Триада 2.1 Элья
Встретить степного дудня, харуса или бескрылую птицу — к добру. Рыболова, птицу белую, старого колдуна или молодую змею — к худу. А вот белая птица при дудне или бескрылая при молодой змее — и вовсе к неизвестному, потому надлежит взять два железных ножа и спать на них, пока не прояснится.
Толкование примет народных, собранное харусом Тойбе, для изобличения их нелепости.
— Тук-тук.
— Кто там?
— Гость. Открой дверь.
— Не могу.
— Почему?
— Нет у меня ручек, нет у меня ножек, нет у меня глазок.
— А кто ты?
— А я и есть дверь, стою себе, стою, сама себя открыть не могу.
— Врешь.
— Вру. Как и ты, когда называешь себя гостем.
Из сказки про дверь волшебную, болтливую, но важную.
Ветер приносил пыль, которая оседала на глянце листьев и забивалась в длинный ворс ковра. Каждое утро апельсиновые деревца мыли, тщательно протирая влажной тряпочкой и листья, и кадки, а ковер перестилали. Старый же исчезал, чтобы, искупавшись и впитав каждой ниточкой благовонную смесь, вернуться в неприметный зал с тремя окнами, выходящими на Ханму-город. Видны из них были и внутренние постройки Ханмы-замка, и разноцветные, придавленные полуденным маревом крыши домов, и даже — если взять медную трубу со специальными стеклышками — хан-бурса да пригородное мельтешение.
Одной такой трубе в руках человеческих доводилось бывать часто, свидетельством чему являлись отполированные до блеска бока. Вот и сейчас Лылах-шад, пройдясь по гладкой поверхности кусочком войлока, вернул прибор в коробку черного сафьяна. Махнул рукой — тотчас футляр убрали и подали другой, с чернилами, железными перьями и ровно нарезанными кусками пергамента.
Несколько слов — небрежный почерк и капелька чернил, которую Лылах промокнул той же войлочной тряпочкой. Белый песок, скатившийся на любезно подставленный поднос, и темная капля воска, запечатавшая послание.
— Агбаю. На словах передай, что это будет просто дружеская трапеза.
Слуга исчез.
Снова стало тихо. Кенары и те молчат. Послать кого на рынок, чтобы новых купили? Лылах-шад постучал по клетке, но птицы только раззявили клювы. Им было жарко. Было жарко и Лылаху, но не только от щедрот Ока дневного. В Ханме зрели перемены. А никакие перемены не должны происходить в столице без участия Лылах-шада. Но и торопиться не следует. Лучше спокойно приглядеться, подумать, найти те самые точки, на которые можно и нужно давить. Необходимость новых расчетов подтвердилась, когда в столице появился Агбай-нойон. Обоз с дарами и военной добычей, несколько сотен верных людей и серьезные амбиции. Их опасно игнорировать. А вот подтолкнуть в нужном направлении…
Шустрые воробьи, невзирая на жару, купались в песке, чирикали. Соловьи да кенары молчали. Знак? В последнее время Лылах-шад стал придавать очень большое значение знакам.
— Эти знаки, мой тегин, говорят о том, что карта не подлежит выносу из бурсы, — Вайхе с нежностью огладил коричневый пергамент и, взяв в руки широкую кисть, стряхнул мельчайшие пылинки. — А манера обозначения пометок — с выносом под черту — свидетельствует о древности.
Заметно. Пергамент потемнел; лак, покрывающий его, состарился и, как подобает благобразному старцу, расцвел мелкими и глубокими морщинами, прорезался трещинами. Но рисунок все одно был виден.
— Копировать разрешено служителю никак не ниже старшего архивника. Ну или лично хан-харусу. А вот показывать такие вещи… — Вайхе обернулся на Элью. Да, понятно, что нельзя, и понятно почему: на карте под Ханмой великой, под Ханмой великолепной, под каменной крепостью и сердцем Наирата, жила Ханма иная, неизведанная.
Линии подземных ходов расползались под улицами и домами, ныряли под каналы, держали рыночные площади на хрупких сводах пещер, глотали воды рек и, наоборот, поили колодцы.
— Поэтому в столице и запрещены раскопы глубже тридцати локтей? — как-то безразлично спросил Ырхыз. В последние месяцы он стал спокойнее, много спокойнее. Были ли тому виной Кырымовы зелья, либо же то, что шрам на голове затянулся, а может нечто иное, о чем Элья не знала, но факт оставался фактом. Он больше не страдал беспричинной яростью, научился сдерживать и причинный гнев. Он становился иным, и этот новый человек порою даже бывал симпатичен.
— Поэтому? — теперь уже настойчиво повторил тегин.
— Не следует лезть без должной надобности и особого благословения в царство железных демонов.
— Значит, поэтому.
— Ясноокий, это не то, чем надлежит заниматься тегину. — Вайхе держал над картой руки, словно опасаясь, что вот сейчас она исчезнет.
В библиотеке было пусто и прохладно. Круглая зала, купол-потолок, тонкие колонны, раскрывающиеся цветками капителей, и ребра поперечных балок. Длинные цепи с противовесами и круглые шары-светильники. Масляные — в хан-бурсе нет ничего, что работало бы на эмане. Но так и лучше, Ырхызу спокойнее. Военным строем столы, по три в ряд, и гребнем на шлеме подставки с цепями, на которых распинают книги. Тут же и рогатины канделябров с мягкими, восковыми оголовьями, и емкости с песком, и ящики с перьями, и бурдюки-чернильницы. Тут пахнет свежими кожами, лаком и дымом, на котором коптят исписанные листы. Тут обитает Наират, доселе невиданный. Тут Вайхе, раскатав на столе древний свиток, говорит о подземельях, учит читать древние знаки. А Элья смотрит. Не из-за доверия, которое к ней испытывают люди, не из-за возможной пользы — какая уж тут польза? — а лишь потому, что Ырхызу удобнее, когда она рядом.
— А почему они такие? — палец скользил вдоль линий, останавливаясь на темных пятнах подземных озер, на символах, каковые кажутся знакомыми, но вместе с тем совершенно точно Элье неизвестны. — Почему они как… как будто круги по воде? Вайхе, ты меня понимаешь?
Вайхе важно кивнул. Понимал. Да и не мудрено это: на карте ходы расползались, ветвясь, но центр Ханмы, прикрытый грузным прямоугольником замка, был почти пуст. Здесь редкие ходы подбирались и останавливались, точно наткнувшись на невидимую стену.
— Понорок Понорков, — хан-харус не решился коснуться слепого пятна на карте. — Если сопоставить положение, то получится…
…Эта треклятая дыра, тот самый путь в никуда, колодец бездонный, о котором до сих пор думалось со страхом.
— К такому выводу пришел еще учитель моего учителя. При нем и была составлена эта карта.
