Книга: Хроники ветров. Книга цены
Назад: Глава 8
Дальше: Часть 2. Дороги, которые нас выбирают

Глава 9

Вальрик
В томительном ожидании прошло семь дней, причем время то тянулось нарочито-медленно, поселившись на острие кованой стрелки больших часов, то срываясь с привязи, летело вскачь, тогда оно пахло янтарным медом, белым чуть кисловатым вином и еще немного солнцем. Светлые волосы и россыпь рыжих веснушек, капельки пота на белой коже, стыдливый румянец и совершенно бесстыдный взгляд, в котором Вальрику чудился то вызов, то насмешка, то вообще что-то непонятное.
Илия значит «крадущая время». Это Вальрик сам придумал, когда тупо валялся в кровати, разглядывая потолок, занимать чем бы то ни было еще у него не получалось, да и желания не было.
Благодаря технологиям да-ори, рука зажила, только шкура чесалась и шелушилась, но это от лекарств, пройдет… вот странно, что боли он не ощущает, а этот настырный раздражающий зуд — да. Треклятые стрелки замерли на четверти второго, а Илия обычно приходила в половину второго, еще пятнадцать минут безвременья…
Вместо Илии пришел Кхимар и, вежливо поклонившись, заявил, что его превосходительство — интересный титул — желают видеть князя в Фехтовальном зале.
Не вовремя, почему сейчас, когда должна была придти она? Или Карл специально выбрал именно это время? И почему Фехтовальный зал? Впрочем, а почему бы и нет? Вальрик не был уверен, что его не убьют, а умереть в Фехтовальном зале, в честном поединке гораздо приятнее, чем быть убитым в библиотеке или в кабинете его превосходительства.
Нет, ну до чего забавный титул.
Карл придирчиво рассматривал пару клинков. Длинная гарда и узкое слегка изогнутое лезвие, украшенное изящной гравировкой.
— Как тебе? — Карл взмахнул клинками, двумя, одновременно быстро и синхронно. — По мне чересчур легкие, это скорее женский вариант.
— Красиво.
— И женская оценка. И женский запах… развлекаешься?
— Не твое дело.
— Ну, как сказать, — Карл протянул один из клинков. — Ты можешь заниматься чем угодно, но ровно до тех пор, пока, во-первых, твои дела не наносят ущерб моему комфорту, и во-вторых, не вредят тебе же. В данном случае имеем обе проблемы. Продолжишь в том же духе, девушка скоро забеременеет, у вас это просто, значит, исполнять свои обязанности не сможет, я в свою очередь не смогу выставить ее из замка. Вассальная клятва — оружие обоюдоострое, как и всякое иное оружие. Идем дальше. Посмотри на себя, давай, скажи, что ты видишь?
— Ничего.
— Зеркало мутное? — Карл, достав белый платок, провел по стеклу, и придирчиво осмотрев ткань, сделал вывод. — Вроде бы чистое. Значит, дело не в зеркале, а в тебе, князь. Ты или не видишь, или не хочешь видеть, в кого превратился. Скажи, когда ты последний раз был здесь? Или хотя бы когда в последний раз тренировался? Оружие в руки брал?
— Зачем?
— А просто так. Чтобы форму не потерять. Или ты тоже только и способен, что страдать об упущенных возможностях? И параллельно ждать, пока я за тебя решу, что с тобой делать, а?
Вальрик хотел отвернуться — у существа в зеркале была всклоченная грива сальных волос, впавшие, заросшие темной щетиной щеки и совершенно безумный взгляд — но жесткая рука, вцепившись в шею, буквально впечатала Вальрика носом в зеркало.
— Посмотри, в кого ты превратился. Всего семь дней и вместо человека — животное. Ты настолько слаб, князь, что позволил женщине превратить себя в животное? Хочешь скажу, что будет потом? Седло на спину, плеть в руке, а в качестве награды за послушание — постельные игры.
Стекло под щекой холодное, скользкое, а пальцы у Карла железные, не дернуться, не вдохнуть.
— А что в конце? Глупая смерть по прихоти девицы, которой не хватает острых впечатлений?
— Отпусти.
Слово каплями слюны осело на зеркале.
