Ярви появилась после захода солнца. Честно говоря, Фома уже успел пожалеть о решении столь опрометчивом, более того, он надеялся, что девушка не придет, но… тихий робкий стук в дверь разрушил надежду.

Она была худой, с длинными спутанными волосами неопределенного цвета и разбитым в кровь лицом. Левый глаз почти заплыл, широкая ссадина рассекла правую скулу, а распухшие, лопнувшие губы казались непомерно большими для такого худого лица.

— Кажется, у кого-то был очень неудачный день, — отозвался Голос. — Ты бы хоть поздоровался.

— Добрый вечер, — Фома понятия не имел, что и как говорить дальше, присутствие Ярви его смущало. Она же, вздрогнув от звука его голоса, прижалась к стене. Боится? Она его боится?

— Проходи. Спать будешь вон там, — Фома указал на кровать, решив, что завтра же придумает что-нибудь со второй кроватью, а сегодня можно вообще не ложиться, ночь хорошая, самая подходящая для работы. Ярви по-прежнему жалась к стене.

— Есть хочешь? Хлеб, правда, не слишком свежий.

И снова молчание. Может, она немая?

— Скорее сильно испугана.

— И что делать?

— Ничего. Не обращай внимания, вернись к работе и вообще, представь, что ее здесь нет.

Последовать совету, данному Голосом, оказалось несложно. Ярви, забившись в самый темный угол комнаты, затаилась.

— Тебе не стоит бояться меня, — разговаривать, сидя спиной к собеседнику, было несколько непривычно. — Меня зовут Фома. А ты Ярви, правильно?

Ни звука, ни вздоха, ни шороха.

— Я здесь недавно, ничего и никого не знаю. И ничего толком не умею. Писать вот умею… ну и красить.

— Что красить? — голос тихий-тихий, но хоть какой-то отклик.

— А не важно, что. Одно время были пушки, потом повозки, потом опять пушки… здоровые такие, углов много, деталей мелких, а нужно быстро.

— Почему быстро?

— Норма. Если не успеешь, разводящий потом накажет.

— И наказывали?

— Довольно часто. Видишь ли, писать у меня получается намного лучше, чем красить, — Фома обернулся, медленно, стараясь не делать резких движений. — Честно говоря, не самые приятные воспоминания.

— Герр Тумме сказал, что все равно… что не позволит мне остаться… что это не по закону и повелитель разозлиться, если я останусь, потому что я нарушила его закон и… — Ярви спрятала разбитое лицо в ладонях. Худые плечи вздрагивали, а широкие рукава рубашки сползли к локтям, выставляя на всеобщее обозрение уродливые темно-лиловые синяки.

Фома встал и, присев на корточки рядом с девушкой, — прикасаться к ней он опасался — сказал:

— Никто не будет злиться на тебя. И ты останешься здесь, если, конечно, захочешь. А закон… ты ведь никого не убила? Не ограбила? Не украла?

Она замотала головой.

— Значит, все в порядке. Дай лучше посмотрю, что у тебя с лицом… не бойся, я не сделаю больно… Встань, нужно, чтобы ты села ближе к свету. Да, вот сюда.

Ярви боялась, причем всего сразу — и Фому, и ослушаться его приказов, и возможной боли. Смочив тряпку в холодной воде, Фома осторожно принялся смывать засохшую кровь. Синяков было много, некоторые старые, желтовато-зеленые, но большей частью свежие, распухающие горячими мягкими на ощупь лиловыми пятнами.

А глаза у нее красивые, во всяком случае тот, который не заплыл, поражает ярко-зеленым цветом, будто… будто трава.

— Скоро это все заживет, и ты снова станешь красавицей, — Фома и сам не знал, зачем сказал это, но сказав, сам поверил. А Ярви, отвернувшись к стене, заплакала.

