Глава 26
День как преддверие ночи.
Короткий, обрезанный, всего-то час между рассветом и закатом, когда недогоревшее солнце тлеет алым углем. Небо серое, ноздреватое, как недопеченный хлеб.
Широкие горловины огненных ваз. Вяжущий запах ароматного масла, которое подняли из подвалов загодя. Сосуды с узкими журавлиными шеями стоят в холле.
– Хороший праздник. – Гость появляется незваным, но Брокк, странное дело, рад его видеть. – Здравствуйте, мастер. Пусть ночь будет мирной.
Гость протягивает деревянный солнечный круг с темными вставками смолы.
– Покоя душам ваших предков, Олаф. – Брокк принимает дар. – Чем обязан?
– Позволите? – Олаф становится на колени перед кувшинами, проводит над каждым ладонью и кивает: – Этот гореть не будет.
– Откуда…
– Знаю, просто знаю. – Он жмурится.
Изменился за год. Повзрослел. И постарел, пожалуй, в длинных волосах появились седые пряди, а глаза Олафа запали.
– Вам хуже?
– Для меня это тяжелые дни. – Он вытирает со щек испарину. А ведь одет-то легко, не по погоде. Рубашка и жилет из белого пике. Новомодный каррик горчичного цвета перекинут через плечо, из карманов брюк выглядывали желтые перчатки. – Много живого огня вокруг… тяжело сдержаться. Обычно я уезжал. Но сейчас, сами понимаете…
Королевское приглашение, от которого не получится отказаться.
– Мастер, – Олаф рассеянно гладил выдавленные узоры на жилете, – я пришел сказать, что… знаю, вы поймете правильно. Хотелось бы думать, что поймете.
Он дышал мелко, часто и в целом выглядел совершенно больным.
– Жила волнуется. Нет, не так… она предчувствует. Ей больно, мастер. А я слышу эту боль! – Он почти выкрикнул и зажал уши ладонями. – Она внутри меня. В голове. И ночью я сгораю. Я счастлив, что способен гореть… я смотрю, как моя кожа плавится, как тело становится пеплом, и смеюсь… просыпаюсь от смеха, мастер. Родители вызвали доктора, но он ничего не способен сделать. Опий предлагает. А я не хочу пить опий! Я знаю, что не поможет… мне надо уехать, но она не отпустит. И Король тоже… он думает, что это я собираюсь взорвать город.
Олаф? Почему бы и нет, не ради глобальной идеи или сомнительной выгоды, но лишь затем, чтобы выпустить пламя на волю.
– Я не настолько еще сошел с ума. – Он сел на пол, скрестив ноги, стянул туфли и носки, оставшись в брюках со штрипками. – Видите?
Изуродованная рыхлая кожа, стянутая рубцами ожогов. И ступни выворачиваются, изгибаются длинные пальцы.
– Танцевали на углях?
– Что-то вроде, – слабо улыбнулся Олаф. – Пытался… поговорить с огнем. Раньше у меня получалось. Я ведь на пожарах год провел… знаете, когда видишь, на что огонь способен, день изо дня… нет, он по-прежнему красив, я не видел ничего красивей пламени. Оно всегда разное… как лицо… женское лицо. Она капризна, но… меня любила.
Он разминал ступни.
Нелепая картина: потерянный мальчишка, который сидит на полу чужого дома, босой, растрепанный, и трет изуродованные пламенем ноги.
– Четыреста сорок два пожара, мастер. – Олаф отпустил ноги и вытянул их. Он шевелил пальцами, и, кривые, переломанные какие-то, мизинцы подергивались. – За год я потушил четыреста сорок два пожара. Это много, да?
– Да.
– В этом городе постоянно что-то горит. Как правило, людские кварталы. У них дома стоят тесно, и если где-то загорается, то прихватывает и соседей. А загорается постоянно. Вы знаете, что они зимой замерзают? Редко кто может позволить себе нормальную печь. Жгут уголь. Или дрова. Или вовсе все, что под руку попадет… дымоходы не чистят. Задыхаются в огне. Инголф сказал бы, что сами виноваты, и прав, виноваты, но… они же замерзают.
– Вы сейчас тоже замерзнете.
– Пускай. – Олаф отмахнулся от протянутой руки. – Она меня больше не любит. А родители, если поймают, запрут. Я не хочу снова оказаться в сумасшедшем доме.
Он обнял себя, сунув нервные пальцы в подмышки.