— Отпустить? — Переспросил Карл. — У тебя оружие, а ты просишь. Вежливо, но глупо.
Оружие? Да, кажется в руке клинок, тот самый, чересчур легкий, чересчур красивый. Женский. Ладонь вспотела и рукоять выскальзывает.
— Я жду, князь.
Теперь Карл улыбается. Ярость накатила внезапно, холодная, злая… Да по какому праву… Вальрик сам знает, что ему делать, советы ему не нужны и… ударить… снизу вверх, сзади… чтобы в живот… чтобы с пола встать.
Носом в плитку. Сапоги да-ори перед глазами. Своя рука онемела. В его, когтистой, клинок. Пусть бы бил, чтобы по шее и с одного удара. Чего тянет? Победил ведь. У него клинок и сила, а Вальрик так, недоразумение.
— Уже лучше, хотя я, честно говоря, ожидал немного большего, — вице-диктатор убрал клинок и ногой поддел второй, выпавший из руки Вальрика. — И оружие не бросай. Без оружия ты мертв. А теперь вставай, поговорим.
— О чем? — злость ушла, и теперь Вальрику было стыдно.
— Можно о погоде, но вообще, если мне не изменяет память, у нас с тобой другая тема. Или настроения нет? А руку не дергай, минут через пятнадцать отойдет.
— Почему так получилось?
— Ты про что сейчас спросил? Про прием или про жизнь в целом? Прием покажу, а что до остального, просто учти на будущее — женщины далеко не те безобидные создания, какими представляются.
— Серб тоже так говорил, — Вальрик, несмотря на предупреждение, попытался пошевелить пальцами — бесполезно, рука висела плетью. — А потом убивал.
— Ну это уже крайность, трупы мне здесь ни к чему. Итак, ты готов к нормальному разговору? Если полагаешь, что несколько не в форме, то я могу предоставить некоторое время… часа полтора хватит?
— Вполне. И…спасибо.
— Пожалуйста. Значит, через полтора часа здесь же. Кстати, что больше нравится, сабля или ятаган? Может, меч? Ладно, иди, потом решим.
За полтора часа Вальрик успел принять душ, побриться и одеть что-то не слишком мятое, странно, раньше за его одеждой вроде бы следили, а почему теперь все в таком виде? Из-за Илии? Она вошла без стука и, чуть сморщившись, будто увидела что-то в крайней степени неприятное, спросила:
— Ты здесь? Прости, но дядя сказал, что тебя вызвали… — Илия села на кровать. — Зачем? Что он сказал?
— Ничего.
— Совсем? Это невозможно. Зачем ему вызывать тебя, если сказать нечего? Нехорошо обманывать бедную девушку, — Илия склонила голову на бок, светлые волосы ровными волнами лежали на плечах, оттеняя белизну кожи, а синие глаза смотрели насмешливо и строго, точно на напроказившего мальчишку. Он и есть мальчишка, если поверил всему этому. В глаза лезли мелкие детали, на которые Вальрик прежде не обращал внимания. Например, поза. Илия полулежит, опираясь на левую руку, ноги полусогнуты в коленях, а правая рука небрежно гладит покрывало… один в один девушка с картины, которая висит в холле. Правда девушка обнажена, а Илия одета. Вот кстати про одежду, синяя полупрозрачная ткань, легкие линии, тонкое кружево, ничего общего с тем коричневым унылым нарядом, в которых ходят слуги.
— Откуда у тебя это платье?
— Платье? Тебе нравится? — Илия выгибается назад, еще одна картина, на этот раз из библиотеки. — Помнишь ту комнату, ты ведь сам сказал, что я могу выбрать что-нибудь оттуда?
— Выбрала?
— Правда, красивое? — Илия улыбается, руки медленно скользят по ткани, разглаживая несуществующие складки. — И на ощупь приятно, вот, посмотри. Почти не ощущается, правда?
Правда.
— Ну, — лицо Илии оказывается близко-близко, запах меда и вина одуряет, а в расширенных зрачках Вальрик видит свое отражение… как в зеркале. При мысли о зеркале наваждение исчезает. Он снова едва не попался, до чего же глупо.
— О чем он говорил?
