. Но если у вас это получится, то считайте, что вы сумели доказать теорему, которая звучит так: «Одиночества в этом мире нет».
На этот участок никто из местных жителей никогда не заходил. Не являлись соседи поинтересоваться, чем лучше удобрять клубнику, не забегали дети передать от родителей миску смородины или кабачок, даже бесстрашный председатель дачного товарищества, обегая дачи и дома поселка с каким-нибудь фискальным списком в руках, приостанавливалась у дома № 35, с минуту раздумывала, а потом, махнув рукой, продолжала свой путь:
– Только время потеряешь и нервы попортишь.
Сын с невесткой и внучкой тоже редко сюда заглядывали. А если и приезжали, то не больше чем на минут двадцать – отдать продукты, лекарства и успокоить свою совесть: приехали же, проведали. Внучка Настя, тоненькая девочка четырех лет, во время этих визитов аккуратно ходила по участку, расчерченному безупречно прямыми дорожками, углы не срезала, а словно солдатик поворачивалась на тоненьких ножках и шагала дальше до следующего поворота. Потом садилась на краешек жесткой скамьи, смотрела на своего деда и говорила:
– Деда Иван, я ничего не попортила.
Дед Иван молча смотрел на нее, не зная, что сказать, потом вздыхал и говорил что-то вроде:
– У тебя один гольф выше другого. Поправь.
Настя вытягивала тоненькие ножки, поправляла гольфы, невестка поджимала губы, сын начинал искать сигареты, и на этом визит заканчивался.
– Господи, ну что же он с ребенком и слова нормального не может сказать! Она же внучка, – ворчала невестка в машине всю обратную дорогу.
– Мам, дедушка строгий и не любит разговаривать, он же не женщина. – Настя повторяла чьи-то слова.
– Его бы к нам перевезти, но ведь не согласится же… – говорил сын, стараясь себя успокоить. Вроде бы «обсуждаем проблему, которую когда-нибудь решим»…
Дед Иван, он же Иван Матвеевич, после отъезда родственников еще долго ходил по участку и наводил порядок – там камешек поправит, тут ветку поднимет – он эти визиты не любил и в обществе ближайших родственников не нуждался. Как не нуждался в соседях и друзьях. По его мнению, все эти разговоры, хождения из огорода в огород или из квартиры в квартиру приводят к беспорядку, нарушению режима и лишним беспокойствам. Закаленный военным уставом, любые «трепыхания души» он считал расточительством. Он искренне считал, что себя надо беречь для дел, может, и не очень возвышенных, зато реальных.
«И охота чушь молоть… – думал он про себя, слушая, как за забором соседка Марья Семеновна во всеуслышание сотый раз рассказывает историю о том, как она, начальница главка с персональной машиной и квартирой в центре Москвы, бросила все и поселилась здесь в маленьком домике с крышей из дранки. Завела коз, курей, а еще брошенных собак и кошек опекает. – Тебя, голубушка, просто уволили, а ты вон какие песни поешь…»
Ивану Матвеевичу очень хотелось эти слова сказать вслух, но, во-первых, он знал, что Марья Семеновна говорит правду, а во-вторых, любое слово повлечет за собой обязательно длительные беседы, которых отставник Иван Матвеевич терпеть не мог. «Еще в гости попросится, – про себя думал он и про себя же передразнивал: «Можно я ваши гладиолусы посмотрю!» – Ведь заявится, все потопчет, все испортит!»
Расхаживая по своему участку в старой футболке с надписью «Benetton», выцветших галифе и синих кроссовках, он был похож на огородное пугало, только чисто выбритое и благоухающее одеколоном «Гвоздика». Кадровый военный, полковник, он и представить не мог, как можно пропалывать свеклу не побрившись. Недолгие и гневные диалоги с собой вошли у него в привычку, и только когда уже не оставалось сил, когда день заканчивался, а огород и цветник являли собой образец порядка, он переставал отвечать на вопросы, заданные самому себе. Он накидывал на плечи старый махровый халат, оставшийся еще от покойной супруги, садился на неудобную скамью и дожидался, когда солнце уйдет за сливовые деревья. Засыпал он сразу, как только щека касалась плоской подушки.