– Как давно вы не появлялись дома?
– Давно… неделя… или две… доктор пытается влить в меня опиум. А я не сумасшедший. Просто она больше меня не любит. Вы же понимаете, какое это горе, когда ваша женщина вас не любит.
Брокк сел рядом.
– Олаф…
– Нет, я еще не все сказал. – Он вцепился в волосы и дернул. – Проклятье, тяжело сосредоточиться, когда этот гул в голове. Жила прорвется… вы ведь помните, что пламя делает с людьми? Не бывает пожаров без жертв. А я отбирал у нее игрушки. Она позволяла пройти… месяц тому многоэтажка вспыхнула… Нижний город. Никто не любит спускаться в Нижний город, да и какая разница, сколько погибнет? Десятком больше, десятком меньше, а людей много… я полез. Пламя отступало. Оно слышало меня. Подчинялось. И я вытащил… кого успел, того вытащил. Меня все равно боялись, и… я ведь пес… одна старуха даже прокляла, решила, что я виноват… дом вспыхнул, и я виноват.
– Олаф, все хорошо.
Брокк взял мальчишку за острые плечи и хорошенько встряхнул, голова Олафа запрокинулась, и на растянувшейся коже проступил узор рубцов.
– Почти сошли, да? – Олаф потрогал их пальцами, словно проверяя, на месте ли. – А я девочку вытащил… смешную… рыжую, как пламя. У нее на лице веснушки. Вот тут.
Он коснулся носа.
– Глаза и те рыжие… она одна выжила и, кажется, сошла с ума. Но я не отдам ее врачам.
– А что сделаешь?
– Не знаю пока. Наверное, себе оставлю. Рыжая ведь, как пламя. – Он вдруг улыбнулся и, вывернувшись из захвата, встал. – Не обращайте внимания, мастер. Со мной случаются… приступы. Сейчас чаще, огня вокруг много. Я снял для нас баржу… она древняя и почти разваливается, но на воде огня нет. Она все еще боится огня. И я теперь тоже. Как вы думаете, пламя способно ревновать?
– К человеку?
– Да.
– Если для тебя оно живое, то почему нет?
Олаф кивнул и дернул себя за длинную седую прядь.
– Я тоже подумал, что она ревнует… или дичает. Пожары вспыхивают все чаще. Жила близко, и огонь слышит ее. За последнюю неделю – семьдесят три вызова по нашему району, а будет еще больше. И оно не хочет умирать. Пьет воду, а не гаснет.
– Тебя на пожаре так?
– Третьего дня. – Олаф трогал шрамы на шее. – Балка упала. Я успел обернуться, но огня наглотался… рвало весь вечер. А оказалось, что под домом и камень плавило, вот и переплавило немного… больше нельзя. Представляете, доктор говорит, что сейчас я нестабилен, опасен. Я пытаюсь объяснить, а он не слушает. Меня никто не слушает.
– Я слушаю.
– Спасибо, мастер. – Олаф наклонился за ботинками. – Слушаете и, если повезет, слышите. Как вы думаете, если баржу к устью отогнать, то заденет?
– Лучше вверх по течению, за Горшвиной чертой излучина будет. Туда при самом плохом прогнозе не доберется.
– Значит, прогнозы все-таки есть.
– Куда ж без них.
Он вовсе не так безумен, да и на редкость логично, упорядоченно его сумасшествие. Олаф же, словно догадавшись о мыслях Брокка, тряхнул головой. Длинные пряди растрепались, рассыпались по плечам, приклеившись к пропотевшей рубашке.
– Я пироман, но не дурак, мастер. Я в состоянии сопоставить факты. Если бомбы взорвутся синхронно, то прорыва не миновать. Щиты не помогут. Щиты вообще для самоуспокоения. И Король это понимает. Отсюда и поездка ее величества на воды… она заберет наследника, верно? Ничего не говорите…
– Не буду.
Олаф с раздражением натянул носки, закатав брючины – шрамы тянулись до колен, постепенно истончаясь, – он закрепил подтяжки.
– Ненавижу мокрые…
– Могу одолжить сухие.
– Да нет, как-нибудь перетерплю. – Ботинки он обувал стоя, балансируя на одной ноге. – Король попытается удержать жилу от прорыва.
– И как, получится?
– Если взрывы прогремят, то нет. – Олаф затолкал шнурки в ботинки. – Проклятье, последний приличный сюртук прожег.