— Ни о чем, — освободиться из нежного плена ее рук оказалось сложнее, чем Вальрик предполагал.
— Он сердится, да? Потому что я без спроса взяла? Но зачем ему платье? Они все равно не носят то, что одевал кто-то другой. Разборчивые… а браслет я верну, я ведь не специально, просто он очень хорошо подходил к платью.
— Какой браслет? — Вальрик окончательно перестал что-либо понимать.
— Этот, — Илия протянула руку. — Ну ведь подходит же, честно.
Синие звезды, совсем как те, из города-в-горе, цеплялись друг за друга тонкими лучами, создавая невероятно хрупкое, удивительное по красоте кружево из нежного синего цвета и серебра.
— Я ведь не специально, честное слово, я просто подумала, что раз он там, то никому не нужен. И ожерелье еще есть. Да там целый ящик всяких украшений, дедушка говорил, что их сюда из старого замка привезли вместе с другими вещами, а он глянул и приказал убрать. Значит, не нужны были. А жалко, что пропадают, красивые ведь… и к платью подходит. Ты ведь скажешь, правда?
— Обязательно.
Наверное, его уход больше напоминал побег, ну да Вальрику было все равно, главное — подальше от нее.
Обстановка в Фехтовальном зале несколько изменилась, яркий белый свет, отражаясь в зеркалах, солнечными зайчиками разлетался по выложенному белой плиткой полу. Зачем столько света? Ничего ведь не видно, зеркала жадно ловят любое движение, а желтые пятна на полу то разбегаются, то наоборот, сливаются вместе, чтобы в следующую секунду разлететься невесомыми осколками несуществующего солнца. Это беспрестанное движение, порожденное не то светом, не то зеркалами, вызывало головокружение.
Карлу здесь тоже не нравилось, вице-диктатор сидел, закрыв глаза, и нежно гладил изогнутое лезвие ятагана.
— Сядь куда-нибудь. Там, если не ошибаюсь, стул есть.
Стул был, простой, добротный, безо всякой там резьбы и позолоты, даже странно, что в месте, подобном Саммуш-ун, отыскалась столь вызывающе простая мебель.
— Итак, вижу, наша предыдущая беседа пошла на пользу. От тебя снова пахнет женщиной, но между тем ты здесь и в довольно-таки пристойном виде. Надеюсь, дальше с этим вопросом ты разберешься самостоятельно, не люблю, знаешь ли, в личные отношения вмешиваться. Теперь что касается тебя… есть одна любопытная идея, но процент успеха довольно низок, кроме того, не важно, получится у тебя или не получится, девять против одного, что ты не выживешь. Правда, в первом случае твоя смерть принесет ощутимую пользу — говорю о людях, не о да-ори, во втором… сам понимаешь.
— И что за идея?
Вальрик понял, что если смотреть строго на вице-диктатора и не шевелиться, то безумная пляска солнечных зайчиков и яркий свет не так уж и раздражают. Что же касается смерти, то… чего ее бояться? Боли? Ну так боли он не чувствует.
— Доводилось ли тебе слышать о гладиаторах, князь?

 

Фома
Второй разговор состоялся спустя три дня после первого. В общем-то Фома разговора не желал и даже будь у него возможность, всеми силами постарался бы избежать, но во-первых, подобной возможности ему не предоставили, а во-вторых, разговор и разговором-то назвать было сложно. Говорил главным образом Ильяс, теперь он не злился, не кричал, наоборот, был предельно вежлив. Однако вежливость эта пугала куда сильнее. Чего стоило одно предложение пойти погулять, и не внутри базы по узким бетонированным дорожкам, а снаружи, где почти свобода.
На сей раз ворота были закрыты, и пришлось ждать, пока один из солдат распахнет створки, не широко, ровно, чтобы человеку пройти. Фома прошел — хоть какое-то развлечение — а следом и Ильяс, то ли и вправду гуляет, то ли приглядывает, чтоб не сбежал. Бежать Фома не собирался, с прошлого раза пока синяки не сошли.
— Дождь будет, — Ильяс отошел недалеко, ровно до первого поворота, там у обочины медленно врастал в землю плоский розовато-бурый камень. Тонкие стебельки травы робко тянулись вверх, и казалось, будто камень тонет в зыбкой зеленой трясине.