Общее мнение о полковнике было со знаком минус – в Знаменке Ивана Матвеевича не любили.
– Черствый, грубый, слова человеческого молвить не может! – Марья Семеновна была категорична. – Он, знаете ли, на мою Беатриче палкой замахнулся.
Беатриче была самая большая и старая коза в стаде Марьи Семеновны. Случай с почти рукоприкладством действительно имел место, правда, Марья Семеновна лукаво умалчивала, что Беатриче пыталась сожрать душистый горошек, который оплетал изгородь Ивана Матвеевича.
– На детей кричит!
– Хоть бы когда рубль на корм Ваське сдал?!
– Да ладно, рубль! Кость бы вынес.
Последний довод был, пожалуй, самым весомым. Пес Васька, трехлапая дворняжка, которую местное сообщество спасло от живодерни и приютило, был любимцем. Ему скидывались на еду, приносили вкусные кусочки от шашлычных посиделок, мужчины смастерили ему шикарную будку, женщины нашили половичков в нее. И только Иван Матвеевич не принимал участия в этих благотворительных акциях. На робкие попытки дам привлечь его внимание к Ваське, он ответил так, что выцветшие панамки задрожали на их головах:
– Кобелей вам мало, еще одного приютили! – И Иван Матвеевич гневно хлопнул своей калиткой.
Эта история произошла осенью, в тот день, когда Иван Матвеевич обнаружил, что малина нарушила демаркационную линию. Ветки с седой подбивкой вдруг оказались на территории гортензии. Иван Матвеевич бросил выкладывать камешки вокруг старого пня, сел на низкую скамеечку и принялся выдергивать малинную поросль.
– Кот пришел, – раздалось неподалеку.
– А кто тебя просил приходить? – машинально ответил Иван Матвеевич.
– Никто. Я сам пришел.
За спиной Ивана Матвеевича произошло какое-то движение. Он оглянулся. На жесткой скамье сидел белоснежный кот. Массивная голова на длинной шее, тело сильное и худое, хвост же – полосато-серый, будто с чужого плеча. Иван Матвеевич пригляделся. Сомнений не было – кот был настоящий и звуки он издавал вполне человеческие. Еще было заметно, что кот немолод. Сильно немолод. Ивану Матвеевичу даже показалось, что вместо одного глаза у него пришита пуговица. Как иногда бывает у старых детских игрушек. Однако лапами и телом кот был силен. Иван Матвеевич сурово посмотрел на кота и сказал:
– Ты что забыл тут?
– А сами не догадываетесь? – Кот аккуратно помял передними лапами скамью и независимо посмотрел в сторону. – Осень.
Иван Матвеевич потянулся было за прутиком, но кот выразительно на него посмотрел, и Иван Матвеевич вдруг вспомнил, как позавчера вечером он ходил на станцию смотреть расписание. Путь его лежал через весь поселок, и полковник увидел, что половина домов, из тех, которые в Знаменке считались «дачками», была закрыта. Иван Матвеевич вспомнил, как у него вконец испортилось настроение – ставни сделали дома слепыми и глухими. «Сбежали, уехали! Спрашивается, что в городе забыли!» – и хотя, по сути, никто из соседей Ивану Матвеевичу не был интересен, ощущение всеобщей заброшенности заставило его по приходу домой включить радио «Маяк» и потом долго раздражаться из-за радиокомментариев…
Иван Матвеевич повернулся к своей малине. Пока он остервенело дергал колючие кусты, кот рассказал ему обычную историю. Все лето он жил припеваючи – городская семья, снявшая в поселке домик, приютила его.
– Знаете, белый дом у вторых ворот.
– Знаю, без головы они там все. И ленивые. Желтую сливу так и не обобрали.
– Ну, не знаю как сливу, а люди были неплохие, гостеприимные. И тарелку мне поставили, и куриного бульона не жалели.