После давешнего разговора с мастером Фельчи, Вальрик стал смотреть на Джуллу иначе. Не то, чтобы перестала ему нравиться, но… но он не имел права любить нее. У него есть цель и долг… обязательства… он скорее всего погибнет, может быть не на арене, но ведь место не имеет значения? Главное, что в какой-то момент времени Вальрик, несостоявшийся князь Вашингтона, перестанет существовать.

— Вы стали весьма задумчивы, мой юный друг, — мастер Фельче заглядывал в комнату пациента гораздо чаще, чем того требовал долг врача, но Вальрик был рад этим визитам, поскольку разговоры отвлекали от мыслей, которые с каждым днем становились все более тяжелыми и менее понятными.

— Вас это беспокоит?

— Ну не то, чтобы беспокоит, просто хотелось бы понять, над чем задумываются в возрасте столь юном…

— Над жизнью.

— Похвально, — кивнул мастер Фельче, кутаясь в теплый домашний халат, из-под которого выглядывали острые, чуть загнутые носы туфель и чересчур длинные рукава желтого свитера. Рукава мастер Фельче постоянно подтягивал вверх, но они упрямо съезжали, закрывая руки до самых кончиков пальцев.

— Хотя и бесполезно. Размышления и жизнь столь же мало связаны между собой, как теория и практика. В теории ты должен был погибнуть, рана тяжелая, плюс большая потеря крови, не самые лучше условия, отсутствие некоторых весьма полезных лекарств… но на практике ты жив и в скором времени будешь достаточно здоров, чтобы вернуться к глупому занятию. Или вот еще пример, в теории если верить медицинской карте, Валко Ставич имел когда-то перелом руки, тогда как на практике переломов было три, просто третий сращивали аккуратно, настолько аккуратно, что если не знать, куда смотреть, то и не увидишь.

Цепкие пальцы Фельче сжали запястье, переворачивая руку.

— Раз, два, три… и здесь два. — Фельче пересчитал темные пятна. — А на противоположной стороне руки рисунок повторяется. Весьма странно для родимых пятен, правда? В теории. На практике же это — остаточные следы проколов. Если кость срастается неудачно, ну бывает, что не сразу была возможность сложить, или осколки мелкие, или просто для подстраховки внутрь вставляют направляющие — такие толстые, но короткие спицы. А между ними уже устанавливается пласт-металлическая кольчуга, этакий внутренний гипс. Достаточно отключить направляющие, и кольчуга спустя два-три месяца, на протяжении которых он служит дополнительной страховкой, распадается. И никаких следов.

— А родинки? — вырвать руку Вальрик не пытался. Глупо. Так же глупо, как отрицать все вышесказанное. Прав мастер Фельче, были спицы, кость действительно срасталась криво, пришлось ломать и складывать снова, тогда Карл спицы-то и поставил.

— Стимуляция роста кольчуги узконаправленными радиоактивными пучками. В некоторых случаях, эти родинки потом трансформируются в вещи, куда более неприятные, нежели перелом. Ну да вряд ли сей мелкий факт должен волновать человека со столь явными суицидальными наклонностями, — мастер Фельче выпустил руку и раздраженно подтянул рукава вверх.

— Тело вообще способно рассказать многое… небольшие шрамы на груди и спине, расположение которых со всей однозначностью указывает на мастерство палача… ребристые пластинки ногтей — отрастали, правда?

— Хватит.

— Ну как скажешь, — Фельче откинулся на спинку стула и, достав из кармана очередную сигару, сказал. — Надеюсь, моя болтовня не утомляет? Кстати, нервничать не стоит, для здоровья вредно.

— А я не нервничаю, — Вальрик и в самом деле не нервничал, в самом худшем случае он свернет мастеру Фельче шею, объяснив… а никак не объяснив, он же гладиатор. Зверь.

— Вижу, небось, думаешь, как бы половчее шею мне свернуть? А еще тебе любопытно, откуда простой врач из Черного квартала знает то, что вроде бы ему знать не положено.