Ырхыз почти лег на стол. Найдя на рисунке место входа — зал с гробницей Ылаша — он прочертил путь до самого выхода: а вышли в прошлый раз в храме, но с другой стороны, что, в общем-то, никого, кроме Эльи, не удивило.
— Значит, ты говорил, что там тупик? — он остановился на одном из боковых ходов. — А тут не тупик!
— Карта старая, мой тегин.
— Но здесь не тупик! Тут и тут смотри. Зал, а потом еще один!
— Владения железных демонов неспокойны, ясноокий, — Вайхе подтянул лампу так, что кованое ее основание почти касалось пергамента. — Случаются обвалы, оползни, а порой ход просто исчезает, словно его и не было.
— Но тут-то он есть!
Палец Ырхыза уперся в круглое пятнышко пещеры.
— Пусть снимут копию. Я хочу побывать там.
Почему именно там? Он тоже почувствовал сквозняк-эман? Или просто увидел очередное препятствие, которое нужно взять во что бы то ни стало? Вызов? Несуществующую тайну? Элья ничего не имела против. Лучше бродить по подземельям, чем тихо тонуть в безвременье роскоши и чужой жизни наверху. Снова и снова мучиться мыслями, вопросами, желаниями, безотчетными и бесцельными. Быть не то светом, не то стеклом, не то зеркальцем, которым направляют свет в чужие стекла.
— Мой тегин, — Вайхе, подтянув грузило, поднял светильник. — Мне думается, что сейчас неподходящее время. У тебя появились иные заботы.
— Рыбий победитель?
Молчаливый кивок, полный важности и достоинство. Пальцы скребут по пергаменту, скатывая в трубку, окуляры поблескивают загадочной зеленью.
— Не стоит беспокоиться, — произнес Ырхыз. — Как пришел, так и уйдет. Тебе ли не знать, что каган не потерпит в городе чужого войска. Кинет ему положенный кусок, но не больше.
Когда он успел стать таким хладнокровным? Когда вообще он успел измениться? Или не менялся, но лишь нашел новую маску?
— Говорят, он привез настоящие корабли и живых побережников, — проворчал тегин. — Так и быть, я взгляну на них когда-нибудь. Но подземелья я хочу увидеть как можно скорее!
И приказ был исполнен.
К вечеру стало прохладней. Апельсиновые деревца в кадках опустили пропыленные листья, затрещали сверчки, перемывая дворцовые слухи, а от города потянуло вонью сточных канав.
Лылах-шад самолично вышел встретить гостя и, поклонившись, сказал:
— Благодарю за честь приветствовать в моих покоях славного воина, о котором много хорошего говорят в Ханме.
Агбай-нойон понял правильно и, вернув поклон, ответил:
— Для меня честь быть приглашенным сюда. О Лылах-шаде говорят мало, и само это говорит о нем много.
С виду груб и даже диковат, велик и статен. Огромен. Но это даже хорошо, чернь любит таких. В её представлении телесная крепость тесно связана со здоровьем и мощью. Впрочем, в данном случае связь действительно присутствовала. Агбай-нойон, переступив порог, снова поклонился, и взмахом руки подозвал следовавшего попятам слугу.
— Зная о вашем увлечении, решил преподнести вам в дар…
На подносе, укрытая вышитым платком, стояла клетка. Определенно клетка — уж больно характерная форма.
— …эту птицу…
Платок соскользнул, и Лылах привычно сделал вид, что приятно удивлен.
— …встретить каковую можно лишь на редких островах. Побережники чтят их.
Белое оперение, длинная шея, обвисшая петлей-веревкой, и крохотная голова с тяжелым клювом и золотистым венчиком-эгреткой.
— Подобно воронам и галкам она запоминает человеческую речь. Однако же считается, что в отличие от них она разумеет то, о чем говорит, — закончил Агбай-нойон.
— Муд-р-р-рейший, — важно произнесла птица, склоняя голову набок. — Ры-р-р-ах. Муд-р-р-рейший.
— Безмерно благодарю, — по знаку Лылаха клетку приняли и унесли к окну. — Приглашаю разделить трапезу.
Агбай благосклонно кивнул. Умен достаточно, чтобы не пятнаться золотом и камнями, разумно нагл и голоден до власти. Ну да кто её не желает? Вопрос лишь в умении откусить свой кусок и не подавиться им. А также не подпустить к добыче соперников.
Ели долго. Блюда менялись, вздыхала белая птица, изредка напоминая о том, что Лылах — мудрейший. И по-прежнему молчали соловьи и кенары. Приглядывались друг к другу, выжидая, люди. Наконец, когда сумерки пробрались в комнату, Лылах раскурил кальян и отослал всех слуг.
— Желаете глоток? Особая смесь, новая поставка от склан.
— Благодарю, не употребляю. Лучше чай.
Лылах наполнил пиалу Агбай-нойона и решился на новый заход:
— Об Агбай-нойоне много говорят.
Прикосновение руки к бороде, колыхание алых лент, обвивших запястье. Нужные слова должны быть произнесены… И Агбай не обманул ожидания, подхватил:
— Как и о том, что триумф его недолговечен. Что о нем забудут также легко, как и о победе тегина над склан. Или о мире, с ними заключенном.
— Стоит ли скорбеть о том, что еще не случилось? Возможно, что все будет совсем не так. Ведь бывает, что лист тонет, а камень плывет.
— Мудр-р-рейший, — птица просунула голову сквозь прутья, вытянула шею, пытаясь добраться до темной груды винограда. — Мудр-р-рейший Рырах. Осто-р-р-р-ожен.
Права птица, права. Осторожен. По речи как по льду, где каждое лишнее слово — трещиной. И Агбай-нойон понимает, а оттого не торопит и сам не торопится.
— Как здоровье вашей сестры? — Лылах вдохнул дым, прокатив сладковатое облако по языку. — И светлейшего князя Юыма?
— Всевидящий волей своей избавил их от бед и болезней, — ответил Агбай. — Но до меня доходили слухи, что не ко всем в Ханме он был столь милосерден.
— Опасные слухи, Агбай.
— Я велел за них пороть.
— И правильно. А то за некоторые слухи и без головы остаться недолго.
Дернулся гость, но не в страхе — слишком надеется на свои вахтаги, чтобы допустить мысль о том, что он может сгинуть в зинданах Ханмы. А ведь может. Капля яда, верные люди и… Одной головной болью меньше. И одной больше. А надобно наименее безболезненно, потому не стоит наскакивать лбом.
— Но нам нет дела до поротых и безголовых, — Лылах сам подал чашу с водой. — Нам есть дело до добрых друзей…
…или необычных союзников.
Агбай кончиками пальцев тронул воду и коснулся лица. Прозрачные капли на продубленной ветром коже, почти слезы, вот только плакать выпадет врагам Агбая.