Перед первым сентября дачники засобирались и уехали, а кот, который все это время вежливо дожидался, что его посадят в какую-нибудь коробку и возьмут в Москву, оказался на улице. Но поселок еще жил, еще попахивало едой – простой, не всегда мясной, но домашней, а не колбасными или сырными огрызками. Дачники, уже закутанные в старые шарфы и кургузые пуховики, бросали теплые кусочки. Кот их подбирал, но есть было не очень удобно, поскольку к кусочками приставал песок и хрустел на его острых тонких зубах. Из тарелки есть гораздо приятнее. Однако холода наступали. В воспоминаниях остались куриные попки, молоко и рыбьи хвосты. Общего языка с дворнягой Васей, который устроился на зимовку в персональной будке на мягких половичках, найти не удалось.
– Вы знаете, я даже зимой меньше мерзну, нежели осенью, – кот нервно подергал хвостом.
– С чего это? Зимой мороз.
– Не знаю, но осень очень тяжелая пора.
За разговором время пролетело быстро. Начало смеркаться, руки у Ивана Матвеевича закоченели, а кот к этому времени уже превратился в клубок – грел лапы своим телом. Зайдя в дом, Иван Матвеевич налил себе большую кружку горячего чая, взял печенье «Привет» и вернулся на улицу. Подойдя к своей скамейке, он сделал в сторону сидящего кота фривольное движение бедрами, которое, по всей видимости, означало: «Пошел вон с моего места!» Кот грациозно спрыгнул на землю и невежливо повернулся к Ивану Матвеевичу спиной. Наступила тишина. Допив чай, Иван Матвеевич поставил кружку на скамейку.
– Ладно, я спать пошел, – сказал он неожиданно для самого себя.
– Спокойной ночи, – не поворачиваясь, ответил кот.
Иван Матвеевич проверил запор на калитке, заботливо подоткнул клеенку на куче навоза и наконец громко хлопнул дверью. «Он что, думает, что я его в дом пущу?» – всовывая ноги в обрезанные валенки, пробурчал полковник.
– Извините, это вы мне? Мне отсюда вас плохо слышно, – послышался из-за двери голос кота.
Иван Матвеевич на секунду замер, а потом подумал, что есть в этом какая-то ненормальность – разговаривать с самим собой, когда перед тобой собеседник. Так и за умалишенного можно сойти. Он молча отворил дверь и сурово посмотрел на кота. Кот был умный и истолковал все верно.
– Спасибо, у вас так уютно, – обнюхивая углы, промурлыкал он.
Спать кот устроился в старом продавленном кресле. Ночь прошла спокойно. Только под утро Ивана Матвеевича разбудило громкое урчание. Он приподнялся на локте и приготовился швырнуть валенком в кота, но тот крепко спал. Только в животе у него что-то громко булькало и причмокивало. Полковнику пришлось встать с постели.
– В кухне молоко тебе налил. – Иван Матвеевич ткнул кота в бок. Кот бесшумно зевнул и скатился с кресла. Молоко было немного теплое, почти сладкое, а может, с голодухи так показалось. Кот захмелел, защурился и повернулся было к Ивану Матвеевичу поблагодарить, но того уже и след простыл. Кот только услышал звяканье щеколды. Иван Матвеевич запер дверь и пошел досыпать.
Следующий день и все, что за ним последовали до самых снежных дождей, прошли в хлопотах. Иван Матвеевич сушил на зиму яблоки. Он делал это каждый год, хотя компот сам не любил, а родственников никогда им не угощал. К весне в полотняных наволочках заводилась какая-то фруктовая моль, которая порхала с рассады огурцов на рассаду помидоров. Полковник сердился, размахивал газетой, а потом благополучно все выбрасывал на помойку. Так повторялось из года в год. Кот в течение дня бродяжничал, к вечеру появлялся за спиной Ивана Матвеевича и отчетливо говорил:
– Кот пришел.
– Так и что, я бордюры должен покрасить? – отзывался полковник, вспоминая житье в военных городках.
– Зачем же, – отзывался кот, – можно было просто поздороваться.
– Виделись уже, утром. – Действительно, утром полковник наливал молока и, глядя как кот деликатно вылизывает миску, приговаривал: – Зараза, хоть бы икнул!