Он с некоторым удивлением уставился на попорченный искрами каррик.
– Олаф. – Брокк встал между ним и дверью.
– Не говорите, что собираетесь меня сдать.
– Не собираюсь. Кто, по-твоему?
Он верно расценил вопрос, задумался ненадолго.
– Риг или Инголф? Сложный выбор. Я бы бросил монету… – Олаф вытащил из кармана пенни, крутанул, но не удержал, и монета покатилась по полу. – Риг.
– По монете?
– Нет, просто… он мне не нравится.
– Инстинктивно?
– Не знаю, не задумывался. Не нравится, и все… по-моему, он слегка не в себе. Хотя… по-моему, все мы в той или иной степени сошли с ума. Но главное – не признаваться, да? Мастер, скажите, что подарить девушке, которая боится огня?
– Свечу. И воду.
– Свечу и воду… спасибо.
Он ушел, оставив дверь открытой, и ветер сдул соляную дорожку, втащив через порог вьюгу. Она скользнула по паркету, застряла и растаяла.
Странный день.
И странный визит, но, как Брокк догадывался, не последний.
…Риг появился на закате. Он протянул толстую свечу, перевитую желтой лентой, и поклонился.
– Простите, если не вовремя, мастер. – Его взгляд остановился на Кэри, и Кэри попятилась, спеша скрыться на галерее второго этажа. – Я ненадолго… год уходит. И хотелось вот… не знаю.
Риг выглядел прежним.
Сутуловатым. Рассеянным. Неряшливым слегка. От него отчетливо пахло керосином, а засаленные манжеты старой рубашки пестрели пятнами.
– Для меня было честью работать с вами, мастер.
Очки на кончике носа, а стекла простые, и странно, что Брокк не замечал этого прежде. И видится, что эта маленькая ложь – часть большой.
– Благодарю.
Брокк не знает, что сказать. О чем спросить?
– Полагаю, мы еще встретимся.
Фраза звучит расплывчато, но Риг подтверждает, и голос его серьезен.
– Конечно, мастер. Мы с вами обязательно встретимся…
В дверях он столкнулся с Инголфом, и эта встреча, кажется, Рига вовсе не обрадовала. Он вдруг сжался, оскалился, но тут же взял себя в руки.
– Вы позволите?
Инголф молча освободил путь.
– Надо же, – сказал он, проводив Рига насмешливым взглядом. – И этот объявился. Темной ночи, мастер. Простите, что без подарка.
– Ничего.
Брокк отступил, позволяя гостю войти.
– Все-таки странный он. – Инголф, придерживая дверь ногой, глядел на Рига. А тот удалялся каким-то нервным, подпрыгивающим шагом. – Зачем приходил?
– Насколько я понял, просто так.
– Что ж, хорошая причина. – Инголф все же вошел. – Мальчишка тоже заглядывал?
– Да.
– Он абсолютно невменяем.
Инголф снял желтые перчатки, расстегнул альмавиву, на сей раз ослепительно-белую, с алым плюшевым подбоем. Он поднял руку, и рукав темного сюртука слегка съехал, обнажив аккуратное запястье и белый, изящно отогнутый манжет рубашки.
– И его родители ищут… просили о содействии. Вы не возражаете, если я скажу им, что Олаф заглядывал к вам?
– Не возражаю.
Точеные пальцы коснулись шейного платка, потревожив идеальный узел.
– Мастер! – Инголф крутанул булавку, и цепочки, на ней закрепленные, зазвенели. Звоном же отозвались цепи, окружавшие зимнее дерево. – На балу будьте осторожней. До меня дошли некоторые… неприятные слухи, что ваша давняя подруга все никак не успокоится. Вы ею пренебрегли, а это оскорбительно… особенно в ее возрасте с ее репутацией. Этак репутации и лишиться недолго.
Он скалился.
– Мне показалось, мы вполне мирно расстались.
– Вам показалось, – подчеркнул Инголф. – Не верьте отвергнутым женщинам, страшные существа… к слову, поговаривают, что Риг добился-таки внимания той… особы.
– Когда вы стали собирать слухи?
– Когда от слухов стала зависеть моя жизнь. Неприятно, знаете ли, умереть из-за лишней щепетильности.
В чем-то Инголф был, безусловно, прав.
– Быть может, останетесь на ужин?
– Хотелось бы соврать, что с превеликой радостью, но, увы, мастер, не в этом году. Меня ждет жена.
