В перемене между первым и вторым уроками дачный дом запирается на зиму. В московской квартире из ночи выныривают углы шкафов и черные караваи кресел. На полу рассыпаны лунные треугольники и вороньи тени. Дверь кладовки, как всегда, неожиданно поскрипывает и стонет – скорее всего, виноваты пронизывающие квартиру сквозняки. Говорят, до нас здесь жила самоварная барыня Катерина с худощавым, беспробудно пьющим Сергеичем. Жизнь не простила Сергеичу залитые за воротник одеколоны, выпитые залпом лосьоны и настойки целебных трав. Жизнь все пересчитала и учла с кропотливостью провинциального бухгалтера. Стоило Сергеичу свалиться и слечь, самоварная Катерина торжественно выставила его железную кровать в кладовку. Она сочла, что так правильно и справедливо. Она посчитала, что отдала пьянице достаточно лет и сил. Дура была, сгубила с ним всю молодость. Но теперь-то ее терпение закончилось. Замирая на кухне у окна, всматриваясь в снег, вьющийся вокруг фонарей, самоварная Катерина ждала лета и даже купила в надежде на долгожданный дом отдыха отрез крепдешина и ситец в цветочек – на сарафан, на платье. Теперь по вечерам она самозабвенно листала журналы с выкройками, будто высматривая себе новую жизнь, лучший ее фасон. Посеревший Сергеич с каждым днем все громче причитал в темной кладовке, где пахло мышами, мазью и солеными огурцами. Иногда, сорвавшись, Сергеич грубо требовал выпить. По ночам ругался и орал благим матом на весь подъезд. В дни его агонии самоварная Катерина уже успела привыкнуть к своему горю и научилась не отчаиваться. В последний день Сергеича она почти безотрывно смотрела в окно и мечтала о море. Соседка снизу нашептала, что от слез на лицо и на душу набрасывается старость: на лбу возникают морщины, щеки обвисают, губы теряют цвет. Но, главное, все чернеет внутри, и это проявляется во взгляде. В последние часы Сергеича Катерина не поддалась, не раскисла, сохранила лоб, щеки и губы свежими, не упустила из души игривого огонька. Говорят, она скоро разменяла эту квартиру и уехала за город, чтобы укрыться от жалящих воспоминаний. И через несколько лет снова вышла замуж, за почти непьющего автослесаря из Подмосковья. От нее в этом доме остался посеревший скрипучий паркет и безутешный призрак Сергеича, который иногда позвякивает в кухонном шкафу стаканами, а по ночам обиженно и упрямо скрипит дверью кладовки. Но все же, несмотря на дух прошлого, несмотря на затаенные по углам обиды, с некоторых пор в ночных комнатах этой старой квартиры безраздельно царит неторопливое присутствие кота. Его величавый сон происходит где-то поблизости. Повсюду ширится невесомое, пушное кошачье спокойствие. Как будто помещение защищает рыжий ангел, кроткий, но могущественный, одним лишь присутствием побеждающий страхи, скорби, обиженных призраков и разметанные по комнатам воспоминания.

Когда кот присутствует в темноте, ночные движения обретают неожиданную плавность и слитность. Ступаешь мягко, на цыпочках. Крадешься среди ночных теней медленно и ловко, опасаясь нечаянно потревожить священный кошачий покой и великую безмятежность, окутывающую квартиру теплом свежего хлеба и шерсти. Сама того не замечая, двигаюсь по темному коридору, тщательно выверяя шаги. Ступаю, почти не касаясь паркета. Становлюсь невесомой, гибкой и плавной – учусь ходить по-кошачьи. Потом, вдруг, за спиной возникает такое же мягкое, слитное, невесомое постукивание лап. С этого момента темнота отступает, да и ночи как таковой больше не существует. Нет затаенных в черноте неясных фигур, нет обиженного Сергеича-призрака. Ни затхлого духа лестницы, ни поскрипывания дверей и паркетин, ни тревожных гудков из подворотен. Только осторожное постукивание лап за спиной, в сумраке коридора. Только наше с котом дружное шествие на кухню. Вместе невесомой кошачьей поступью сквозь побежденную ночь и укрощенную темноту.