Вечерние разговоры у них преимущественно были «за жизнь». Иван Матвеевич жаловался на соседей:
– Я ей говорю, ты коз своих в сарай загони, они же всю траву на лужайках вытопчут. А она знаешь, что мне отвечает?
– В принципе, можно догадаться… – Кот внимательно смотрел на мелькание рук полковника, резавшего яблоки.
– А без принципа? Что за манера глупости говорить? – сердился полковник – Она мне отвечает: «Вы не любите не только людей и животных. Вы даже себя не любите!» Ну, не дура эта Марья Семеновна?
– Мне показалось, что она достойная женщина. Хотя, может, я ее недостаточно хорошо знаю. Впрочем, зачем мне это?
– А не знаешь, помалкивай.
Иногда невинное философствование кота, любившего поговорить о «всяком таком», приводило к ссорам.
– А вы необщительны, – развалившись на боку и приподняв большую голову, позволял себе заметить кот.
– Ну и что? Тебе нравится шляться по участкам, во все нос свой совать? А мне – нет.
– Во-первых, я не шляюсь, а навещаю соседей. Во-вторых, не сую нос, а оказываю посильную помощь. Например, на прошлой неделе я в сорок втором доме крысу поймал. Мне люди спасибо сказали. Ну а насчет участия, мы, коты, скорее наблюдатели.
– Ну, крысу поймал, ну, хорошо. А что вот болтовней заниматься?!
– Вы не правы, это не болтовня, это смысловой и идеально-содержательный аспект социального взаимодействия, – умничал кот. – Беседа – это самый простой вид коммуникации, где должно быть как минимум, заметьте, как минимум два участника, наделенных сознанием и владеющих нормами семиотической системы – то есть языка. Вот мы с вами, дорогой Иван Матвеевич, наделены разумом и говорим на одном языке. И нам ведь хорошо. Еще Хабермас указывал на то…
На что указывал уважаемый философ Хабермас, полковник не в состоянии был слушать – он специально начинал греметь какими-нибудь ведрами, как бы выражая тем самым свое отношение к обсуждаемому.
Кот очень обижался на подобные демарши. Он спрыгивал с продавленного кресла, сильной лапой толкал дверь и исчезал в дымной осени. Ночью он тоже не приходил. Он был котом гордым, независимым. Он не любил, когда грубо и неуважительно с ним обращались. В такие вечера Иван Матвеевич долго не спал, а дождавшись кромешной тьмы, затевал переходы из большого дома в отдельно стоящую кухню. Двери он при этом не закрывал. В ночи светились два ярких прямоугольника, и кот вполне мог быстро найти дорогу в тепло. Но кот не приходил. Полковник наконец со злостью запирал двери, ложился и, ворочаясь на плоской подушке, приговаривал: «Зараза, только дом выстудил из-за тебя». Кот приходил только к обеду следующего дня. Иногда изрядно потрепанный, он устало усаживался на крыльцо и начинал намывать лапы и морду, намекая, что бурно и сыто провел время.
– Молоко, поди, скисло, – говорил тогда Иван Матвеевич, хотя налил его совсем недавно, заслышав характерный шорох со стороны калитки.
– Не волнуйтесь, я простоквашу тоже люблю.
Это было примирение.
Кота полковник не любил. Но уважал. Как уважают однополчанина, несхожего в привычках, манерах и пристрастиях, но отчаянного храбреца, с которым и смерть не страшна. Смерть действительно была уже не так страшна Ивану Матвеевичу, как раньше. Раньше, глядя на закат, пробивающийся сквозь сливовые ветви, он с тоской думал о том, что рано или поздно придется уйти и оставить все, что с таким трудом и упорством было выстроено, посажено, взлелеяно. В эти минуты казалось, что вся жизнь напрасна и быстротечна. И что самое обидное – уйти предстояло непонятым. Окружающие его люди так и не поняли, что он, не любя и, по сути, не умея приятно говорить, старался предложить им свои поступки. Именно поступки. А они их не оценили. Им подавай слова красивые.