– Вас можно поздравить?
Брокк не без удовольствия отметил, как по лицу Инголфа скользнула тень.
– Мне можно посочувствовать, – буркнул он, раздраженно галстук дергая. – Я вовсе не собирался жениться, но… ладно, это отношения к делу не имеет. Мы ведь о Риге говорили с его реализовавшейся влюбленностью, которая очень быстро прошла.
– И вам это кажется подозрительным?
– Отнюдь. – Инголф все еще разглядывал дерево. Вытащив из кармана узкую ленту, он повязал на ветвь. – Надеюсь, вы не против?
– Нисколько.
Ленты плясали на сквозняке.
…на улице уже готов костер, и в полночь дерево, которое вынесут из дома на руках, вспыхнет живым зимним огнем.
– Так вот, как по мне, не было у него никакой любви, но исключительно противостояние с покойным братцем, пусть будет к нему милосердно материнское пламя. – Инголф церемонно поклонился дереву. – Он потерял соперника, мастер… победил, но при том проиграл.
Инголф обвел взглядом галерею.
– А подобные ему не способны жить сами по себе. Нет, им кажется, что если избавиться от… помехи, назовем это так, то жизнь их чудесным образом преобразится, наступят светлые дни и бесконечное счастье. Но у самих у них никогда не хватает или душевных сил, или решимости, или сил физических, что тоже немаловажно, вот и стонут они, жалуются на судьбу. Однако если та вдруг к жалобам прислушается и устроит несчастный случай…
…смерть Ригера никоим образом не была случайна.
– …то вскоре они разочарованно поймут, что ничего не изменилось. Они по-прежнему никчемны, бессильны и серы. Скучны сами себе. Но признание такое вновь же требует сил, каковых у подобных людишек нет. И тогда они ищут себе новую причину собственных неудач.
Инголф замолчал, он мял аккуратный манжет, уже лишившийся запонки.
– Ему нужен кто-то виновный в его неудачах, мастер.
– И полагаете, он выбрал меня?
– Отчего бы нет? Посмотрите, вы – райгрэ, пусть сами не любите о том вспоминать, но это власть. Под вами род Белого Никеля. И не ошибусь, сказав, что дела его идут очень даже неплохо. К вам благоволит Король. Вы женаты на очаровательной девушке, наследнице Великого дома. И вполне вероятно, что ваш сын этот дом получит.
– Слушая вас, я сам себе завидовать начинаю.
– Почему бы и нет? – Инголф усмехнулся и отпустил-таки рукав. – Но я не о том, мастер. С точки зрения Рига, все это – подарки судьбы, полученные вами незаслуженно. Вы заняли чужое место. Его место.
– Он вам так сказал?
– Не мне, мастер. Просто… слухи.
Оглядевшись, Инголф наклонился и поднял запонку.
– Где он провел последний год?
– За Перевалом. На кимберлитовых трубках… официально. А вот неофициально – как знать. Альвийские шахты – глушь невообразимая. Кстати, если интересно, Олаф пожары тушил. И полукровку свою обхаживал, – это Инголф произнес, не скрывая презрения.
…девушку, с волосами рыжими, как пламя.
…пламя может ревновать к человеку?
…что подарить той, которая огня боится…
Жаль, если Олаф.
– Полагаю, мы еще увидимся на балу. – Инголф застегнул альмавиву и перчатки надел. – Будьте осторожны, мастер. И темной вам ночи…
…темная ночь, пряная.
На кухне раскатывают тесто для традиционного пирога. Кухарка, полнотелая женщина, кряхтит и вздыхает, наваливаясь всем своим немалым весом на скалку. Пальцы кухарки, лицо ее, волосы и платок на них припорошены мукой.
– Попробуйте вы, леди. – Она останавливается, вытирая испарину со лба.
А Кэри берется за скалку.
Тугое тесто.
Громкое пламя. Ревет в печи, накаляет толстые ее стены. Мальчишка-поваренок сидит на корточках, перебирает поленья. Вот крюком он ловко подцепляет массивный, раскалившийся докрасна засов и распахивает дверцу, отшатывается от жара, и волосы его встрепанные начинают тлеть.
Запах жженого пера на миг перешибает аромат корицы.
Мальчишка же сноровисто скармливает печи березовые поленья, шурует в огненном зеве кочергой, разбивает угли, простукивает решетку. Он же, закрыв заслонку, потянется к другой, с совком и щеткой, избавляя печь от серого пепла.