— Вы не простой врач.

— Я совсем не врач, — ответил Фельче. — Точнее, я вполне адекватно могу исполнять функции врача, но с гораздо большей охотой вернулся бы в лабораторию. У имперцев потрясающие лаборатории. Жаль, но человек, который осмелился вслух заявить, что целесообразность некоторых моментов внешней политики Кандагара вызывает определенные сомнения, вряд ли сумеет сделать карьеру. Пять лет за… недостаточную целеустремленность, ну и гражданство, само собой… а с ним и право на научную деятельность, и вообще все остальные права. Поначалу вообще в степи жил, потом сюда. Хоть Черный квартал, но все равно столица. Так что можешь успокоиться, доносить я не стану. Мне просто любопытно, откуда ты такой взялся.

— Оттуда же, откуда и все.

— Не сомневаюсь, — мастер Фельче улыбнулся. — Мальчик мой, ты, безусловно, обладаешь многими весьма похвальными качествами, но чувство юмора в них не входит. Да и ситуация у тебя не та, чтобы огрызаться. Пойми, сдавать тебя Департаменту я не стану, я просто хочу понять, что за птица залетела в мой курятник, ну а дальше посмотрим… у мастера Фельче много разных знакомых… самых разных. Итак, давай начнем сначала: как тебя зовут?

Зов пришел в половине одиннадцатого, четкий, ясный, чистый. Совершенно неожиданный, Рубеус от удивления даже забыл, о чем разговор шел. Несомненно о чем-то важном… завод… нет, не завод, что-то связанное с границей… Бастионом… Да, точно, он на Волчьем перевале, в Ледяном бастионе, рядом Лют, который не совсем понимает, что произошло. Рубеус и сам не понимает. Да и какая разница, когда Зов.

— Случилось что-то? — поинтересовался Лют.

— Нет. Точнее, да. В общем, тут сам разбирайся.

— А что с…

— Потом, позже. — Рубеус вслушивался в зов, пытаясь определить точку выхода. Северо-северо-запад, чуть в стороне от Волчьего перевала, на самой границе Пятна, но по эту сторону. Ухватиться, зацепиться, ответить…

Только бы она не исчезла, только бы дождалась…

— Ты что-то сказал? — переспросил Лют, но Рубеус отмахнулся: сейчас главное успеть, а все остальное потом.

Ледяные крылья Северного Ветра раздирали пространство. Анке торопился, но все равно летел слишком медленно. Больше всего Рубеус боялся, что связь оборвется, исчезнет, тонкие нити меняли цвет с невероятной скоростью, и прочесть что-либо было невозможно. Желтый-красный-черный-белый-черный-белый-красный-белый-белый-белый… нити медленно таяли в окружающем снежно-белом мареве.

Ломаная линия плоскогорья разрезала заснеженное поле пополам. С одной стороны — Пятно, с другой — Мертвые степи Святого Княжества. Точка выхода где-то в нагромождении камней, вероятнее всего пещера, нужно искать вход…

Анке тихо скулил и вертелся на месте, подымая целые тучи серебристого легкого снега… бежал собакой по невидимому следу. Замер у черного зева пещеры. Внутри темно и холодно. Рубеусу казалось, что он привык к холоду, но находиться здесь, в черно-ледяной утробе горы было просто невозможно. В центре пещеры уродливой статуей лежал мужчина с разодранным горлом, а у самой стены, с головой укутавшись в какую-то грязную овечью шкуру, спала Коннован. Сумасшедшая, ну разве можно спать в таком холоде?

— Эй, просыпайся…

Нити продолжают гаснуть… не слышит, слишком поздно. Неужели он снова опоздал? Ну уж нет.

Овчина смерзлась в тяжелую ледяную глыбу, и Коннован была частью этой глыбы. Какая же она холодная, а сердце бьется едва-едва. Спешить, снова спешить, она умирает… Куда?