— И как доброму другу, я желаю дать Агбай-нойону совет.
— Заранее благодарен.
Заранее… Обычно в подобных случаях рассчитывают как раз на благодарность именно по завершении. Но Лылах-шад давно и спокойно жертвовал и обычностью, и подобными благодарностями. Жертвовал, но не игнорировал.
— Может статься, что скоро наша возлюбленная каганари и светлейший князь Юым испытают надобность в поездке к морю.
Рот приоткрылся и закрылся. Правильно, Агбай, вопросы свои при себе оставь. Сейчас Лылах-шад не станет отвечать на них. Лылах-шад осторожен, он поможет советом и только советом, куда уж больше-то? Эти советы стоят дорого¸ оплачиваются в большинстве случаев на его условиях и далеко не всегда так, как первоначально полагает их получатель.
— Морской воздух полезен для здоровья.
А раздавленное Агбаем побережье, притихшее, покорное, безопаснее золотой Ханмы.
— Во дворце летом бывает жарко. И болезни случаются. Будет плохо, если ясноокой Уми вдруг случиться заболеть. И будет хорошо, просто замечательно, если брат её сам предложит поездку. И, разумеется, сопроводит и обеспечит безопасность. У него ведь хватит воинов, чтобы сердце наше было спокойно за светлейшую?
— Хватит, — тихо сказал Агбай.
— И еще — вы меня ознакомите с полным списком тех слов, которые разучила птица? Просто интересен ход ваших мыслей, а ждать и выцеживать их из пташки — нет времени.
— Разумеется. Список вам передут завтра утром.
Птица, отчаявшись дотянуться до винограда, сердито рявкнула:
— Мудр-рейший. Ры-рах. Хитер-р.
На этот раз шли кружным путем, который начинался под библиотекой. Широкие ступени, гладкие стены с выбитыми нишами и огарками свечей в них. Позади — жидкая нитка бус-огоньков провешивает пройденный путь. Вайхе вел сам. Сейчас, без окуляров, обряженный в коричневые, грубой ткани шаровары и такой же кемзал, он выглядел обыкновенным человеком. Почти обыкновенным: татуированные веки в сумраке гляделись мертвыми бельмами.
— Хватило бы и какого-нито помощника, — повторил в очередной раз тегин. — Не на поминки все-таки идем.
— Не дело, чтобы тегина лабиринтами железных демонов водил неопытный харусар. К тому же, дам слишком глупого проводника — будет он тебе по дороге ненужные вопросы задавать, дам слишком умного — ты ему. Уж лучше со мной.
Снаряжен хан-харус был изрядно: прочная конопляная веревка обвивала бедра, с пояса свисала киянка и бронзовая лапа, наподобие птичьей — такой удобно захватывать и выворачивать камни. На одном плече маленькая непонятная сумочка, на другом сумка побольше — с запасом еды и масла для лампы. Точно такие же были у Эльи и у тегина.
— Давненько же вы тут лазите, — проворчал Ырхыз, глядя на закаменевшие наплывы воска в нишах. — И всё — тишком да нишком. Как обычно.
— Шум вреден везде, кроме котла с еретиками. — Вайхе приподнял фонарь, освещая площадку, с которой расходились три ветки. — Кому следует — тот знает, а кому не надо, тому и не надо.
Тегин лишь хмыкнул.
— Эти места не любят, когда шумят. В них ли, о них ли. А люди здесь и без того легко теряются. Иногда сами. Иногда…
Железные демоны, подземные владыки, которые, как и любые хозяева, не больно жалуют незваных гостей. Жуть эта холодком поползла по хребту, тронула волосы, лизнула шрамы. Вайхе же, сунув фонарь тегину, принялся разматывать веревку. И когда он приказал пропустить ее в кольцо на поясе, желания возражать не возникло.
— Нам сюда, — из нескольких коридоров хан-харус выбрал самый неприметный, прикрытый каменным языком. Чтобы пройти в него, пришлось нагнуться.
— А почему нельзя было… — начал Ырхыз, но споткнулся, выругался и замолчал.
— Тот путь, мой тегин, заканчивается тупиком. Ну и не следует без нужды тревожить покой ушедших, они его заслужили.
Веревка на поясе то натягивалась, то провисала. Шлепали сапоги будто по мягкому, иногда и вовсе по воде. Стены подступали ближе, тянулись друг к другу, но не смыкались. А потом в одночасье вдруг расступились, а потолок поднялся. Коридор вывел в пещеру, которая отличается от прежних отсутствием саркофагов и целым полем бледной травы. Вайхе же снова отдал фонарь Ырхызу и извлек из сумки три шелковых платка, велев:
— Обвяжите, чтоб закрывала нос и рот.
И показал как.
А серое поле вдруг вспыхнуло, заискрилось, поднялось облачками белой пыли. Сполохи фонарного пламени прокатились по горбатым спинкам растений. Те же, удивляясь этакому чуду, разворачивали панцири, ловили прозрачной плотью свет, передавали друг другу, зажигая как от искры свой собственный. Разбирали на желтый-оранжевый-красный-синий.
— Элы, ты это видишь?
Видит, конечно.
— Вайхе, а почему там этого нет? — Ырхыз медлил сделать первый шаг. Стоял и смотрел, вбирая все оттенки многоцветья. — Почему?
— Потому, ясноокий, что не всякая красота безопасна, — зачерпнув горсть белого тумана, который прилип к коже, Вайхе поднес ладонь к лампе. — Это пыльца. Вроде той, что в ближних пещерах, но опаснее. Если ее вдохнуть или проглотить, то разум человека растворяется в тумане будто бы сбывшихся желаний.
И нарушая гармонию места, Вайхе сделал первый шаг. Хрустнули стеклянные ветви, вздрогнули цветки, выбросив клубы пыльцы.
— Разум, значит. И мечты, — Ырхыз обернулся и подмигнул. Впрочем, на этот раз попробовать пыльцу не решился.
До цели они тогда так и не добрались. Сначала задержались в узкой длинной пещере, половину которой занимало подземное озеро. Черная, густая вода и белые сталагмиты, круглая галька и стеклянные раковины мертвых цветов, в которых медленно вызревал жемчуг. Совсем не линг, но и не тот, обыкновенный, что привозят с моря. Элья ухватила один шарик. Он с хрустом отломился, и в чашу-раковину просочилась прозрачная капля, в которой прямо на глазах проросли известковые нити, растянулись, сплелись рыхлыми слоями. А жемчужина в руке потемнела и рассыпалась песком.
— Слезы земли, — объяснил Вайхе.