– В ведро кидай! – Кухарка оставит Кэри, чтобы проследить за мальчишкой. Ведро стоит тут же…
Странное действо. Жутковатое. И близость пламени не прогоняет темноту, напротив, в кои-то веки огонь больше не видится спасением.
– Аккуратней, леди. – Кухарка возвращается вовремя, осторожно, но настойчиво теснит Кэри от стола. – Вы уж лучше с ванилью…
Тонкие темные стручки ванили ждут своего часа на блюде, как и палочки корицы, ядра фундука, цукаты и вымоченные в коньяке вишни.
А кухарка берется за нож. Она пластает тесто, раскатывая каждый кусок, смазывая то топленым маслом, то жиром, посыпая темным сахаром или же корицей…
Женщина, забывшись, принимается напевать себе под нос. И раскачиваться, с нею раскачивается стол, и стаканы, выстроившиеся вдоль его края, звенят.
– Пирог выйдет ладный, – повторяет она, переводя дух. – Вы уж поверьте, леди, я толк-то знаю… все по традиции.
И Кэри верит.
Она подает тарелку за тарелкой, завороженно глядя, как пласты теста обретают форму. И толстые пальцы быстро, ловко раскладывают меж ними узоры из орехов, цукатов… украшают вишней, смазывают корку взбитым яйцом.
– К полуночи дозреет. – Кухарка взмахом руки отгоняет паренька и сама заглядывает в печь, шепчет что-то пламени, а потом и вовсе бросает ему кусок теста. – Так-то оно верней… а вы бы шли отдыхать, леди. Ночь ныне длинная…
…ночь духов.
И ячневая каша доходит в огромном котле, который вынесут к зимнему дереву. Он стоит, обернутый темной холстиной, заваленный перьевыми подушками. И тот же мальчишка время от времени сует в подушки руки, проверяя, не остыла ли.
…ночь духов и открытых зеркал, с которых сдернут тканые пологи.
Соль сметут, вычерчивая новые дорожки из макового семени. И свечи погаснут, а камины закроют темными экранами.
Ночь оживающих снов и страхов.
Кэри вытерла руки и, поклонившись кухарке, покинула ее владения. Коридор встретил темнотой и сыростью, а узкие часы, сосланные вниз за дурной характер и громкий голос, пробили четверть девятого.
Скоро уже.
И Брокк вновь занят беседой, а его гость – нынешним вечером в доме гости появлялись без приглашения, вовсе не давая себе труда предупредить о визите, – мнется и дергается. Он нелеп, смешон в старом своем сюртуке с длинными фалдами, которые колышутся где-то под коленями. И гость мнется, дергается, и движения его натужны.
…кукла на веревочках.
И руки дернулись, поднялись, а кукла повернулась к Кэри. Она смотрела так долго, так пристально, что взгляд этот Кэри смутил. Вместо того чтобы поприветствовать гостя, она попятилась и с непозволительной просто поспешностью отступила в черноту коридора.
В комнату.
К камину. Экран отодвинуть – черные деревья на белом фоне, и нагретый шелк колышется, шевелит рисованные ветви, придавая сказочному лесу призрак жизни.
…кажется.
Этой ночью оживают страхи, и нельзя оставаться одной…
Кэри присела у огня и протянула ему руки. Наверное, она сидела долго, наверное, задумалась, пусть и в голове было пусто-пусто… наверное, увлеклась мелодией пламени, если не заметила, как появился Брокк.
– Он тебя испугал? – Брокк положил руки на плечи, и Кэри запрокинула голову.
Темный какой.
И хмурый.
– Не знаю… неприятный.
– Он больше не появится здесь.
– Хорошо.
Брокк сел рядом, и Кэри прижалась к нему.
– Огонь беспокоится. – Она прижала горячую ладонь к щеке Брокка.
– Ты не первая, кто это говорит. Я и сам слышу. Кэри… после бала тебе придется уехать. Ненадолго… неделя или две.
Он сдавил ее руку.
– Будет прилив, и оставаться в городе небезопасно. Пожалуйста, поверь мне. Я не хочу тебя отпускать ни на неделю, ни даже на час, но еще меньше я хочу, чтобы ты пострадала.
Прилив.
И небезопасно.
Пламя действительно волнуется, но… оставить дом.
Его?
– Кэри, почему ты молчишь?
– Не знаю, что сказать.
Далекий бой часов избавил от необходимости говорить.