Кот с его неторопливостью в поступках, речами гладкими, витиеватыми, так порой раздражающими полковника, с его созерцательным спокойствием казался представителем вечности. И с ним можно было откровенно говорить об обидах на человечество в лице детей и соседей, о страхах перед приближающейся пустотой и о том, что смородину лучше всего удобрять толченым мелом.
Мешки с сухими яблоками, перевязанные серой бечевкой, уже стояли на застекленной веранде, уже были сложены в сарай лопаты, грабли и лейка, уже зеленая тачка и старая коса были поставлены в гараж, осень уже попудрила инеем листья, а Иван Матвеевич никак не уезжал с дачи. Он тянул, медлил, как порой делают, надеясь, что сложный и неприятный вопрос разрешится сам по себе. Разволновавшиеся дети приехали его навестить и застали сидящим на жесткой лавке и перебирающим коробку с гвоздями.
– Отец, ты что так долго сидишь здесь? Морозы же.
– Я печку топлю. И отойди от крыжовника, ветки пообломаешь.
Невестка, обнаружив на кухне блюдце с молоком, встрепенулась:
– Вы что, кошку завели? Не приваживайте, вы в город уедете, а она здесь помрет зимой.
«Да уж, а что можно меня в город взять – это как-то в голову не приходит», – подумал кот. Он, потерявший дар речи по случаю приезда гостей, лежал тут же, рядом со скамейкой, на которой сидел полковник.
– Отец, так когда за тобой приезжать?
– Ну что пристали, у меня еще работы тут полно. Не видишь, что ли…
– Да вижу, гвозди перебираешь, – ехидно заметил сын. – Даю тебе неделю, в следующие выходные тебя перевозим.
Полковник зашел в теплый дом, подбросил березовое полено в печку.
– Покарауль, чтобы угли не рассыпались, – наказал он коту, надел офицерский тулуп и вышел за калитку.
Кот что-то муркнул, растянулся на вязаной дорожке перед печкой и вдруг понял, что он обрел дом. Дом, который «навсегда». «Навсегда – это, наверное, до весны» – кот старался быть честным с самим собой. Весна наступит, и он пойдет бродить по увлекательным деревенским домам, заборам и кустам, будет много замечательных встреч и героических поединков. Кот немигающим взглядом смотрел на огонь в печи.
Иван Матвеевич направлялся к сторожу. Сторож – отец-герой, жил всю зиму в маленькой сторожке. У него было пятеро детей, жена – повар на одной из местных фабрик – и четыре кошки.
– Что ты в заборе еще одну калитку не сделаешь? Ума не хватает сообразить! – привычно начал Иван Матвеевич, но потом вспомнил, что пришел с просьбой. – Кота возьми на зиму? Уезжаю я через неделю. Деть некуда.
– Матвеич, ты чего?! – воскликнул сторож. – Куда я тебе кота дену, если у меня четыре кошки?! Хочешь, чтобы я с ума тут сошел?! Нет, не проси даже.
– Я денег тебе дам. – Иван Матвеевич зло посмотрел на сторожа.
– И что, что я с этими деньгами буду делать?
– Еду ему будешь покупать. И себе останется.
– Нет, сказал, нет, значит, нет. Мне еще тут выводка котят не хватало.
Последних слов Иван Матвеевич не слышал. Он уже месил снежную грязь у калитки Марьи Семеновны.
Марья Семеновна, увидев на крыльце такого гостя, поджала губы:
– Я слушаю вас, Иван Матвеевич.
Полковник увидел кучу накрахмаленных салфеточек, картинки, вышивки по стенам, засушенные розы в высоких вазах, услышал гомон «скотного двора» и понял, что здесь его просьба будет тоже неуместна.
Вернувшись домой, он застал кота спящим на теплом полу у печки. Будить его не стал, а аккуратно перенес к себе на постель. Уложив в ногах, он сам разделся, лег, свернулся большим угловатым калачом, чтобы не помешать коту. Так они проспали всю ночь – кот, развалившийся во всю ширь кровати, и Иван Матвеевич с затекшими ногами.