Дальше был зал с низким потолком и копьем-сталактитом, застрявшим в трещине-ране. И другой зал, с каменными чашами грубых форм, но явно не природного происхождения, хотя Вайхе упрямо твердил об обратном. Впору в демонов поверить. Это они наполнили чаши серебряной водой, которая не отражает ничего, хоть ты поднеси свет к самой ее поверхности. И они расчертили стены кривыми линиями, то хаотичными, то упорядоченными, сложившимися в рисунки. Не то река, не то змея. Шатер-пещера с черным зевом и кособокими фигурками. Зверь, распластавшийся в прыжке, поднимает охряную гриву, рычит на охотников.
— Откуда это, Вайхе? — Ырхыз остановился, разглядывая историю чужой жизни.
— Скверна. Нечестивцы, дерзнувшие добраться до гробниц. Но демон Ла запутал их. Демон Ла съел их разум и навеки заточил в подземельях. Сие — в назидание. Порок пожирает слабых, а сильные духом и чистые сердцем его одолевают.
Объяснение, подходящее для человека. Для того, кто готов не заметить, как поверх некоторых рисунков прорастают известняковые наплывы. Гробницы появились много позже. А кто жил в подземельях до того? Как жил, если здесь ничего нет? И куда делся? На потолке по реке-змее плыли лодки, не то вверх, не то вниз, упираясь в ноги черным гигантам, над головами которых полыхало солнце.
— Хватит, — вдруг сказал Ырхыз, отступая назад. — Вайхе, я хочу уйти, я… Завтра вернусь, и ты отведешь меня в то место на карте.
— Но там ничего нет!
— Вот и посмотрим, — Ырхыз потер пальцем каменного зверя. — Надо же, не размазывается.
Кырым-шад с гостем был строг и сух, и всем видом давал понять, что приглашение, посланное накануне, лишь дань определенным правилам. Самому же хан-каму до правил дела нет, но и невежливым прослыть он не желает.
Агбай-нойон не обманулся маской, даже удовольствие испытал, выискивая в ней трещинки, сквозь которые нет-нет да проглядывала истинная сущность хозяина. Беспокоится. Знает, что был разговор с Лылахом, но не знает о чем. Вот и вынюхивает, приглядывается. Покупать станет или пугать?
— Как здоровье сиятельной каганари Уми? Ясноокого Юыма?
Кырым разлил настой по крохотным чашечкам. Подхватив пинцетом черные зернышки лисьей травки, бросил их в ароматный кипяток, добавил сахара и немного желтого травяного бальзама. За чашечкой пришлось тянуться через полстола.
— Сестра пребывает в добром здравии. Кому об этом знать, как не вам, приставленному за ее здоровьем следить.
Кивок, легкое прикосновение к переносице — а глаза-то красные — и следующий вопрос:
— Надеюсь, мои эликсиры помогают юному князю?
— Ваши эликсиры столь хороши, что Юым полностью поправился.
Дрогнет хотя бы бровью? Нет. Значит, ожидал.
Кырым-шад не спешил с ответом: подняв чашечку на блюдце в форме трехпалого листа, положил на две другие лопасти крохотные пирожные. Не подал, поставил перед собой.
— Вы желаете обмануть меня или себя?
Вот так прямо? Без заигрываний, хождений по кругу с церемониальными поклонами и церемониальными же ударами в щиты. Сразу за мечи? Что ж, рубиться Агбаю нравилось больше, чем танцевать.
— Ваш кам-советник — Рыха, если не ошибаюсь — заблуждается. Прикажите обезглавить его за некомпетентность. — Кырым, проведя ладонью над чашкой, вдохнул ароматный пар. — Прекратив давать Юыму лекарства, вы убиваете мальчика.
— Или это делаете вы. Как знать, не была ли причина его болезни в том, что именно вы, обманув доверие кагана, решили избавить вашего любимца Ырхыза от соперника?
— Серьезное обвинение.
— Если бы я хотел обвинять, я беседовал бы не с вами, ясноокий Кырым-шад.
— Вы слишком самоуверенны, если и вправду пытаетесь угрожать. Или глупы, если говорите то, что говорите, ради сотрясания воздуха, — хан-кам коснулся губами отвара. — Или надеетесь на что-то.
Пауза. Кырым-шад ждет ответа, хоть какого-нибудь — слово ли, жест, взгляд — но не получит. Агбай-нойон наслаждается вкусом напитка. А тот и вправду хорош: первая обжигающая горечь отступает, сменяясь мятной прохладой, каковая сгущается до терпкой сладости. И острые пирожные весьма кстати.
— Князь слишком молод, чтобы быть соперником тегину, — не выдержалт Кырым. — И умрет молодым, если вы на самом деле отменили мое лечение, повинуясь собственной подозрительности или советам недоученного идиота.
— Все мы когда-нибудь умрем, но ведь пока живы. И это главное, — Агбай-нойон не без сожаления допил чай и, перевернув чашечку, поднялся. — А теперь прошу простить, но иные заботы мешают сполна насладиться нашей беседой.
— Готовитесь к празднеству?
— Готовлюсь порадовать сестру и ясноокого кагана зрелищем, каковое, смею надеяться, будет достойно подобных зрителей, — руки Агбая привычно скользнули по бороде, подхватив алую ленту. — А потому и смею потревожить вас просьбой о големах.
— Да, да, я помню, — Кырым поднялся с подушек. — Несомненно, может рассчитывать на разумное количество големов и погонщиков. Но не на эман.
— Об этом не волнуйтесь, — Агбай-нойон не отказал себе в удовольствии заглянуть в глаза будущему врагу. — Эмана у нас предостаточно.
Подземелья хан-бурсы очаровали Ырхыза. Покой, бесконечность и необычность нижнего мира заставили забыть о мире верхнем с его заботами и суетой. Агбай-нойон, побережники, корабли, посмотреть на которые ездила по меньшей мере половина столицы, слухи, сплетни и осторожные надежды — все это оставалось вовне, уже не затрагивая тегина.
Теперь спускались вниз каждый день.
Коридоры, пещеры, реки и озера. Зверь из белого камня, на три четверти вросший в стену. Выброшенная лапа, оскаленная пасть, ледяная корка, к которой тегин долго не решался прикоснуться. Слюда с узорами крыльев, с отпечатками столь явными, что не заметить их невозможно. И Элья, заметив, задержалась.
«…вид — не есть величина неизменная, ибо сие противоречит самой сути природы, каковая есть борьба хаоса и порядка. Свидетельством подвижности вида является и внутренняя неоднородность склан, и те следы, что хранит земля. Стоит приглядеться и увидишь…»
Жилки на камне как на листе, только немного иного рисунка. Плотная медиана, и тонкая, почти стертая — кубитальная. А вот и костальная. Еще одно совпадение? Такое же, как тонкий, но стойкий запах Каваарда, которым тянуло то из одного, то из другого коридора. Но стоило туда направиться, и Вайхе находил причину для запрета. Ырхыз же соглашался, ему пока хватало и того, что он видит.