– Мне надо переодеться. – Она высвободила руку.
…и подумать.
Прилив. Гости, которые принесли с собой беду. Его бессонница, появляющаяся лишь когда Брокк и вправду всерьез обеспокоен. Он злится и не отступит.
– Любит, – Кэри провела по гладкой поверхности туалетного столика, в котором отражались бусины опалового ожерелья, – не любит… плюнет… поцелует…
Бусина за бусиной. Кто гадает на ожерельях?
Уйти или остаться?
Лэрдис останется. Она не исчезнет и случая не упустит. Газеты вновь напишут о романе… а Кэри останется верить, но газетам или мужу? Безумный выбор.
Она сама справилась с платьем.
…особая ночь. Самая длинная в году, а послезавтра бал… и все-таки нужно что-то решать. Кэри оглянулась на пламя, на шелковый экран, где сказочный лес тонул в рубиновых снегах. На зеркало, в котором отражалась она, бледная девушка в белой нижней рубашке.
Любит? Не любит?
Выяснить просто… всего-то надо решиться. И Кэри улыбнулась своему отражению.
Брокк ждал у подножия лестницы. Дерево уже вынесли, и котел с кухни, надо полагать, переместился во двор…
– Я выгляжу странно?
…широкое платье с непомерно длинными рукавами, которые приходится подвязывать к поясу. И пояс массивный, расшитый золотом.
– Ты выглядишь чудесно.
Он касается губами виска.
И височные кольца, древние, верно видевшие совсем иной мир, звенят. Княжий венец тяжел, и Кэри страшно уронить его. Или потерять массивные браслеты. На левом узкомордый корабль пробирается по барашкам волн. И солнцем в золотом небе пылает янтарь. На правом охотники гонят оленя с рубиновыми глазами. А под копытами его змеею вьется янтарная же жила. Покачиваются на груди золотые подвески, и вспыхивают камни квадратной огранки.
– Княгиня. – Брокк поклонился, и Кэри ответила же ритуальным:
– Князь.
…ночь духов.
Перелома.
И мир, скользящий из года в год, сгорает в огне, чтобы возродиться из пепла.
А Брокк серьезен. Ему к лицу и черный строгий наряд, и тяжелый обруч из белого никеля. Поверх старомодной бархатной куртки лежит толстая цепь. На руках браслеты – парные.
Обручальные.
И скрывающие иной узор.
– Княгиня. – Он протянул руку, и Кэри ее приняла.
– Князь.
…позвякивают вплетенные в косу колокольчики. Гаснут свечи, затирая шаги, один за другим, словно время съедает прожитые года. И холод бьет в лицо, наотмашь, до обледеневших губ и сердца, которое замирает на мгновение.
Ступени.
Пламя, по ним растекшееся. Оно приседает в издевательском полупоклоне, чтобы в следующий миг расправить рыжие крылья. Искры вьются оброненными перьями.
Гаснут.
У порога, закрепленное в чугунном треножнике, высится зимнее дерево, оно блестит, облитое маслом, и обындевевшие ленты ловят снежных мух.
– Княгиня. – Брокк держит ее руку крепко. И Кэри, цепляясь за него, вновь отвечает:
– Князь.
…с ним легко шагнуть в огонь, который покоряется, отползает, освобождая ступень за ступенью. До самого дерева, и запах ароматного масла становится вовсе невыносим.
…в прошлом году все было иначе: долина и дом все-таки чужой, необжитый, непривычный к ритуалам, которые по ту сторону гор казались нелепыми. Здесь же в крови бушевало истинное пламя.
Как не сойти с ума?
Удержаться на краю, цепляясь за протянутую руку, железную и… надежную.
– У тебя глаза рыжие…
…а ресницы белые почти, ледяные.
– И у тебя.
Пальцы переплетаются с пальцами. И невесомое прикосновение к губам.
– Снежинка…
– Уже пора, да? – Она не способна взгляд отвести, и Брокк кивает.
Пора.
Пламя в лодочке ладоней, обвивает запястья, раскаляя браслеты. И золото тянется к золоту, сливаются змеи янтарных жил особым узором, и два оленя, отраженные в огне, летят, спасаются от охотников-псов. Полыхают рубины.
И ветер играет на колокольчиках в косе.
Еще мгновение.