А небо и вправду нехорошее: смурное, мутноватое, как содержимое помойного ведра. Редкие клочья облаков похожи на картофельные очистки, а солнце — желток, вытекающий из разбитого яйца.
— Ты бы присел, — предложил Ильяс. Сам он уселся на землю, спиной опираясь на холодный каменный бок, длинные ноги раздавили траву-трясину, и на серой ткани отчетливо проступали зеленоватые пятна. А к черной рифленой подошве левого ботинка прилип поздний одуванчик.
— Ну как хочешь, дело твое… тут момент такой… неприятный. Экспедицию закрывают, точнее, откладывают на неопределенный срок, а это все равно, что закрывают.
— Почему?
— Почему откладывают? — Ильяс выдернул из лохматого пучка травы тонкий стебелек и засунул в рот. — Не знаю. Может, время не подходящее, может, денег нет, может, аналитики посчитали, что процент удачи чересчур низкий… здесь вообще считать любят. Считать и анализировать. Да ты не об экспедиции думай, о себе!
— А что со мной?
Фома все-таки сел на землю, холодная и недружелюбная, того и гляди и впрямь болотом станет.
— Что с тобой… ничего хорошего. Если бы не твоя чертова выходка, если бы не доклад этого фанатика и… на базе остался бы, со мной, поваром там или конюхом, или еще кем, придумали бы. А теперь… на верху-то быстро разобрались, что Бахру я наврал. Конечно, в рамках проекта экспедиции — ты персона важная, почти незаменимая, но экспедиции-то больше нет.
— И?
Фома с ужасом ждал продолжения, он не хотел возвращаться в тот подвал неровными стенами, лавкой и корытом, в котором великан Мутра вымачивает полотенца.
— И ты, как личность неблагонадежная, но вместе с тем пока представляющая определенный интерес, отправляешься в исправительно-трудовой лагерь. — Ильяс сплюнул и, вытерев губы тыльной стороной ладони, пояснил — Это такое место, где учат любить родину. Я там тоже был, правда, недолго. Я постараюсь и тебя вытащить, только не знаю, как получится, понимаешь? Наблюдать ведь будут, связи искать, а если найдут — обоим каюк. Мне пришьют шпионство, саботаж и черт знает что в придачу, тебе — тоже придумают, главное ведь желание…
— Что с тобой будет?
— Наверное, ничего. Может в звании понизят за самоуправство. Выговор по желтому пункту уже получил, ну да это не страшно, как поставили, так и снимут. Ты, главное, себя береги, понятно? В белый класс определили, а это почти свобода, если с умом подойти. Не спорь, не высовывайся, соглашайся со всем и, главное, не верь никому. Друзей там нет, Фома, и быть не может. Все на всех стучат, все хотят на волю и не просто на волю, а в теплое место…
— Не суди по себе.
— Да ну? А по ком мне еще судить? — Все-таки Ильяс разозлился, вон как кулаки сжал, то ли ударить хочет, то ли себя успокаивает. — По тебе? Думаешь, ты прав? Только ты и больше никто? Хотя… какого черта, сам все увидишь. Убить тебя не убьют, и покалечить не должны… ты ж у нас на особом положении… хотя порой и оно не спасает.
Дождь начался неожиданно. Холодные плети воды прибили траву к земле, раскрасили дорогу длинными полосами бурой грязи, пустили по обочине робкие ручьи с мутноватой, неприятно пахнущей пеной. Одежда моментально вымокла и прилипла к телу. А Ильяс все сидел, задрав лицо вверх, и вставать вроде бы не собирался. Дождь смешал краски: мундир Ильяса казался черным, как земля, а кожа — серой как мундир, и только с рифленой подошвы ботинка хитрым желтым глазом смотрел на Фому раздавленный одуванчик.
Машина пришла утром, не повозка, запряженная лошадью, а настоящая машина, воняющая резиной, едким автомобильным дымом и… опасностью. Снова это ощущение, достаточно сильное, чтобы насторожиться и вместе с тем какое-то неконкретное. Опасность исходила не от самой машины, но была неким образом связана с ней.