Окаменевшие черепа с выпуклыми лбами и огромными глазными впадинами. Сами кости мелкие, детские или карликам принадлежавшие, вросшие в камень, как давешний зверь.
«…естественным в природе является факт, что сильнейшие особи выживают в межусобной борьбе и отдают силу свою потомству. И уже оно, подрастая, вновь разделяется на сильных и слабых…»
Слабые погибают, сильные дают потомство. Элья слаба, и значит когда-нибудь от нее останется только вот такой череп. А Скэр даст потомство, подтвердив измышления Каваарда. Того самого Каваарда, который и до войны успел поплясать по чужим мозолям. Истинный хаанги, законно вставший вне системы. Треклятый хаанги. О его теориях говорили — со смехом или с возмущением. Но ведь говорили! И читали. Она тоже читала, или, правильнее сказать, рисунки разглядывала, пропуская числа. Крылья фейхта, крылья гебораан, крылья дьенен… Все крылья, которые только могут быть. Цвета, вариации, таблицы доказательств, данные из родовых книг и переплетения. Почти как на камне, который под ногами.
«…и движение сие ведет к тому, что постепенно признаки, свойственные слабым, исчезают, а иные, каковые придают силу в разных ее понятиях, остаются и подвергаются дальнейшим изменениям. Сей путь, путь вида, имеет исток, начало, но не имеет конца…»
— Эй, Элы, — Ырхыз присел рядом. В свете двух фонарей паутина на камне обрела еще большее сходство с рисунками в книге. Еще бы подписи вспомнить, цифры. — Что с тобой?
— Ничего.
Ему не объяснишь, да и объяснять пока нечего. Рисунки и вопросы. Бесполезные воспоминания. Что изменится, если слова Каваарда обретут смысл? Если окажутся правдой?
— Ырхыз, — позвала она. — Тот зал, золотой, где подземный ход с тупиком — мне очень нужно туда попасть.
Спроси он, зачем, Элья не смогла бы ответить. Но он не стал. Просто двинулся к одному из многочисленных проходов.
— Действительно тупик, — с некоторой обидой произнес тегин, поднимая фонарь. Отблески огня скользнули по камню и плюхнулись в пыль. Стена. Обыкновенная скучная стена. Ровная и гладкая, точно полированная. Ни тебе трещин, ни выбоин, ни уступов.
— Видишь, мой тегин, я не лгал тебе, — Вайхе шлепнул ладонью по камню. — Здесь действительно нет ничего интересного. Я просто не хотел тебя разочаровывать.
И потому водил кругами, показывал дивные вещи, рассказывал, смирял нрав словом и картинами, явно свидетельствовавшими о существовании железных демонов. Хитер Вайхе.
Упрям Ырхыз. Карту — копию все же сняли — он раскатал прямо по стене, оперся, прижал с левого края предплечьем, велев Элье.
— Придержи-ка.
Долго водил пальцем, сличая, и, наконец, сказал:
— Этой стены здесь не должно быть.
Не должно. А еще от нее не должно пахнуть эманом и тем более Каваардовым, да так резко, словно он был здесь еще вчера. А если и вправду был? Нет, не вчера, конечно, но раньше. Был здесь и… И что? А главное — как?
Элья положила ладони на стену, прислушиваясь, пытаясь понять, что она такое. Крылья бы. С крыльями колебания и отклонения ощутимы, а…
Камень становится мягче, расползаясь под руками, проваливается вглубь. Вязкий. Щекочет. Прорастает сквозь тело тончайшими нитями эмана. Не глаза различают этот узор и даже не кончики пальцев. Он пробегает под кожей ладоней жгучими полосами и покалыванием. Хорошо уловимым следом Каваарда, отпечатком его крыла, частью его силы, души, памяти. Вдохнуть, глотнуть, выпить нежданный подарок. И еще, и… Сплетение слишком плотное, натягивается, выталкивая ее, густеет.
Элья спешно отдернула руки. Не бескрылой ломать то, что строил хаанги. А строил именно он.
— Так она ненастоящая? — Ырхыз саданул по стене кулаком и зашипел от боли, а на костяшках кровь смешалась с пылью.
— Не совсем, — Элья сползла на пол.
Кружилась голова, от вопросов и чужого линг-эмана, который как вино или, скорее, как уксус с винной крепостью. Спина зудела нестерпимо, хоть о стену чеши. Элья и чесала, пока зуд не перерос в боль.
— Она есть. Как стена. Как камень. Плотная иллюзия. Много эмана, очень много.
Вайхе подал флягу.
— Спасибо, — Элья смочила пересохший рот. — Она есть и будет тут. Со временем связи разрушатся. Иссякнут, — Элья прикинула плотность плетения. — Лет через пятьдесят. Может больше. Само плетение — хорошее, замкнутое. Это как нити, что уходят сами в себя, поэтому и эха почти нет. Но… Его что-то ослабляет, словно грызет или пьет. И еще, похоже, стену делали не столько от склан, сколько от людей.
Тегин поскреб шрам. Болеть начинает? Откликается. Теперь связи нарушены, распад пойдет быстрее, но не настолько, чтобы кто-то мог проникнуть в пещеру раньше, чем лет через тридцать.
— Стена появилась три года тому, — нарушил молчание Вайхе. — Точнее, мы тогда заметили, что она возникла. Но труды демонов непредсказуемы: обвалы, отводы, загородки. Эта мало чем отличалась от них. Разумеется, мы не водили сюда камов и уж тем более…
Выразительный взгляд и тихое:
— …склан.
Они не водили. Но Каваард был здесь, теперь Элья была совершенно уверена в этом. Был и что-то спрятал.
— И уж точно ни один склан не выходил из-под… земли… — последним словом Вайхе поперхнулся. Посмотрел на ухмыляющегося тегина и прибавил: — Во всяком случае здесь.
— Нужно убрать стену, — припечатал Ырхыз. — Разбить пушкой или найти другой способ.
Способ… Способ есть всегда.
Лылах-шад созерцал чистый лист, покусывая гусиное перо. Чернила на заостренном конце давно засохли, но Лылах-шад не торопился вновь проткнуть темную пленку. Он думал. И даже апельсиновые деревца не решались шелохнуть листвой, дабы не нарушить течение мыслей ясноокого. Только птица, подаренная накануне, вздыхала и ворочалась за тяжелым пологом.
Но вот Лылах отбросил перо, взял новое, снял прозрачную стружку, окунул в чернильницу и вывел:
«Урлак-шаду, посажному князю Ольфии с пожеланиями долгих дней и ясного Ока шлет приветствие Лылах-шад».
Перечитал, поморщился — впрочем, вряд ли бы кто сумел определить тень эмоций в чуть дрогнувших уголках губ и крыльях носа — и продолжил:
«И выражая недоумение отсутствием посажного князя при дворе, спешит сообщить новости, каковые могут оказаться любопытными».