С утра полковник достал доски, гвозди, молоток и стал строить дом для кота. Кот сначала безмятежно за всем этим наблюдал, отвлекал Ивана Матвеевича разными праздными разговорами, а потом как будто что-то понял и замолчал. Свернувшись клубочком на террасе, он только щурился и вздыхал. Потом исчез на весь вечер и появился, неся в зубах мышь-полевку. Мышь он положил перед полковником.
– Ты чего, сдурел? – ахнул полковник. – Зачем ты ее принес?
– Может, мяса поедим? До следующей весны вряд ли попробовать доведется. – Кот отошел в угол и принялся выковыривать занозу из лапы.
– Мяса, мяса! Где его взять, мясо-то? – полковник газеткой поддел мышку и швырнул за забор.
Вечером они ели тушенку, купленную в поселковом магазине.
– Вы бы курицу взяли, вон свежие, парные. Только привезли. И дешевле и выгоднее, – продавщица Лариска к старику относилась хорошо. Он ей чем-то напоминал отца. Правда, отец пил и утонул весной на той стороне реки, у села Петрово-Дальнее.
– Сказано тебе тушенку, давай тушенку.
Лариска положила на прилавок банку тушенки и засунула в карман старика горсть карамели.
– Будете есть и меня вспоминать.
– Охота была, – буркнул тот. – Но все равно, спасибо.
За столом к тушенке Иван Матвеевич налил себе стопочку водки.
– Меня бы мог тоже угостить. – Кот сытно облизывал остатки тушенки с усов.
– Ты что, пьющий? – Иван Матвеевич даже не заметил абсурдность своего вопроса.
– Нет, зачем же так сразу. Позволяю себе. По случаю. Иногда. Валерьянку.
– Зараза ты, а не кот.
Ночь прошла обычно – кот развалился на постели в ногах, Иван Матвеевич – свернувшись в калачик.
Забирали Ивана Матвеевича и мешки с яблоками в день, когда шел настоящий снегопад. Кот исчез с утра, полковник ходил по участку в надежде с ним попрощаться и сказать, что он сварил ему целую рыбину, куриные потроха и свиные хрящи. И все это он оставил на террасе около домика. Еще Иван Матвеевич постелил в кошачьем доме свой старый китель – сукно там отличное, должно быть тепло. Дети торопили полковника, он все медлил, ходил, ворчал, но наконец сел в машину. Кот, безмолвно сидящий под крышей бани, вдруг увидел, что Иван Матвеевич вытащил огромный клетчатый платок и стал сморкаться. Потом машина выехала за ворота и пропала в снегопаде.
Кот спустился с крыши, отведал рыбы, потаскал по половицам крыльца хрящи и завалился спать на старый китель. Снились ему горящая печка, слова полковника «береги себя, зараза» и его клетчатый платок. Кот на минуту открыл глаза: «Зачем себя беречь, если никому не нужен?» – зарылся в старый китель и опять уснул.
Зимой Иван Матвеевич жил для того, чтобы отметить профессиональный праздник, закупить семян на оптовом рынке и вырастить рассаду. Как только все эти дела были сделаны, обычно наступала весна, тогда можно было бросить город, уехать в Знаменку, окунуться в омут садовых работ и увязнуть в болоте огородных забот. Наступившая же зима была другая, длинная и нудная. И он, совершенно неожиданно, почти пропустил свой профессиональный праздник. Вспомнил только, когда в программе «Время» об этом торжественно сообщила гладко причесанная диктор. Он торопливо поднялся из кресла, подошел к серванту, вытащил бутылку коньяка, посмотрел на нее и поставил обратно. Праздновать не хотелось. Еще он заметил, что привычка разговаривать с собой, тоже стала неудобной. Почти что странной. Вспоминался кот, с которым можно было беседовать обо всем, совершенно не заботясь, как ты при этом выглядишь.