Одежда хоть и успела просохнуть после вчерашнего дождя, но стала при этом какой-то мятой, похожей на тряпку. Хотя если плечи распрямить, то не так и заметно. Фома и распрямлял, хотя получалось не слишком хорошо, во всяком случае седой господин с военной выправкой, презрительно хмыкнув, заметил:
— Видно, что работы здесь непочатый край. Чем вы только занимались, камрад?
— Хочу обратить ваше внимание, камрад, что первостепенной задачей на данный момент является сохранение жизни и здоровья моего подопечного, а уже потом…
— Ничего, — седовласый ободряюще хлопнул Ильяса по плечу. — У нас мастера работают, так что и здоровье сохраним, и воспитаем… вернем в лучше виде, гарантирую.
Ильяс вздрогнул, а запах опасности стал острым, парализующим волю.
— Поаккуратнее там, ясно? — Ильяс улыбнулся, но улыбка получилась какой-то кривой, больше похожей на оскал, еще бы клыки и будет вылитый да-ори. — Головой отвечаешь.
— Да ладно тебе, камрад, за всех отвечать головы не хватит… да и было бы из-за кого. А ты чего стал, особое приглашение нужно? Живо в машину. Извините, камрад, с утра в пути, а еще назад… по такой-то жаре, и не скажешь, что осень.
Снова душная железная коробка с узким, зарешеченным окном. Мятая одежда моментально пропиталась испариной, а Фоме захотелось пить. Воды в машине не было, тут вообще ничего не было: ободранные борта и изукрашенный глубокими царапинами грязный пол. Садиться на такой противно, а ехать стоя невозможно — потолок низкий, и на каждой колдобине Фома ударялся о него головой или руками. В конце концов, ему удалось, преодолев брезгливость, выбрать место почище.
Но до чего же жарко, даже если снять куртку и рубашку, все равно жарко, и трясет… и пить охота. С каждой минутой жажда становилась все сильнее. Еще немного и он попросту изжариться живьем, не доехав до места.
— Терпи, — посоветовал Голос. Но как терпеть, когда сил терпеть не осталось? И Фома решительно постучал в стену, отгораживающую его камеру от кабины, ведь не зря же там сделано квадратное окошко? Правда, оно закрыто, причем с той стороны, но если постучать хорошо…
Стучать пришлось довольно долго, но, в конце концов, окошко открылось, и донельзя раздраженный голос произнес:
— Чего?
— Воды. Пожалуйста, — на всякий случай Фома решил быть вежливым.
— Обойдешься, — ответили с той стороны, и окно закрылось. Со злости Фома пнул в перегородку ногой — звук вышел громкий, хороший — поэтому он тут же повторил удачный эксперимент. И еще раз. И машина, оскорбленная подобным обращением, остановилась. А еще через минуту — Фоме эта минута показалась почти бесконечной — открылась дверь, и кто-то весело и зло скомандовал:
— Выходи! Давай, давай.
Фома вышел, вернее, почти вывалился через дверь, снаружи тоже было жарко, но зато воздух свежий, чистый… и солнце к закату клониться, значит, скоро жара спадет.
— Ну что, достучался? — Этот человек выглядел родным братом Мутры: чуть пониже, зато пошире в плечах. Чисто бык. Рукава рубашки закатаны, волосатые руки с кулаками-копытами точат, жировой горб топорщится на спине, а массивные челюсти деловито движутся, перемалывая жвачку. Человек осмотрел Фому, и произнес.
— А сейчас я стучать буду.
— Ты только это, гляди там, поаккуратнее, — попросил второй, тот который с Ильясом разговаривал и обещал, что все будет в лучшем виде. — А то с особым отделом как-то не с руки связываться.
— Не боись, шеф, я свое дело знаю. В лучшем виде доставим, как обещано…
И человек-бык резко, не размахиваясь, ударил в живот…
Когда Фому запихнули обратно в кузов, пол уже не казался ему таким грязным… ему вообще было наплевать на пол, и на запах, и пить больше не хотелось. Стоило закрыть глаза и…
Серебро… дрожащее, неверное, зыбкое серебро Великого озера. Белые звезды кувшинок дремлют на круглых кожистых листьях, зеленые русалочьи волосы нежно касаются бортов лодки, на дне которой блестит чешуей…
Серебро разлетелось мелкими искрами и осело грязно-серой пеленой дождя. Холодно. Третий день кряду дождь и третий день холодно. Кажется, будто вечность прошла, а Фома здесь всего-то неделю.