Снова пауза. Короткая заминка, и толстая ровная линия ложиться поверх слов о недоумении.
«Агбай-нойон с тремя вахтагами, в каждой из которых до полутора сотен легкой кавалерии, а также вахтагой тяжников, оставленной в ближнем селении, прочно обосновался в Ханме».
— Мудр-р-рейший, — с легким упреком произнесла птица из-под полога.
«И верным слугам кагана остается лишь гадать, сколь долгим будет это гостевание и чем завершится».
Скользит перо, легко слова ложатся, полнится лист крупными аккуратными буквами.
«Равно же желаю внимание обратить, что многие люди Агбай-нойона с соизволения ясноокого кагана пополнили число личной охраны каганари и светлейшего Юыма.»
Ждет своего часа спящий Вестник, поблескивают в шкатулке скланьи жемчужины. Не торопится Лылах, но спешит.
«Ходят слухи, что после празднества, каковое состоится уже скоро, Агбай-нойон отбудет из Ханмы вместе с сестрой и племянником, якобы для того, чтобы…»
Снова раздумье, снова черта, слова перекрывшая. Хватит с Урлака и фактов.
Закончив, Лылах пробежался по написанному взглядом, сделал еще несколько исправлений, меняя не суть, но тон послания. Затем взял в руки Вестника.
Ворон ворону глаз не выклюет? Это говорят те, кто не видел, как воронье за падаль дерется.
Вестника Лылах выпускал с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Пусть грызет Урлак Агбая, пусть отбивается Агбай да сам на посажного наступает кораблями и пушками. Глядишь, друг друга и истреплют на пользу Наирату.
Во благо будущего кагана Ырхыза.
— Я разрушу столько нитей, сколько смогу.
Будет больно, а еще, возможно, Элья умрет, захлебнувшись эманом, перегорев изнутри, как тонкое железо под ярым пламенем. Но отступить она не отступит. Почему? Из любопытства ли? Или сквозняк разгулялся по дому, расшалился, перевернул все внутри, изменив настолько, что тянет к безумствам? Заразилась от тегина? Нет. Не так. Просто впереди наконец появилась цель — подсказка, а может быть даже ответ.
Ырхыз аккуратно развязал серебристый кошель и высыпал Элье на ладонь несколько жемчужин-лингов. Сжатые в перламутре пружины. Нет мочи, как хочется их распустить… Напряженное ожидание наполняет тело и сковывает его мнимым покоем, цена которому — капли пота и тряские волны от бедер к коленям и самым ступням.
— Пришлось действовать в обход Кырыма, — произнес тегин. — Он за такое всю душу вытрясет.
— Без линга я не смогу, — неловко пожала плечами Элья, с трудом сбрасывая оцепенение. — Стену делал хаанги. Он силен, он легко впитывает эман и легко его отдает своим творениям. А я фейхт, сила моего эмана — только для меня, только внутри тела. Но тут что-то совсем неправильное с внешними токами. Точнее, еще более неправильное, чем положено у вас внизу. Хаанги наверняка тянул, как мог, но в основном отдавал свое, жег мембрану. И оставил отпечатки. Обрывки мыслей, куски памяти, особенно яркие для него.
— Мысли склан так легко прочитать?
— Нет, вовсе нет. Но… — Элья даже растерялась. — Каваард был хаанги, один на тысячу. Стоящий в стороне. Он был необычен во всем. Не прятал этого, не закрывался… Даже тогда, когда было надо.
Ырхыз кивнул, мол, понятно, хотя вряд ли что-то и в самом деле понял:
— А этих жемчужин хватит? — спросил он.
— Не знаю. Я никогда не разрушала то, что делал хаанги. Я просто волью чужое, много, очень много. Как воду в бычий пузырь. Пока не лопнет. Надо будет, чтобы кто-то вкладывал мне в руку линг вот в таком порядке.
Элья быстро перебрала кругляши, выкладывая их змейкой прямо на щербатом полу. Потом выбрала самый мощный — красноватый с голубыми прожилками, и принялась катать его между пальцами.
— Оно съест само себя, — первое легкое касание стены, проба струн на прочность. — Это будет как… как…
Сравнения не приходило, тогда помог Ырхыз.
— Огонь?
Да, огонь, пламя, вспыхнувшее в амбаре, и она, Элья Урт-Хаас, будет тем пучком соломы, с которого начнется пожар. Сказать Ырхызу? Вайхе?
Элья решительно уперлась правой ладонью в камень. Нет, уже не камень — мелкую прочную сеть, что пружинила и отталкивала.
Пальцы проскальзывают в ячейки, разрывая самые тонкие нити, и стена дрожит мелкой рябью. Глубже. Ближе. Телом прильнуть, губами. Вдохнуть, глубоко-глубоко, до самого дна легких. И выдохнуть, уже воздух, просто воздух. Скользит эман, обволакивает, щекочет, мягко уговаривая отступить.
«…точка выхода. Её не может быть здесь. И тем не менее… Стихийная… Это — колыбель… Один мощный удар по незащищенному и всё. Мягкое подбрюшье. Совет не удержится от такого, а люди просто растопчут рано или поздно. Значит, надо закрывать от всех…»
Вот она, главная мысль. Остальное — круги от мелких камней.
Держаться. Рука по локоть в стене. В огне, который по крови да на спину. Вяжет-режет, расколет, растопчет.
«…поймите, уважаемый, речь идет о сделке, которая принесет немалую пользу обоим народам…»
А это кто сказал? Совсем чужое, не каваардово, со стороны, но тоже почему-то важно.
«…общее снижение… вырождение вследствие постоянного близкородственного скрещивания… возрастание процента увечных особей в разы… смертельный груз для всей расы через пять поколений…»
Снова Каваард. А с ним и цифры. Цифры перед глазами, цифры внутри, цифры в голове. Обрывки слов, осколки знаний, некогда посторонние, а теперь принадлежащие ей. Сполна. Пей вместе с эманом. И Элья пила. Полной чашей, которой было отмеряно, не ей, но иному, убитому, кто уже не вернется. Во здравие и за упокой.
«…временное достижение стабильности возможно путем прекращения выбраковки и через возобновление искусственного скрещивания высоких кастовых линий с низкими и даже ущербными, чтобы впоследствии…»
Это же бред! Каваард не настолько безумен, чтобы желать такого. Или настолько? А она? Почти сгоревшая, хлебанувшая чужого, но все еще живая? Насильно очеловеченная своими и чужими, растворенная в людях?
«…не столько расширение площади действия эмана, сколько создание локусов, уважаемый Кувард.
— Ваша теория о связи Понорков и эмана смешна.
— Так же как и ваша о самостоятельном происхождении склан».