В эту зиму полковник сильно похудел и, глядя по утрам на себя в зеркало, с военной прямотой признавался себе, что стал совсем стариком. От этой мысли начинало лихорадить – полковник принимался искать и выкладывать на видное место сберегательную книжку, важные документы, всякого рода удостоверения. «Мало ли что… Чтоб не искали потом», – думал он и испытывал желание поговорить с кем-нибудь о своих собственных похоронах. С кем-нибудь, с кем не страшно это было бы сделать – просто и по-деловому подойдя к обсуждению неотвратимого события. Очень не хватало кота. Кот все понимал правильно. Будучи мизантропом, полковник в коте видел свое отражение. Нежелание идти на сближение, высокомерие и подозрительность, отчужденность и стремление во что бы то ни стало сохранить дистанцию – все это их роднило и делало возможным общение. Но от воспоминания об оставленном на даче коте у полковника начинало колоть в боку. Свой отъезд из Знаменки он забыть не мог, как и не мог забыть тарелки с едой, оставленные на крыльце. Иван Матвеевич отлично понимал, что этой еды хватит на неделю. И то, если не растащат вороны. Конечно, деревенские коты подкормят, но…
Однажды полковник не выдержал.
– Мне в Знаменку надо. – По телефону полковник с сыном разговаривал сурово.
– Отец, ты с ума сошел, январь месяц, что ты там забыл?
– Говорю, надо, значит, надо. Если не сможешь отвезти, сам поеду.
– Господи, ладно, в выходные, может быть.
Иван Матвеевич волновался – до выходных еще было несколько дней, почти неделя. Сна не было. Зимнее темное утро застало его на вокзале. Потом была холодная электричка, тропинка с сугробами, автобус и наконец заснеженная и тихая Знаменка. Дом сторожа был темным. Окна маленького домика Марьи Семеновны светились. Посредине ее участка стояла маленькая наряженная елка.
Из снежного палисадника доносилось блеянье – козы устроили небольшой концерт.
– Есть кто? – полковник постучал.
За дверью кто-то возился, чем-то шумел. Наконец на пороге появилась Марья Семеновна.
– Иван Матвеевич?! Это вы?!
– Я, а что, не видно, что ли? Войти можно или на снегу держать будете?
– Входите, я так растерялась! – ахнула Марья Семеновна.
Полковник долго отряхивался. Потом они пили чай, Марья Семеновна рассказывала всякие новости:
– Снег теперь чистят и у озера, туда можно теперь в любое время дойти. Магазин еще один открыли. Прямо цивилизация. Но я вам скажу там и цены… Можно запросто в супермаркет в Горки-2 ездить. Выходит один к одному! Козочка у меня приболела. Пришлось антибиотики давать, молочка теперь у нее нет.
Согревшийся Иван Матвеевич слушал невнимательно, пока наконец Марья Семеновна почти закричала ему в ухо:
– Вы чего приехали? По такому снегу и морозу.
– Я? – Полковник растерялся. – Я? За гвоздями я приехал. Мне надо, такие специальные, в Москве не нашел.
– А, тогда ясно… – кивнула Марья Семеновна и налила полковнику еще чаю.
– Нет, спасибо, не хочу больше, – отодвинул он полную чашку. – Пойду.
Иван Матвеевич встал и побрел к своему дому. Дом стоял в самом конце улицы, за ним начинался лес и крутой спуск к реке. Снег был не потревожен, только птичьи лапы прочертили пару узоров. Кошачий дом стоял на месте, на крыльце, только был засыпан снегом и обледенел. Старый китель намертво примерз к домику, а тарелки стояли с пышными снежными шапками. Следов кота нигде не было. Свой дом Иван Матвеевич открывать не стал. Он еще немного потоптался и побрел к воротам. Там его нагнала Марья Семеновна.
– Вы кота тут белого не встречали? – Полковник наконец решился задать этот вопрос.
– Нет, не видела, говорят, он погиб. Забрался в чей-то дом, а хозяева не заметили и закрыли его там. Говорят, выл, кричал. Рассказывают, что потом какой-то человеческий голос слышен был, хотя хозяева не приезжали. Кот же не мог разговаривать. Вообще грустная и непонятная история…
– Какая же вы все-таки дура, Марья Семеновна! – вдруг посреди рассказа взорвался полковник.
Марья Семеновна остолбенела и осталась стоять у ворот. Иван Матвеевич уже почти бежал к автобусной остановке.