— Становлению Великой Империи немало способствовали особенности мировоззрения и религии народа, населявшего эти земли до Катастрофы. — Наставник замер прямо напротив стола Фомы, будто заподозрил, что Фома думает отнюдь не о становлении Великой Империи, а о каплях дождя, которые прилипли к стеклу с внешней стороны. Похоже на мелкую рыбью чешую.
— Миролюбивость нации и отсутствие ксенофобного психоза, в равной мере характерного как для староевропейских рас, так и для вампиров, позволили создать уникальную форму социального устройства, которая не только позволила сохранить большую часть древних знаний, но и воплотила в жизнь давнюю человеческую мечту о всеобщем равенстве.
Голос у наставника унылый, серый и невыразительный, а отвлекаться нельзя. Тех, кто отвлекается, наказывают.
— Если оглянуться назад, в прошлое, к чему призывают вас агенты Святого княжества и те мечтатели, которые в силу ограниченности разума не способны оценить достижения Империи, то что мы увидим? История человечества полна войн, причины некоторых настолько ничтожны, что не поддаются разумению. К примеру, так называемые религиозные войны… Фома, что ты знаешь о религии?
— Религия — это вера.
— Вера во что? — Наставник ободряюще кивает, добавляя. — Ну же, смелее.
— Вера в Бога.
— Что есть Бог?
— Бог — это… — Фома вдруг понял, что не представляет, как ответить на этот вопрос, когда-то он совершенно точно знал, что такое Бог, но теперь знание вдруг исчезло. — Бог — это Творец, Создатель мира, Судья, который каждому воздаст по поступкам его.
Наставник жестом останавливает речь.
— Спасибо, камрад. Итак, что мы видим? Скрытое стремление к существу более высокому, разумному и справедливому. Это естественная потребность, которую мы, граждане империи, не отрицаем и не пытаемся заменить суррогатным служением абстракции. Мы — тело Империи, тогда как Повелители — ее разум. Тело, лишенное разума, обречено причинять зло себе либо окружающим, но и разум не способен жить вне тела. Таким образом, Империя — суть…
И все-таки Фома отвлекся, задумавшись о Боге и о том, является ли Он абстракцией. Если нет, то отчего тогда позволяет существовать всему этому? Кровь, война, огонь и клетки, иррациональное безумие Матки, играющей чужими мыслями и личное; разделенное драгоценными металлами, безумие самого Фомы. Зачем это все нужно? А если не нужно, то получается, что тысячи и тысячи тех, кто верит в Бога, ошибаются?
— Встать! — удар стека — на руке моментально вспухла красная полоса — привел Фому в чувство. Вставал он, мысленно подбирая подходящие слова, а наставник ждал, нервно постукивая стеком по перчатке.
— Невнимательность и безалаберность — первые шаги к предательству. Вы все находитесь здесь потому что когда-то совершили эти шаги, но благодаря тем, кто вовремя вспомнил о гражданском долге, вы не совершили этого последнего, самого страшного преступления. Империя, будучи государством социально направленным, дала вам еще один шанс. — Наставник говорил это четко и громко, а все, сидящие в классе, смотрели на Фому. Эти взгляды вызывали страх и отвращение. Почему они смотрят так, будто Фома преступление совершил? Он же просто задумался, он же не специально, он всегда был невнимательным и даже брат Валенсий в свое время…
— И когда я вижу, что несознательность или врожденная лень мешают использовать этот шанс …
Страшно. Если бы не столько людей, то не было бы так страшно.
— … я начинаю задумываться о целесообразности их пребывания здесь.
Капли дождя вычерчивают аккуратные дорожки на сером стекле, мир снаружи кажется зыбким и ненадежным. Мир внутри — агрессивным и непонятным.