Две руки, которые становятся одной, и она, наполненная огнем, пытается удержать его. Вдох и выдох. Темнота вокруг. И грохот материнской жилы, такой вдруг близкой, достаточно потянуться, и она…
– Нет, – шепчет Брокк.
И пламя пробирается сквозь сплетенные пальцы, падает капля за каплей на ленты, на широкие лапы зимнего дерева. Оно гаснет, впитываясь в масло, и кажется, что темнота – уже навсегда.
…до следующего удара сердца.
Сосна вспыхивает сразу, опаляя жаром, заставляя покачнуться.
Не отступить.
Позволить огню коснуться лица, вдохнуть раскаленный, гудящий воздух.
– Все хорошо. – Брокк рядом и держит.
Хорошо.
Зимнее дерево полыхает, и столб живого дикого огня тянется к небу. Тотчас, отзываясь на голос его, вспыхивают костры в саду, и тяжелые широкогорлые вазы, и бумажные фонарики, и поминальные свечи. Пламя тянется к пламени, свиваясь причудливыми узорами.
Пляшут искры.
И запах горелого масла перешибает все прочие.
Дымно.
Шумно. Кто-то ударяет в медный гонг, и на звук этот откликаются часы в холле. Удар за ударом, и каждый причиняет боль…
…почти.
– Моя княгиня. – Брокк ведет по выжженным ступеням. И гудящее пламя опадает. Кружится пепел, а снег становится дождем.
Запах угля.
Дыма.
…не оборачиваться, пусть и слышатся за спиной шаги, словно крадется кто-то, ступая осторожно, подбираясь близко-близко, дышит в волосы. И безотчетный страх гонит.
Быстро.
И еще быстрее.
Оглянуться, оттолкнуть то, что тянется по ее же следам.
Удержаться.
…плохая примета – оборачиваться на пороге. И не приведи жила, руку выпустить. Впрочем, Брокк не позволит, удержит один за двоих.
Дышится легче.
И Кэри глядит перед собой.
Темно.
Вдруг и сразу. Пылающий мир вдруг гаснет, словно бы навсегда.
– Княгиня? – Брокк толкает дверь и вдруг подхватывает Кэри на руки, прижимает к себе, шепчет: – Не бойся, я тебя не отпущу, не потеряю. Веришь?
Верит и цепляется за ледяные звенья ожерелья, они же впиваются в ладонь сточенными зубами драгоценных камней. А за дверью живет темнота. Она выбралась из зеркальных ворот, расплескалась, обжила дом. Она переходила от камина к камину, мягкими лапами сминая догоревшие угли, сминала свечи, затягивала окна морозными оковами.
Темнота была непроглядной.
Плюшевой.
И Кэри скорее почувствовала, чем увидела белую свечу на ритуальном столике.
– Стоишь?
Брокк опустил ее бережно и придержал, точно не до конца доверяя ее способности держаться на ногах. И вновь рука к руке, браслет к браслету, и металл холодно царапает металл, звенят, ободряя, колокольчики в косе.
– Все получится, – шелест-шепот.
И теплое дыхание гасит холод височных колец. А на кончиках пальцев появляется пламя. Оно проступает сквозь розоватую истончившуюся кожу рыжей кровью.
…живым железом, выплавленным из тела.
Оно скатывается по сплетенным пальцам, падает на свечу, опаляя воск. И медленно распускается на острие фитиля цветок.
– Княгиня моя…
Огонек отражается в мертвых глазах зеркал, знаменуя возвращение сожженного мира.
Вдох.
И выдох. Улыбка, пойманная во взгляде ее князя, – полуночный, переломный титул. Полупоклон. И стол под черной скатертью. Сладкий аромат зимнего пирога. Нож с длинной рукоятью, слишком неудобной для одной Кэри, но если вдвоем… и рука Брокка накрывает ее ладонь.
– В детстве это было самой любимой частью ритуала, – мягкий шепот, ласковый голос. – Я не мог дождаться, когда начнут пирог резать. И боялся, что мама отрежет маленький кусок…
Клинок разломил корку из холодного шоколада.
– А мне, – также шепотом ответила Кэри, – всегда наверх приносили…
…леди Эдганг и в переломную ночь не желала видеть бастарда. Но воспоминания эти больше не причиняли боли.
Слуги подходили один за другим, принимая на свечу обновленное пламя и свой кусок «черного хлеба», который давно уже перестал быть хлебом.
– Хочешь облизать? – Брокк протянул нож, к клинку которого прилипли кусочки шоколада, и, наклонившись, на самое ухо произнес: – Этот шоколад самый вкусный. Поверь мне, я знаю.