В Москве он слег. У него оказалось двухстороннее воспаление легких. В больнице за ним ухаживала невестка. Она оказалась доброй и внимательной. Готовила ему картофельное пюре и котлетки из печени. Врач сказал, что печень ему сейчас необходима. Сама делала сок из клюквы и помогала свекру дойти до туалета. Пыталась читать ему газеты. Но полковник закрывал глаза, и она умолкала, думая, что тот заснул.
Но Иван Матвеевич не спал, а только радовался, что так сильно болен, что у него болит спина, больно кашлять и почти ничего не видят глаза. Радовался, что по вечерам его бьет озноб, сводит судорогой ноги, что температура не опускается ниже тридцати восьми. Потому что если бы всего этого он сейчас не испытывал, то умер бы от тоски и ненависти к себе. В бреду он просил кота простить его и пытался все время свернуться калачиком.
– Тебе там удобно? – спрашивал он пустое место в своих ногах.
Первый весенний месяц Иван Матвеевич провел у сына дома. Внучка Настя научилась тихо играть – дедушку беспокоил шум. Невестка покупала ему интересные книги, сын пытался научить пользоваться компьютером. Полковник был тих и равнодушен. Он часами сидел у балконной двери и смотрел на верхушки деревьев.
– Надо что-то делать! – Невестка привыкла к свекру и жалела его. – Может, в Знаменку вывезти? Там соседи, природа…
– Думаешь? – Сын в сомнении покачал головой. – У него же еще температура, врачи до сих пор не понимают, как он выкарабкался.
– Давай попробуем?
В первый раз семья видела, как полковник плакал. Он пытался кричать хриплым шепотом, стучал тростью по батарее, и слезы лились из его глаз.
– Не поеду я в Знаменку! Не поеду! Так и знайте! Делайте что хотите, но не поеду!
Родственники испугались и больше на эту тему не разговаривали.
В конце мая вдруг запахло нарциссами, на улицах стало совсем тепло, а внучка Настя попросила велосипед. Решили, что велосипед ей отдадут старый, который давным-давно хранится в гараже в Знаменке. Собирались тайком, чтобы не потревожить Ивана Матвеевича. Но он прознал и позвал к себе сына:
– Отвези меня тоже. Мне там кое-что взять надо, да и тебе покажу, что да как. Помру ведь, воды из колодца набрать не сумеете.
– Отец, да ладно тебе, ерунду говоришь, – взволнованно остановил его сын.
– Говорю, что знаю. Поедем, ты же там потом хозяином будешь.
Многолетний труд, вложенный в землю и дом, не позволил запустению победить. Грядки были в аккуратных пучках лука и укропа. Календула, посеянная с осени, веселилась желтыми головками. Разноцветные салаты, кинза и прочая пахучая мелочь аппетитно дразнились. Иван Матвеевич равнодушно на все посмотрел, прошел по дорожке, задел птичью кормушку на старом пне, она упала, но он, не оглянувшись, прошел в дом. Внучка Настя обрадовалась старому велосипеду и под присмотром родителей уехала на озеро. Иван Матвеевич вынес из дома какие-то папки, связку ключей и сел на жесткую скамью. Он не смотрел по сторонам, его жизнь была уже почти совсем в других измерениях, там, где ко всему относишься иначе, чем на земле. Полковник думал о том, что скажет он там в этой неведомой стране молчания, куда очень скоро попадет его душа и куда попала по его вине малая душа белого кота.
– Кот пришел, – раздался знакомый и радостный голос.
Иван Матвеевич обернулся. Из-за кустов вышел кот. Тот самый, старый. Новым у него оказалось только ухо. Теперь оно было с большой рваной дыркой. Перезимовавший, случайно выживший, кот пришел навестить полковника. Они посмотрели друг на друга.
Первым опомнился Иван Матвеевич:
– Зараза ты такая, это ты кормушку скинул?! Для тебя ее вешали, да?! – Полковник поднял маленький деревянный домик и принялся с прежней энергией его прилаживать к стволу старой яблони. – Вам сколько раз говорили калитку закрывать? А то козы этой дуры, Марьи Семеновны, все сожрут, – это уже относилось к изумленным родственникам, замершим в воротах.