— Возможно, правда, дело не в желании, а в умственных способностях данного индивида, который был направлен в класс по ошибке. Уровень развития человеческого интеллекта настолько низок, что провести какую-либо градацию довольно-таки сложно, — теперь Наставник не обвинял, но снова читал лекцию, а Фома вынужден был слушать стоя, он кожей ощущал вежливую неприязнь, исходящую от человека в форме и страх, прочно обосновавшийся в остальных.
— … поэтому случаются ошибки. Нельзя требовать от человека больше, чем он способен, именно поэтому Империя продолжает использовать человеческий труд даже там, где его можно заменить машинным. Труд — возможность реализовать свой потенциал и стать полноценным гражданином. И мы не станем отказывать камраду в священном праве на труд и искупление своей вины.
— Идиот, ну какой же ты идиот, — печально вздохнул голос. — Ну что тебе стоило сделать вид, что слушаешь? Ты хоть понимаешь, куда влип?
В барак, темный и бесконечно длинный. Узкие деревянные койки, поставленные друг на друга, похожи на неопрятные соты, а люди, к ним жмущиеся, — на неизлечимо больных, неопрятных пчел.
— Иди, иди, — парень в пятнистой форме подтолкнул в спину. — Ну ты и придурок… не удержаться в таком месте…
— Простите, Наставник…
— Чего? Наставник? — Парень хохотнул. — Э не, камрад, наставники сюда не заглядывают, разводящий я. А ты не болтай, иди куда велено да под ноги гляди. Особое положение… да видали тут твое особое положение… пусть бы в белой части и оставляли, на хрена сюда-то спускать?
Разводящий бормотал себе под нос, но Фома слышал. Господи, куда он попал?
— В ад, — ответил голос, — или по крайней мере в Чистилище.

 

Рубеус
Все заводы похожи друг на друга: тот же грохот, та же вонь, та же суета и те же проблемы. И в отсутствии названий Рубеусу виделся высший смысл: цифры безлики, как эти чертовы производства. До чего же их много… порой Рубеусу начинало казаться, что он уже здесь был, что видел полутемные бараки, цеха, машины, людей… и слышал про сложности с доставкой, развозом, установкой нового оборудования, выводом из строя старого, завышенными планами и ленивыми работниками.
И чем больше он решал проблем, тем больше их становилось, а Карл, словно издеваясь, подкидывал все новые и новые задания. У Рубеуса даже возникла абсурдная мысль, что вице-диктатор попросту спихивает большую часть своих обязанностей на него. Вопрос лишь в том, зачем ему это надо? И сегодня — полчаса между прибытием в Саммуш-ун и отбытием на Восемнадцатую фабрику, производящую не то порох, не то капсюли, не то резиновые шины — Рубеус решился задать этот вопрос.
— А почему нет? — Карл небрежно пролистал отчет и, отодвинув в сторону — спасибо, хоть сразу в мусорное ведро не отправил, как большее число прежних — произнес. — Ты справляешься, это раз. Вон, даже отчеты более-менее приличные писать научился. Ты учишься, это два. И сразу на практике: все равно чужой опыт не ограждает от ошибок, поэтому лучше, когда ошибаются под присмотром. Ну и у меня имеются определенные планы, это три.
— На меня?
— И на тебя в том числе. Ты мне лучше расскажи, что решил с Пятым, на кого лучше линию замкнуть, на Третий или Седьмой?
Очередной вопрос с подвохом, вроде экзамена, на самом деле Карл уже принял решение и, вероятно, это решение в настоящее время исполняют. Ну да к вопросу Рубеус готов, в самом деле ситуация не совсем стандартная, даже интересно было решить.
— На Десятый. Он, конечно, дальше, чем эти два, зато, во-первых, соединив Пятый и Десятый рельсовой дорогой мы существенно сэкономим на разгрузке-погрузке, на Десятом достаточно поставить одну линию, чтобы из сырья вырабатывать субпродукт, который пойдет в дело тут же, на месте. Сейчас субпродукт вырабатывает Третий завод, на такой же дополнительной линии, которая…
Карл слушал внимательно, а когда Рубеус закончил изложение плана, кивнул и сказал:
— Действуй.
— Я?