Нить за нитью, разрушая. Скармливая один эман другому. Сколько уже ушло? А сколько еще осталось? Хватит, чтобы сгореть. Вал на вал, и Элья между ними.
«…у вас есть чувствительность, способность найти семя. Зародыш, если хотите. У нас есть знания и возможность повторить старый эксперимент. Неплохая основа для сотрудничества, как вы полагаете? Вы нам находите зародыш, а с ним и эман, мы вам даем возможность спастись.
— А мир? Если вы правы, то мир раскачивается!
— Кувард, мир раскачивается постоянно. И, быть может, именно толчок в нужном направлении хоть как-то стабилизирует его.
— Вы себя слышите?
— Подумайте лучше о склан, Кувард. Война выметет еще часть чистых особей. Смогут ли склан вынести этот удар? Сомневаюсь. Думайте, Кувард. Мы-то за пять сотен лет научились ждать, и в случае надобности будем ждать еще. А вот вы… Нам всем нужен новый шанс».
Он думал, треклятый хаанги. И не привел подмогу под Вед-Хаальд, сберег «часть чистых особей». Вопреки желанию Совета, Скэра и Фраахи. А также не сделал еще что-то, чего требовал от него неизвестный. И в довершение был убит.
«Кувард, я говорю от имени наследников тех, кто когда-то уже спас если не мир, то его часть точно. И будь нынче Наират открытой страной, а Острова не столь изолированными… Но если вы не согласны, то мы, несмотря на сложность, будем искать союзника более прозорливого. И менее брезгливого в вопросах…»
Только бы договориться-договориться-договориться. О чем? Каваард знал. И умер. Сукин сын, куда он торил тропу? Из-за него тогда все вышло именно так. И из-за него не получается теперь.
Сеть вдруг подалась навстречу, облепила, закрыла глаза и рот, утянула в камень. Стало темно.
Оскалился всадник на коне костяном, а ветер, запутавшись в белых ребрах, задудел, загудел, распластал гриву да и выдрал со шматами гнилой кожи. Не отсюда это, из другого сна, но как они похожи!
Похожи, до того похожи, что у самых завзятых скептиков язык не повернется отрицать родство. У молодого тегина разве что черты помягче, да кожа светлее. Уж не приболел ли часом? Ох не дело, только не сейчас.
— Жарко, — пожаловался Лылах-шад, опускаясь на подушки, принял кубок, поднесенный карлицей, кинул в рот виноградину, разжевал — кислотень, и косточки горькие.
— Жарко, — согласился Ырхыз, разглядывая гостя. Поднял было руку, опахальщиков подзывая, но Лылах остановил.
— Не надо. Пусть бы совсем ушли, чтоб можно было поговорить людям разумным и достойным.
В скором времени комната опустела.
А и скромно живет наследник престола, мог бы и большего потребовать. Хотя вряд ли б дали. Нищ он и бессилен, и потому Урлака держится, к Кырыму прислушивается. Плохо это, но иначе вряд ли выйдет. А если и выйдет, то не сразу.
— Слушаю тебя, любезный Лылах. Как-то прежде ты в гости не захаживал.
— Заботы мешали, — Лылах втихую разглядывал тегина, приметив, кроме бледности, синеватые, нездоровые круги под глазами. Но в остальном-то вроде и нормален: и взгляд ясный, и говорит спокойно, и слушать готов, чего прежде за ним не водилось. Вот уж верно, учится: не по годам, но по дням. Давно пора бы.
— Заботы же к вам и привели, мой тегин, — сказал Лылах.
— Говори.
— В своем ханмате и на Ольфийском посаде Урлак-шад людей собирает.
Медленный кивок, но по лицу не понять, знал ли об этом. Должен бы и знать и даже рассчитывать на этакую поддержку. И думать, чем за нее платить придется. С его норовом возможно, что и головой. Лучше бы чужою.
— В Гаррахе посажный встречался со стариком Ум-Пан.
Еще один кивок, на сей раз быстрый, раздраженный, дескать, эта тема неприятна. Что ж, нынче приятного и вовсе осталось мало.
— А светлейший Кырым-шад эман закупает так, будто тот снова вот-вот иссякнет.
Лылах позволил себе засмеяться, но тегин шутку не поддержал.
— Зачем ты мне это говоришь? — Ырхыз смотрел в глаза с вызовом. — В друзья набиваешься? Или заботу проявляешь? Отчего вдруг? Прежде ты был ко мне равнодушен.
— Много лет назад ясноокий Тай-Ы был молод и полон сил. Он собирался править долго, очень и очень долго, так долго, что некий мальчишка был вовсе и не нужен. Кстати, змеиным выродком его впервые назвал именно каган, разумея, естественно, мать ребенка и весь ее род.
Потемнели глаза. Вспыхнет? Сдержится? Сдержался, ничего не сказал, только кольцо свое закусил, сам себе рот затыкая.
— Ему бы умереть, дети вообще мрут часто, но вот ведь странность — выжил.
— Твоя заслуга? — вопрос, а звучит, как обвинение.
— И моя тоже. Наират не может рисковать. Пустой трон — это война. Даже занятый — все равно война, если сидит на нем не потомок Ылаша, залогом права которого его кровь и его предки.
Пока говорил, в горле пересохло, а вода закончилась, только виноград остался, мелкий, кислый, которым только дураков да карликов потчевать. Ну, Лылах-шад, коли нужно, и дураком побудет. Кем угодно, лишь бы сдобрить чужую круто заварившуюся кашу собственными специями.
— Урлак это знает. Он посадит тебя на трон, а потом станет править, сначала при тебе, после, глядишь, и при сыне твоем.
— У меня нет сына.
— Будет, — пообещал Лылах-шад. — Урлак и Кырым о том позаботятся.
— А ты, — после некоторой паузы сказал тегин. — Чего хочешь ты?
— Того же, что и всегда, мой тегин. Мира и спокойствия Наирату. А это возможно лишь когда трон под правителем крепок. И потому умоляю прислушаться к советам.
Синие и желтые бабочки сплелись крыльями в крупный шар, внутри которого трепетало пламя. Изломанный стеклом и металлом огонь выбирался из-под колпака лампы, рассыпаясь по ковру и стене разноцветными пятнами. Пятна плыли и покачивались, голова кружилась. Лежала на скользком, горячем меху, но все равно кружилась.
«…круг — есть символ мироздания, бесконечности и непрерывности любой из цепей, будь то цепь жизни, материи или же энергии, включая эман…»
Элья моргнула, разом вспоминая, что произошло. Подземелье, стена, попытка разрушить преграду, и нити, рвущиеся под ее прикосновением. Голоса чужой жизни. И эман потоком.