…он же снимает с губ шоколадную крошку и смеется.
А призраки, подобравшиеся к зеркалам, следят. Молчат.
Благословляют ли?
– И что дальше?
…этой ночью нельзя спать.
– Что-нибудь…
И камин вспыхивает за камином, возвращая в дом тепло.
– Будешь?
Темное тягучее вино, больше похожее на деготь. Оно холодно, и все-таки согревает, оставляя на языке вкус зимы.
Для двоих.
На двоих. Бутыль. И стол. Ваза с жареным миндалем. Остатки зимнего пирога, из которого Брокк целеустремленно выковыривает изюм.
– Что? – Он смущается под взглядом. – Я его просто не люблю. Ты куда?
– Я… скоро.
Кэри подхватывает с тарелки изюмину. И на удивленный взгляд отвечает:
– Что? Ты же все равно его не любишь.
В ее комнате холодно, стыло. Троица свечей оживает под прикосновением. Новорожденное пламя разгоняет тени, и они отползают к погасшему камину. Висит шелковая лента колокольчика, но Кэри, протянувшая было к ней руку, останавливается. Сегодня она справится сама. Ей несложно расстегнуть дюжину обтянутых шелком пуговиц. Платье съезжает, а следом, белым на черное, падает нижняя рубашка.
Зябко.
Стыло. И изморозь на стекле… и страшно, до ноющей боли в груди, страшно. Есть еще время отступить… отложить… не сегодня, а…
Беззвучно отворяется дверь старого шкафа, и лавандовый запах тревожит, подстегивая. Страх уйдет, а что останется?
…город, который застыл в ночь Перелома?
От выпитого вина легко и голова кружится, и Кэри встает на цыпочки, тянется… где-то здесь она прятала, нет, не прятала, просто отложила до поры, до времени… на всякий случай.
Белая ткань, невесомая.
Стыдно.
И холодно. Кружево колется, царапает шею… наверное, Кэри все-таки пьяна, если решается на такое. Главное, дойти, не замерзнув, а потом… согреет ведь.
Конечно.
Или переломная ночь переломает и Кэри.
Так тоже случается, но… на руках тяжелые браслеты из темного первого золота. И княжий венец пришелся впору… остались мелочь – решиться и переступить порог.
Дверь открывают с той стороны.
– Кэри, ты…
– Я.
И старое зеркало, в котором тонут отражения свечей.
– Ты… – Брокк замолкает.
Любит?
Не любит…
Отвернется и уйдет, ничего не сказав, но слова и не нужны. Кэри поймет по глазам.
– Решила тебя соблазнить.
Пьяна. Определенно. Вином, огнем и шоколадом: темная крошка прилипла к его губе, и Кэри не способна отвести от нее взгляд.
– Кэр-р-ри…
Сейчас ее имя звучит очень… странно.
– Кэр-р-ри. – И кружево ложится под металлическими пальцами, словно сдается. – Соблазнить, значит?
И жарко становится. У него на руках жарко. И уютно.
– А носки зачем?
Носки? И вправду носки снять забыла, толстые, вязаные, и съехали некрасивыми складками.
– Смеешься, да? – Кэри уперлась в грудь ладонями.
– Не смеюсь. – Отпускать ее Брокк не собирался. – Я предельно серьезен. Не каждый день меня собственная жена соблазняет.
– Ночь.
– Извини, не каждую ночь…
В его комнате горел камин. И кровать, казавшаяся прежде огромной, стала вдруг тесна, если для двоих, конечно… нет, места еще хватало.
И времени. Ночь длинная.
А ткань тонкая, хрустит под его пальцами, мнется и царапает кожу.
– Что ты делаешь?
– Соблазняюсь.
– Нет, ты на меня смотришь!
– Смотрю, – не стал спорить Брокк. – И соблазнаюсь.
– Вот так?!
– А как еще?
– Я не знаю…
– Я знаю. Кэр-р-ри… от тебя вином пахнет. И еще ежевикой. Шоколадом немного тоже, но ежевикой больше… или это земляника? Летом… и жизнью. От моей жены пахнет жизнью.
– Бестолочь.
– Наверное, иначе раньше бы понял. Кэри, не надо бояться…
– Я не боюсь.
Почти.
Ночь длинная, самая длинная в году, но все-таки страшно, вдруг да не хватит времени.