— А кто, я что ли? Инициатива, знаешь ли, наказуема. Честно говоря, решение несколько неожиданное, но в целом интересное. С частностями на месте разберешься. Кстати, все остальное тоже не отменяю. К концу недели с тебя конкретный план с обоснованием, расчетами, конкретными сроками и именами исполнителей. Рекомендовал бы Люта, если помнишь такого и Дика, толковые ребята, остальных сам выберешь. Что еще? Ну и в качестве бесплатного совета, работа работой, но порой в душ заглядывай, мазут и растворитель не самые приятные из запахов.
— Вино лучше?
— Гораздо лучше.
Очередная темная бутылка стыдливо пряталась за стопкой бумаг, Карл вообще пил вино как воду, вернее вместо воды, при этом постоянно комментировал вкус, цвет и запах. Вот и сейчас на столе появились два толстостенных бокала на низкой ножке, и вице-диктатор предложил:
— За успех мероприятия. Кстати, столь ярко выраженный виноградный запах, практически полностью перекрывающий прочие ароматы свойственен молодым винам. Вкус резковат, но в этом его прелесть… попробуй. Никогда нельзя зацикливаться на чем-то одном, абстрактное мышление — весьма интересная штука. Вот назови пять свойств, одинаково присущих молодому вину и… допустим, производственной линии.
— Зачем?
— Потому что я так хочу, — Карл поднес бокал к настольной лампе, растревоженное электрическим светом вино возмущенно вспыхнуло багрянцем. — Ну же, чем скорее назовешь, тем скорее уйдешь отсюда, и тем больше времени сэкономишь. Давай, думай, это в принципе полезно.
Он снова издевается. Да что общего у вина с производством? Ничего… совершенно ничего.
— Все-таки вкус резковат, но если к дичи, то неплохо должно быть…
На то, чтобы выловить эти чертовы пять свойств ушло два часа. Два часа драгоценного времени, потерянного впустую. И все эти два часа Карл пил вино и вслух размышлял о том, какие сорта, к каким блюдам лучше подходят.
Издевался. Да тут каждая минута на счету, какое к дьяволу вино. Свойства. Бред. И самое отвратительное, что внятного ответа на волнующий его вопрос, Рубеус так и не получил.

 

Коннован
Сухие ветки неприятно потрескивали под ногами. Странное место, непонятное и неприятное: редкие деревья с гладкой, словно отполированной корой и короткими, хрупкими ветвями, которые при малейшем прикосновении отрывались с отвратительным хрустом, до боли напоминающим звук ломающихся костей. К веткам я старалась не прикасаться, но деревья росли довольно плотно, поэтому мерзкий звук раздавался с завидной периодичностью. Скорей бы выбраться из этого мертвого леса, где ни нормальных деревьев, ни кустов, ни живности.
Под тонким слоем опавших веток все тот же красный камень, только чуть больше растрескавшийся, чем на равнине.
На равнине остался Серб… я никак не могла отделаться от мыслей о нем. Нет, я не боялась, скорее чувствовала себя виноватой, хотя разумом понимала, что никакой вины за мной нет. Я поступила совершенно правильно, но… но одной здесь жутковато. Темнота, полное равнодушие мертвого леса и желтая ухмыляющаяся луна, застывшая на небосводе. Полнолуние длиться пятый день кряду, и эта круглая неподвижная, словно приклеенная к небосводу, луна действует на нервы.
Она наблюдает за мной.
Она что-то задумала, а я не знаю что, и от этого страшно.
Очередная ветка, царапнув щеку, отломилась с душераздирающим хрустом. Ненавижу это место, хоть бы дождь пошел, честное слово. И поговорить не с кем… черт, до чего тошно, когда не с кем поговорить. Но ведь раньше, в Орлином гнезде, я неделями была предоставлена самой себе, и одиночество совершенно не тяготило, так отчего же теперь…
Потому что луна смотрит с небес, а вокруг бесконечное и мертвое пространство, из которого мне никогда не выбраться. Я поймала себя на том, что напеваю до боли надоевшую мелодию, ту самую, которую все время насвистывал Серб. Неужели, тоже с ума схожу?
Луна, перевернувшись на другой бок, равнодушно отвернулась. Идти стало легче.
Назад: Глава 8
Дальше: Часть 2. Дороги, которые нас выбирают