Перстень привычно кольнул палец, сообщение состояло из одного-единственного слова: Саммуш-ун. Правильно, там лаборатория, и Карл, если не он, то… смерть.

— Потерпи, хорошо? Еще немного?

Она молчит, но сердце начинает биться чуть ровнее. Новая отсрочка.

— Ей будет больно.

— Конечно, будет. Ей в любом случае будет больно, — Карл действует с профессиональной жесткостью. — Жалеть потом будешь, помогай. Держи.

Коннован вдруг приходит в себя, пытается сесть, вырваться, хрипит… ее агония, наплывая волнами, корежит.

— Терпи, — приказывает Карл, не понятно только кому. — Держи… да держи ты ее, одежду нужно срезать.

И срезает. Черные лохмотья куртки, серые — рубашки, белые, омертвевшие — кожи… ей же больно.

— Ты что делаешь?

— Удаляю некрозы, лучше сейчас, чем потом. Оттают, гнить начнут, а там заражение… иммунитет ни к черту, полный набор, полузалеченные ожоги… — сияющее лезвие скальпеля взрезает коричневую корочку на бедре.

— Обморожение… — синеватое пятно мертвой кожи на ладони…

— И трофические язвы, — лезвие замирает у темного пятна-провала на щеке, точно выбирает, резать или нет. — Это не считая некоторых других… ран. Любопытно.

Тело под руками выгибается дугой и тут же оседает на измазанную кровью простыню.

— Мать твою! Сказал же держать! И еще, поговори с ней.

— О чем?

— Да какая разница, просто поговори, чтобы голос слышала… — Карл взял с соседнего столика тонкие стальные иглы.

— Еще одно, пожалуйста, усвой, что я лучше тебя знаю, что нужно делать. Будешь мешать — она не выживет. Заодно запоминай, как капсулу жизнеобеспечения подключать.

Первая игла с противным хрустом вошла между ребрами.

Темно. Холодно. Больно. Три слова моего нового мира. Больше больно, чем холодно, и больше холодно, чем темно. И совсем уж немного страшно.

Лечу. Падаю. Нет, все-таки лечу. Тот, кто меня держит, не позволит упасть.

Все-таки больше холодно, чем больно. И звук мешает, быстрый-быстрый, точно камешек, который катится с горы… звука три, но они как бы вместе. Да, помню, это сердце бьется, точнее сердца — их три. И у меня три, только почему-то медленные и… и больно. Теперь опять больше больно. Голоса. Подслушивать нехорошо, но они сами сюда пришли.

— Держи… да держи ты ее… срезать нужно. Да, черт побери, кое-где вместе с кожей.

Я знаю этот голос. Карл. Карла я боюсь, потому что он жестокий, но не сумасшедший. Сумасшедших я боюсь больше.

— Поговори с ней…

Я хочу говорить, я слышу и понимаю, но ответить не могу, потому что если слова не замерзают, то все равно теряются в темноте. И больно. Карл нарочно делает мне больно.

Карл меня учит, как раньше.

Раньше — Орлиное гнездо, и резко очерченный край пропасти, шагнуть вниз и падать, падать, падать… лететь. Нет, падать…

— Тише, потерпи пожалуйста и все будет хорошо… — этот голос тоже знаком. Его я совсем не боюсь.

— Ты поправишься, ты обязательно поправишься…

Поправлюсь? Я не болею, было плохо, а потом человек и кровь… тепло… я заснула, а проснулась там, где темно. Нет, снова больше больно, чем темно. Я хочу спрятаться от боли, в темноте можно играть в прятки, но Рубеус не отпускает, он здесь, рядом… Хорошо. Он говорит что-то еще… слова проскакивают мимо меня, ну и пусть, главное, что темнота тает. Тает-тает и растает.

В черных глазах я вижу жалость. Странно. Меня не надо жалеть, я ведь дома…