Руки горели. Спина горела. Кожа слезала, а голоса говорили-говорили и, так и не наговорившись, прочно обосновались в Эльиной голове, продолжая зудеть. Только теперь расслышать их не удавалось. Так, мошкара звенит, а чего ей надо — не понять.
— Заткнитесь, — сказала Элья, окончательно приходя в сознание.
— Очнулась? — поинтересовался Ырхыз и, не дожидаясь ответа, сунул в рот флягу с кислым молоком. — Пей. Вайхе сказал, что это — самое лучшее средство. Тебя вывернет и станет легче.
Вывернуло. Легче если и стало, то ненамного.
— Я думал, что ты умрешь, — Ырхыз подал мокрые полотенца. — Впредь ты не должна делать того, от чего можешь умереть. Я запрещаю.
Помог сесть, накинул на зудящие плечи одеяло — несмотря на жару, Элью знобило — и сказал.
— Приходил Лылах. Знаешь, если все на самом деле так, как он мне говорит, то получается, что Кырым врал. Я хотел позвать хан-кама к тебе, но теперь думаю, правильно, что не позвал. Ты встать сможешь?
— Нет, — честно ответила Элья и снова легла. Когда лежишь, то комната не так перед глазами скачет, а лампа в желто-синих бабочках даже приятна.
— А завтра? Я хочу знать, что там, за стеной. Если Лылах не врет о том, что Кырым врет, то скоро я стану каганом. Очень скоро. И тогда как раз очень не скоро получится под землю.
— Завтра попробую.
Кивнул, намотав светлую прядь на палец, и поделился мыслями:
— Если эту стену поставил склан, который туда попал не через бурсу, то… Он туда попал как бы изнутри. Изнутри же и стену строил.
— Не знаю, — Элья и сама мучилась этим вопросом.
— А то, что первые скланы лет двести назад из-под земли повылазили, знаешь? И там, где повылазили, потом фактории и строили.
— Знаю. Пещеры и порталы в них. То есть они были, а потом вокруг них фактории сделали. Некоторые до сих пор в подземельях и остались.
Собственный голос слегка заглушил гудение в голове, но не совсем. Плохо. А если оно теперь никогда не исчезнет?
— Вайхе то же самое сказал. А еще сказал, что Всевидящий запретил порталам нарождаться вблизи Понорков. Тем и защитил нас, людей, от неожиданностей. Нет ни одного портала ближе, чем в двадцати фарсангах от кого-нибудь Понорка. Точнее, раньше не было. И вот отсюда главный вопрос.
Ырхыз потянул себя за волосы.
— Твой Квард оказался каким-то образом совсем рядом с Понорком Понорков, под самой Ханмой, в сердце Наирата…. Несколько сотен ваших воинов, и Гарраха бы могло не случиться вовсе.
— Я не понимаю! — хотелось сжать голову руками, словно это могло уберечь от раздирающих мыслей.
— Я думаю, что врата есть, но этот твой никому о них не сказал, — Ырхыз лег рядом, подперев подбородок кулаком. — И значит, он вас предал. А ты правильно сделала, что убила его. Предателей нужно убивать. Но не всегда это получается. Завтра доломаем стену и посмотрим, что внутри.
Снова у него все просто, а у нее куча вопросов и ни одного ответа. Почему Каваард поступил так? Кто предлагал ему сделку, в чем ее суть?
И что такое зародыш?
Больше всего это походило на узкую каверну.
Камень вокруг нее — и не камень вовсе, а что-то живое, темно-желтое с одной стороны и светлое, почти прозрачное, с другой. Теплое. Бледный свет внутри мечется по стенкам. Он то гаснет, то вспыхивает, отражаясь в ледяных зеркалах сталагмитов. Свет заставляет фонари стыдливо гаснуть, преломляется в глазах Ырхыза и пробуждает к жизни голоса в Эльиной голове.
Света слишком много.
«…если это правда, то зачем вам зародыш? Создать еще одну клоаку, которая…»
Сверху на камне-некамне — горячее, шершавое, остается на пальцах мелкими чешуйками.
«…которая кормит все ваше племя, уважаемый Кувард. Или скланы научились жить без эмана? Как, по-вашему, отнесутся к подобной перспективе ваши сородичи? Мир без эмана. Интересно будет понаблюдать. А если совсем серьезно — нужно просто задать верное направление. Создать правильные условия, почву, в которой росток…»
И корни. Или вены? Уходят в камень, хрупкие, прозрачные, как листья папоротника. Оборвать? Убить? Под руками отозвалось быстрой пульсацией.
— Голова… У меня голова раскалывается.
Звон стекла, масло на камнях, огонь. Каверне огонь не по вкусу, стенки тускнеют, дрожат. Страшно?
— Не надо бояться, — шепотом говорит Элья, прижимаясь щекой к горячей поверхности. — Все будет хорошо.
И приходит ответ. Провал, длинные ленты-корни, которые там, в глубине, свиваются с другими, обнимая, проникая в них, вытягивая каплю за каплей.
«То, что сумели отыскать вы — чудо, Кувард. Его не должно существовать там в принципе, это противоречит всему, что мы знаем… И тем большую надежду вселяет в ту затею, которую я вам предлагаю. Однако, судя по вашим словам, там присутствует сильная связь сродни связи с материнским организмом…»
Пуповина. А где то, что его питает? Какое оно?
Скачет всадник, шепчет многими голосами. Выбивают веселую дробь щербатые копыта, ухмыляется череп, уже не череп — серокожий мертвец с ножом в спине. Этого не видно, но Элья точно знает: есть кинжал, торчит между лопаток, закрывая рану.
— Мама, мамочка, — кто-то плачет рядом.
— Комше, Всевид, Комше, — заглушает стон.
Что с ней? Что с ними всеми? Уйти, убраться, закрыть, вернуть треклятую стену и забыть обо всем, что тут было.
Выйти получилось. Как — Элья не могла вспомнить, в себя пришла уже у саркофага. Отчего-то саднили руки и ныла скула. Коснулась — так и есть, ссадина. Откуда? Когда? А и плевать. Главное, что уже не там, не в пещере.
Рядом, прислонившись к мраморному кубу, сидел Ырхыз. Бледный с дрожащими руками. А по шее, из вновь открывшегося шрама, ползла кровь.
— Этот проход должны завалить, — сказал он, глядя на пол. — Вайхе, слышишь? Пусть его затворят. Навсегда.
И хан-харус поклонился, пообещав:
— Завтра же.
Вернувшись во дворец, Ырхыз не рассказывал о том, что видел или слышал, не задавал он и вопросов, словно разом потеряв всякий интерес к произошедшему внизу. Элья только радовалась подобному повороту.
А вскоре у стен Ханмы заговорили пушки, и двинулись навстречу друг другу корабли. Они шли, за победой ли, за смертью, двигаясь по ломаным волнам и оставляя за бортом крашеные камни.
Настало время большого празднества.
